13
В Воронеже я присох к охране завода. Как я считал, на спящей должностёнке. Да ну один чёрт ей рад.
Ночь. Добрые люди спят. А ты слоняйся, как дурасёк со свистком. Это было противно моему естеству.
Хорошо птицам. Господа учёные доказали, что птицы могут спать в воздухе. Оказывается, те же фрегаты умеют полностью «отключать» мозг во время полёта, впадая в глубокий сон примерно на минуту в то время, когда воздушные потоки поднимают тела птиц вверх. Сейчас минутку покемарил, потом ещё минутку – за сутки набегает целый час полноценного сна в полёте.
Об этом я думал всё первое дежурство, до бешенства распалял себя тем, что я ничуть не хуже Гордея.
Гордей вон даже в дневную смену безбоязненно спит запоем себе на здоровье на лавочке у компрессорной. А вредный стаж растёт.
А тут ночью майся!
Я не стал противиться природе. Тем более, нарешил я, глупо. Начальство ж умнявое – на то и начальство! – спокойненько задаёт у себя в серали храпунца. Не подловит.
Едва заступил я на второе дежурство, сон подсёк меня прямо на порожках. Даже не дал в караулку войти. Сидя я уснул.
Бугор (начальник) смаячил у меня оружие, благоразумно не разбудил меня.
А утром пролупил я родные глазоньки и обнаружил вложенный мне в руку приказ о моём увольнении. Прощай, спящая красавица![56]
Нигде и никому я не нужен…
Назад! Назад!! Домой!!!
Весь белый свет слился у меня в одну ясную точку Синие Дворики.
Простите, Дворики, меня. Простите и примите назад своего блудного валушка…
На автовокзале народу, как мурашей на сладкой корке.
Еле дотолпился до кассы.
– Милушка! Один до Синих! На сейчас!
– Или под глазами нос потерял? Не видишь? – В зелень крашеный коготь тукнулся в объявление на стеклянной отгородке. – Всё написано. Читай!
– А-а… Я читал… Нету… Ну и что? А ты, милаша, всё-таки подай один без места… У меня ж и без сдачи. Ровно руб три!
– Повторяю русским языком. На отходящий ничего нет. Бери на следующий. Через час пойдёт.
– На следующий так на следующий, – бормочу я, соображая своё, и радостно гаркаю: – А на следующий, любаня, подавай уже два!
Кассирша захлопала метровыми фиолетовыми реснищами:
– Перед кем выхорашиваешься?
– А перед жёнкой! – созоровал я. По плечи вдавился в окошко, совершенно секретно докладываю: – Да за твой час я на всю жизнь жену себе тута такую отхвачу!.. Малый я добутной… Людей кругом без провороту. Есть из кого искать…
Однако перед глянувшейся подмолодкой в очереди я побоялся распускать пёрышки. Всё же вокзал. На какую ещё западёшь. Уж лучше дуну я по старому адресочку!
Справа от автовокзала кошачий домик (женское общежитие строителей). Вахтёрит там на КПП пожилая грубоватая лосиха. Временами она признаёт меня за своего. С одной и той же заботой я не раз подтирался к ней.
Она знает, какую мне надо.
Знаю и я, что за так она меня и в упор не заметит. Хоть сядь я перед нею на её дежурный кривоногий столик.
Я ей, куряке, на лапу бах пачку «Беломора».
После "Беломорчика" у неё выказывается зябкий интерес ко мне.
– Ну что, Сахар Медович, – лениво надрывает уголок пачки, – грехи душу всё моют да в рай не пускают? Разбежался наш анчутка за пачку беломорин хапнуть целинку, за что узкоглазик бобёр[57] отвалил мильоны на мильоны? Ит[58] ждёшь-пождёшь, когда поднесу тебе розочку п… на золотом листу? Счас попробую, бесталанный ты гулянчик…
Мимо настёгивает вприбежку в прирастёгнутой сверху фуфайке загвазданная белилами канашка килограммов так на шестьдесят. С аккуратненькой, бомбической фигуркой валторны. Не какая там глиста в скафандре…[59] И афишкой Господь не обидел. Логарифмы[60] весёленькие… Ну, средненькая так. По мне самый разище. Ой-оюшки-и! Так бы и засигарил аварийный снайперский европоцелуй!
Внезапно меня подсекло рыцарское великодушие. Я отважно спасу её от изнасилования! И как? Опаньки! Да я просто-напросто её уговорю!
– То-онь! Зиброва! – окликает вахтёрка мою спасёнку. – Жми на стоп-кран! Не спеши. Не водой ит несёт. Передохни́ … Подгребай сюда… Я чтой-то давнешко не видала твоего быка-кадревича. Где он?
Не срезая торопливого шага, Тоня сердито кидает- рисует кулачком перед собой в воздухе крест:
– Помер от счастья!
– Вот и ладненько! – осиянно смотрит на неё вахтёрша. – Вовремя отстегнул валенки. Ты тормозни… Может, тут в самый моментарий, – кивает на меня, – прибыла ит боевая генеральная заменушка. Глянь… Здесько вот этот мормон всё пытает, не сподобится ли у нас какая завалящая метёлка, чтобушко согласилась отчалить к нему в Дворики.
Тоне вкрай некогда. Но ослушаться дежурную не насмеливается. Пристыла на месте.
– Да-а… Выбегали случаи… – мнётся чужевато. – Ездили к другим. Только возвращались трали назад. А общежитие уже потеряно. Вон Настя Обогреева влипла в такое…
– Ну, шуршунчик, потолкуй, потолкуй, – глазами вахтёрша кажет на меня. – Ищет сердешный хомуток по шее. Ит сбился с шарниров. Можь, мимо своего счастья прожгла. Можь, ещё подойдёт этот чухарик…
Тоня скомканно взглядывает на меня.
Конфузясь друг дружки, мы знакомимся.
– Эх!.. Старость не радость, а заменушки ит нету, – то ли с попрёком, то ли с завидками стелет вахтёрка и закуривает.
– Вы живёте, – затягиваю я Тоне свой царский романс, – в общем житии… В этой кошаре… Дожили до средней поры. А семеюшки всё нетоньки? У меня тоже почти нету.
– Почти? Это как же?
– Ну… Оговорился… Вы… Ты одна, я один… Неприкаянные два одиночества. Ну чего нам блуждать по жизни подврозь? Чего тут век размуздыкивать? Надоело ж ойё одному… Нервы совсем стёрлись. Да ну давай как-нибудь это дельцо ладком обкашляем… Да сойдёмся… Да и всё! Чего тут?
– Нет. Я вас не знаю.
– Ёшкин кот! А не то я вас знаю! А весь доподлинно согласен!
– Вашему брату ещё б жаться.
– Добро бы сразу выходить. Через час там какой. А то ну дня через три! Куплю пиджак, чин чином кину доску на пол и могу жениться! У меня вавилоны свои. Новые. Дворец съездов! Лише осталось доской пол задёрнуть. Ну? Катнём ко мне на фазенду? Посмотрим? Союзом достроим! А в перерывах будем слушать песни Солнца!
Тоня диковатым зверьком уставилась на меня:
– Чего буровить всяко-разно? Какие песни? Какого Солнца?
– А какое на небке! Песни Солнца… Это не байка. Астрономы Шеффилдского университета даже записали сверхъестественную музыкальную гармонию, производимую магнитным полем во внешней атмосфере Солнца. Так что от всей души приглашаю послушать в Двориках музыку Солнца! Ну так едем? – кидаю я вопрос ребром, и он тут же выходит мне боком.
– Ну пельмень сырой! Щас бросай на бегу дело, лети в какие-то Дворики слушать чёрте какую музыку с Солнца!
– А чего не послушать?
– Незнаемый человек… Да ну куда это ещё ехать?.. Прилипательный какой-то вы…
– Боитесь… Будто я повреждённый. А хотите, я справку от врача покажу? Всё у меня нормалёк-королёк-бум!
– Ну-у… Справка ещё какая-то… Никудашеньки я не поеду.
– Но я на тебя уже билет взял! – кидаю я главный козырь.
– Да, Тоня, нехорошо, – из дыма впрохладку ворчит вахтёрка. – Нехорошо отстёгивать гражданинчика от счастья. Человек расчехлился… Затратился… Ит пронадеялся…
– Да про какую вы надежду?! – на нервах бледнеет Тоня. – Я этого марамоя впервые вижу и не собираюсь к нему!
– А я думал, – жую я слова, – красную судьбу свою встретил. Место подле себя ослобонял… Я тебе сразу всё выпел по чистой. Не могу я гнать ботву. Да, в паспорте за мной числится жёнка. Цельный школьный директорат! А в душе никакой директории нету давно. Я-то, утюг, полное лето уже не вижу её. Я в каком направлении шевелил извилинами? Приедем с тобой в Синие. В загсе вычищу бамбуковую дуректорку из паспорта и спишусь с тобой…
У защёлки в глазах металлический выблеск.
– Нет! Нет!! Нет!!! – в свинячий визг завопила Тоня. – Что я, ну блудиха какая?!
Протяжно и уныло задудела машина.
– Это меня! – просияла Тоня. – Обед к оконцовке уже… Я заскочила взять кисть да на новый объект…
И Тонька, эта бесхвостая белобрысая шелупонь, прянула в гору по лестнице к себе в комнату.
А дежурная катком накатилась жучить меня:
– Не пойму, что ты за шутило? Что же ты за фруктик? Ни к лугу ни к болоту… Не-ет! Ты не дурак. Рождён так! Видали… Вынь-подай ему запасной самовар! Игрища вчисте затеял. Hy и играй. Да по правилам! Кто ж по нашей поре ляпает от всей души, кто там у тебя в печёнках с наточенным ножом бегает? Там лихово дело к разбежке клони. А тут тихой сапой надёжно бей новые клинья.
– Неудобно лапшой шлифовать людям уши…
– Неудобно, лоб ты в два шнурка, в кармане зонтик раскрывать! Пока б ты там развёлся, твоя Тонька поди знай и дозрела б. Бери её, терминатор, голенькими рученьками да в загсишко и снаряжай! Тихо-смирно дело слито. А теперища ит что? А чтоб я твоего козлиного духу не слыхала! Во-он отседова, хуйло, к голодным мышам на переделку! Бесклёпочный баклушник!.. Ну чего разинул хлеборезку? Брысь с глаз, отрыжка пьяного индуса!
К автобусу я доспел в свой час. Аккурат шла посадка.
Посадка как посадка.
Спорая. Без происшествий. Скучная.
Но вот на подножку вытянулся парень с высоким рюкзаком на плечах, с сумками-авоськами в руках и заглох в двери. Застрял. Крутнёт так, крутнёт эдако… Не взойти!
Это уже всем любопытно.
И рюкзак мешает, и набитые битком сумки мешают!
Молодая фигуристая белянка, похоже, жена, в суете сверху дёргает парня за лямку рюкзака. Угарно причитает:
– Саня… Саня… Са-а-а…
– Ну что, середнячок, заклинило? – подтрунивает кто-то из толпы.
Середняком у нас в пошутилку величают всякого, кто носит поклажу наперевеску. Сумка спереди, сумка сзади, а сам посередине. Вот тебе и середняк!
– Мужики! Кончай гонять порожняк! Чем балаганить, лучше б помогли, – умаянно просит беляночка.
Я был ближе всех к парню и взял одну сумку.
Другую подхватил мужчина рядом.
Парень присел и пропихнулся с тяжелюкой рюкзаком в автобус.
– Билет?! – встромила глаза в парня кубоватая контролёрша.
– Понимаете, – заоправдывался парень, – нам с женой достался один последний билет. За второй мы водиле заплатим.
– Нет билета – нет посадки! – вскудахталась контролёриха, глухо закрыв своей ширью проход. – Растележился тут!..[61] Сдавай назад! На выход!! Знать ничего не знаю!!!
– Видали, – вступился я за рюкзачника. – Нашла чем тётя прихвастнуть… Ничего не знаю! Не спеши выставлять. Вот его и мой билеты!
Я подал ей два билета.
Ей нужно было надломить их с краю.
Но она видимо не совладала с собой.
Разодрала билеты напополамушки.
Краска густо плеснулась ей в круглое лицо. Она прошептала слова извинения, заверила, что можно и с такими билетами ехать, и на всякий случай предупредила водителя.
Жена рюкзачника села у окна. К ней подсел пьяный и тут же уронил ей голову на плечо.
– Может, вы ещё на меня и ляжете?
– Ну вот ещё чего… Размечталась!
Девушка рывком убрала своё плечо из-под головы пияниста.
Моё место было рядом с рюкзачником.
Парень притолкнул высокий рюкзак к стенке, сам неудобно сел, невольно полуповернулся ко мне.
Неудобно было сидеть и мне, я еле-еле прилепился на краешке, как воробей на колышке.
– Во-о где ци-ирк! – Мокрый от пота малый задёргал воротом рубахи, как опахалом. Сердито покосился на брюхатый рюкзак. – Раньше из деревни всё тащили в город. Теперь из города всё тащи назад в деревню. Долги отдавай!
Я заинтересовался его горькой жальбой. Спросил, что у него в рюкзаке.
– А вы пошшупайте, – сказал он нарочито на стариковский лад.
Я потрогал. Что-то зернистое.
– Ёшкин кот! Рассыпное золото? – предположил я.
– Почти. Проклятое пшено! Из самой из Москвы пру! Все руки пообрывал. Спина горит, спасу нет.
– Вы что, едете в отпуск? Боитесь остаться без каши?
– Если бы песнь обо мне… Брательниковым курчатам пропитание везу. Из самой из столицы!
Конечно, я не поверил.
– Это, – хлопнул он по рюкзаку, – исполнение заявки. А вот сама заявка. – Он почти зло выдернул из потайного кармана пиджака конверт, вытряхнул из конверта вдвое сложенный лист в клеточку. – Получите документ эпохи! Почитайте на досуге. Поизучайте. Серьёзные мысли будит… Вот как нынче селянин зовёт брата-столичанина с женой к себе в гости. В письме нет адреса, фамилии. Можете оставить его себе на память. И делайте с ним, что хотите. Хоть печатайте! Только уговор, не спрашивайте, где живёт брат, как его фамилия. Ну, зачем человеку усложнять и без того сложную жизнь?
"Приезжайте в начале сентября, – писал брат. – Помидоры должны совсем доспеть. В этом году весна поздняя, всё с созреванием опаздывает, а здесь ещё дожди не дают матушке земле просохнуть. Приезжайте, ждём.
К вам просьба. Деревня просит у города… Продукты у нас в дефиците. Я где-то читал: «Дефицит – это когда всё есть, но неизвестно где». У нас точно нету. Поэтому просим… Возьмите 4 кг колбасы хорошей. Если достанете, сухой возьмите 2 кг и 2 кг на свой вкус – это раз; пшена, если достанете, – у нас его нету, в Воронеже тоже не сыщешь с факелом в руках, – 15-20 кг – это два. И, наверно, хватит. А то Саню так можно надорвать. Счета оплатим мы, ну а за труды в долгу не останемся.
Что-то нашу деревню прижали. Колбасу иногда застанешь только в комиссионке, 7 р. 20 к за кг, мясо 5 р. на рынке и то не всегда бывает. Так что…
У нас все хорошо.
Да, если сможете, крышек хотя бы 50 штук".
По вороватому мелко падающему почерку я сразу узнал руку Гордея. Чудик таки у Гордея братухай. Этот хохмогон тайну из Гордея лепил. Или скрывал, к кому ехал сам?
То не новость, что к Гордею ехал братец. О приезде брата – раньше мне не доводилось его видеть – я слышал от самого Гордея. А то была новость, с чем ехал брат.
Конечно, кого удивишь тем, что сельчане прикупали продукты в Воронеже? Благо, у кой-кого машины, вжик и он уже пристыл к хвосту городской очередищи.
Но меня поразило то, что пшено ехало в мои Дворики из самой из Московушки. Пожалуй, не ехало б, будь оно на месте. В том-то и закавыка, что на месте, на двориковских полях, просо растёт. Да только в двориковских хатах пшена я что-то не вижу сейчас. Почему это происходит? Кто в этом виноват? Я? Гордей? Все остальные?
И я, и Гордей, и все остальные!
Однако мы с Гордеем, наверное, больше остальных?
14
Из всех своих пустых блужданий по чужбине я вынес одну святую радость: нет мне места милей Синих Двориков.
За что Синим такая честь? Разве не Синие согнали меня с земли?
А может, я сам себя согнал, согнал в ту далёкую неделю в Малиновых Буграх? Согнал своей трусостью, своей растерянностью, своим неумением постоять за свою землю, когда при мне ей лгали, когда её при мне обманывали, когда при мне её обкрадывали?
Ну на что я ей такой попуститель?
Так оно, пожалуй, ближе к вероятию, оттого во всю разлуку я покаянно думал про Синие Дворики, искал Синие в газетах, а найдя, клал вырезку из той газеты в потайной кармашек на груди. Про Синие воспечатано!
Где только меня не носило…
Где только не ломал я горбушку…
Пускай жизнь спихнула меня с земли. Но напрочь порвать с землёй меня не заставишь. Ну пускай вот я токаришка. Да при химдыме! А химдым состоит в услужении земле. Вот уже и я, дурнохлеб[62], каким-то бочком пристёгнут в прислуги к барыньке Земелюшке.
Какой-нибудь погорячливый болтушник, может, и колыхнёт, ах, как это слишком скромно для агронома. Да что ж его разве прыгнешь выше себя? Уж насколько доступно, настолько и служу матушке.
Матушка наша жестока. В солнышко, в лето, никого от себя не отпустит.
А в зиму какие разъезды? И разъезжает ли деревня? А разве ей не в охоту посмотреть другие места?
И что мне намечталось…
Подамся-ка я в свои отпуска на велике по стране. Буду свозить в районный музей землю с мест боев, из городов-героев.
Увидит наш деревенский сталинградскую или брестскую землю в ампуле, задумается. Мне большей медали и не надо.
Я в "Урожай".
Идею мою подхвалили.
Я под свою идею и попроси подсыпать тугриков хоть на одну запасную шину.
– Милый ты мой Дунканчик тире Тушканчик! – взмолился председатель и стиснул за плечи так, будто собирался жать из меня масло.
С лица я до смерти похож на английского пловца Дункана Гудхью, чемпиона московской Олимпиады-1980. Я "работал" под него. Разлысил голову. Как и он, всегда брился наголо.
Председатель называл меня только Дунканом. Это мне льстило. Ложилось на душу светло.
– Да я!.. Тебе!.. Готов!.. Тут вот смотри… Не пожалели целую… – Он щёлкнул ногтем по газете и накатился читать: – «Житель города Минусинска Юрий Бабаев получил на конкурсе садоводов всего лишь за один помидор новенький автомобиль Lada-2107… Сибирский садовод смог вырастить на своем огороде томат весом в 2,146 кг».
– Что за бредовня? Ты что тут давишь косяка?[63].. Да по сараю мне твои томаты! Ты на что намекаешь? До утра я, агроном по диплому, должен тебе вырастить помидорину уже в три кило?
– Ничего я не намекаю. Я просто хочу сказать… Люди вон не пожалели за одну помидорину кинуть целую «Ладу». Тебе б я тоже не пожалел «Ладу». Но у меня её нетуньки… Ну что «Лада»?.. Да я тебе на чёртову дюжину шин сыпану! Мало – повалюсь перед тобой на колени, в пуп поцелую, только ты спервушки спаси меня от выговорешника!
Председатель подолбил пальцем в какую-то бумажку на столе.
– Эта грёбаная ёбласть!.. Ну надо ж!.. Бах! С небес сообщение ТАСС… Ну!.. Завтра дорогие областные бега. А выставить некого! Ни на три, ни на десять. За каждый километр – шину! Плохой допинг? Выручай! Я ж тебя не в Австралию засылаю на смех кенгурихам с кенгурятами. Всего-то умоляю в ёбласть в нашу обыденкой смотаться… Ну! Сбéгай! Что тебе? Молодой! Хлёсткий на ногу! Ты ж на своём веле боинга[64] можешь обставить! Ну?
– На что мне всё это? – отбиваюсь я. – Ну нафига волку жилетка?
Однако председателева лесть подломила меня.
И я замялся. Запереступал.
– Если бы стрельба… Метание гранаты… Плавание ещё… Мне не жалко. Какой разговор! Я тридцать часов держусь на воде. Свободно плаваю. Да на спор сам Ла-Манш перемахну и не замечу как! Или вот велосипед ещё… лешегон мой… Двое суток могу не слезать. Накрою шестьсот кэмэ и ни в одном глазу не мигнёт! А…
– Крутишь-то педали, поди, не носом! – с корильной лаской в нетерпении бросает председателишка и зачем-то наклоняется к моим ногам. Наклоняется со своим элеватором в тягостях.
Сердяга на "урожайных" хлебах такую мозоль натёр, что под ремень не утолкает. Это же каким тяжеловозом надо быть – без роздыху таскает на ремне свинцовый ком с хор-р-рошую кадушку!
Пощупал он мои рессоры. Похвалил:
– Мускулы твёрдые. Как пестом набитые. Молодчук, Дунканчик!
И радостно заключил:
– Ой! Видит Боженька и ты тоже – весело пробежишь!
Похвальное слово забирает у меня последнюю волю.
– На марафонском бы просторе… – лепечу я. – На марафоне я всех подомну. Выносливости посверх бровей! А на коротких дистанциях я всегда в битых. Скорости у меня нету. На верный прогар сватаешь.
– Светунец! Или ты обиду на меня какую склеил? Что за крамбамбули ты несёшь? Паньмашь, мне не до жиру. Тут абы выставить кого! Нужна ма-ахонькая, до-охленькая галочка… Знаю, в выходной тебя с велосипеда не то что за спасибо – за большое спасибо не сорвёшь. Я и не срываю. Наоборотушки! Может, всё ж таки саукаемся? Что тебе… Утречком по холодку вместо разминки не спеша – «скоро только коммунизм строится» – не спеша до Воронежа барабанишь на своём мозготрясе свои шестьдесят кэмэ. А там – невелика беда! – берёшь с ходу в компанию и чёртову дюжину моих кэмэ. Просто и быстро!
– Гнать телегу[65] за столом пупка не надорвёшь. А шестьдесят километров – это всё-таки шестьдесят!
– Нашёл об чём слёзки лить… Ловкий! Сильный! Я горжусь тобой без перерыва на обед! Ну что тебе!? Помоги слабому, – потукал он себя в жирные грудки. – И это сделает тебя самого ещё сильней! Да ты впрохладь мигом пролетишь эти шестьдесят! Конечно, не обязательно до Воронежа рвать жилы только на своём веле. Может, удастся какой кусок пути проскочить на попутном автобусе… Или на грузовике… Велосипед под мышку, скок на подножку и со свистом вперёд! Идёт?
– Бежит! – окончательно соглашаюсь я.
Выехал я поздновато. Солнце уже в дуб.
Неспешной разминки у меня не вышло.
Лётом летел.
Еле поспел на стадион прямушко к старту.
Дыхание ещё не успокоил – пистолет. Надо бежать. Надо ложиться в бег на три километра.
Публика не понравилась мне сразу. Как, извиняюсь, дубари оглашенно кинулись вперёд табуном. Готовы подавить друг дружку.
Ну, думаю, мне с этими ударниками детей не крестить. Плевал я на них с Останкинской вышулечки. Я свою тройку без давки, без пота возьму. Да и ну куда уж нам, маленьким поросятам, за большими свиньями угнаться?
Взял я свой темп и иду. Иду ровно, благородно. Язык на плечо покаянно не выбрасываю.
Иду в гордом одиночестве. С самого старта горжусь собой.
И тут стадионное радио поддаёт паркý.
Оказывается, дело мажется к финишу. А впереди у меня никого. Одна поперечная белая черта!
Объявляют, всем слыхать, первым идёт кандидат в олимпийскую сборную. Правда, фамилию я не разобрал. Да что мне разбираться? Впереди ж меня ни одного хорька! Я – первый! Я, Валерка-холерка, – пер-рвый!!!
Эге, думаю, я ещё не финишировал и уже кандидат! А что будет, как через полоску перескакну?
Трибуны взнялись. В ладоши хлещут.
Я рыскаю глазами. Где телекамера? Ага, вон…
Приосанился. Залопатил рыло.
Я помню, побеждает не тот, кто спешит, а тот, кто не торопится. Мне торопиться некуда. Бег попридержал. Иду степенно. Фундаментально. Иду на красоту. Момент роскошный. Знай благородно пошевеливаю родными помидорками. Всё-таки не каждый день снимают меня на телевизор, не во вред у камеры подольше помаячить. Крупным же планом в Дворики иду!
Тут оператор толкует мне на пальцах. Давай, славаохотливый, поживей! А то обгонят!
Оглядываюсь я.
О Господи! Всё то же плотное пылит стадо. Ха-ха! То во всю прыть улепётывали от меня, а теперь мне в загривок сопите, висите на плечах? Так-то! Фирма веники не вяжет!
Оглянулся я ещё раз дополнительно потешиться над догонялами. Распаренные, злые! Того и жди, настигнут – разорвут. Не-ет! От этих рыцарей надо во весь мах уходить. Скорей стереться с экрана!
Особенно не понравился мне один, попереди всего табунка пластался, словно скипидаром смазан. Растопырился, как петух, хекает во сто паровозов, а туда же… По надежде конёк копытцем бьёт! Ишь, раскипелся. Не обскакал бы…
Дунул я изо всех рысей. Глазом не мелькнуть, как оторвался от нагоняльщика и этаким козелком, с подпрыгом, прянул через черту заветную.
Но гонга почему-то не последовало. Зазевались?
Для надёжности пробежал ещё метров пять и присох.
Тут ветром подкинуло ко мне малорослого, раку по сраку, дедка. Видать, из судей.
Велит этот дедок мне, покуда сердце горячее, идти намётом дальше.
Я послал его самого подальше.
– У тебя, – говорю, – или ширма поехала? Что, кто везёт, на того и вали? Я и так первый пристыковался!
У него глаза по семь копеек:
– Или вы рухнули на кактус?! Да вам ещё два круга бежать до финиша! – взвился дедок. – Хлопайте в ладоши[66] поживей! Ну!
– А они побегут? – показываю на всех.
– А зачем им бежать? Они своё отбéгали. Бегите же!
– Боже! Да что ж вы пристали ко мне, как сопрелый лист к горькой ягодке?! Не знаю, как вы там считали, это меня не касается. Но отрываться от коллектива я не собираюсь! Я как все. Мне больше всех не надо. Я добавки не просил! И потом. Чего я один побегу? С кем я буду соревноваться? С самим собой? Или с ветром?
Дедок сморщился, как попенгаген после бани. Плюнул и отпал.
А мне тоже край некогда.
Кинулся я бешеным порядком искать новый старт.
Теперь предстояло бежать десять километров по улицам города.
На этом старте публика покультурней. Не давятся, как хрюши у пустого корыта. Не толкаются. Уступают друг дружке. Мол, путь долгий, на финише сочтёмся.
Чтоб не мешать погорячливым бегунчикам, я из вежливости даже к обочинке взял. Увидал на тротуаре скамейку, хотел было присесть да как следует отдышаться от первого забега.
Но на присест я не раскошелился. Я и на ходу отдохну!
Иду себе ни шатко ни валко.
Ну… Пока я черепашился…
Без толкучки все уже промигнули.
Я немного вроде перевёл дух. Пора и мне, думаю, живей пошевеливать копытцами, и чуток наддал, пошёл своим коренным темпом.
Бегу я себе, бегу…
Проезжая часть улицы пустая, по бокам дружинники, за бордюром зевалкины. Всё как полагается.
А тут вдруг это уже дружинников нету, народец по всей улице распохаживает. Прохлаждается.
С чего бы таковские непорядки?
Смотрю, а передо мной сымают – висела поперёк улицы – красную широкую ленту со словом ФИНИШ.
Увидали меня, машут:
– Сердешный! Ты всё бежишь?! На кой? Тормози-и! Глохни-и-и! Поезд ушёл, молоко сбежало! Всё уже давно кончилось! Ордена все розданы. Все уже Бог знает когда ушли пить чай. Заворачивай оглобельки…
– А я могу ещё три раза по столько…
И бегу себе в удовольствие, бегу. Вошёл только во вкус.
Бегу назад, к старту, где оставил на весёлую мороженщицу свой задотряс.
Мда-а… Скоростёнка у меня аховая…
Ну кому нужна моя выдержка на дальность?
Она не уберегла от выговора даже "урожайного" председателя.
Выщелкнулся этот председателёк скупой. Крепче стали! Только радостно ручки потёр и прихвалился:
– Скупость в кармане не трёт, а простота всегда в дырках ходит.
Не дал из обещалки ни на одну шину.
И расплёв нас развёл.