Read the book: «Дух времени», page 44

Два раза кровавый бред жизни вырывал ее из тесных объятий личного горя… Марью ранила шальная пуля, когда она шла в лавку. Больницы были переполнены, пришлось оставить больную дома и ходить за ней. Соня вбежала один раз с криком: "Вася умер!.. Вася убит…" Ему на улице шрапнелью вырвало бок, и Акулина, кинувшаяся в больницу, застала его уже мертвым. Когда она выла, стукаясь головой об пол, Катерина Федоровна, белая от ужаса, стояла подле с застывшими глазами и думала: "Я счастливее ее!.."

Дни шли, похожие на чудовищный кошмар. С утра грохотали пушки. Пули летали по городу, кося случайных прохожих. Одна разбила окно лавки внизу, впилась в стену, и все ходили на нее смотреть… Было опасно выходить даже на крыльцо.

Когда падали сумерки, город вымирал. По вечерам тщательно опускали шторы, не смели отворить форток. А у кого были комнаты во дворе, те уходили туда, и окна на улицы стояли, темные и загадочные, как глаза слепого… Не было извозчиков, не было седоков, не было прохожих. Москва походила на средневековые зачумленные селения. Город мертвых…

Но это только казалось. В мертвенной, подавленной тишине ночи незримо кипела таинственная жизнь… Грозные, странные сооружения беззвучно вырастали по всем переулками и улицам. Каждый день они гибли под грохот пушек, и каждую ночь рождались снова, непобедимые, неуловимые, загадочные… И казалось, что эти дети мрака имели душу, что они знали что-то, чего не знал никто…

Когда их в первый раз строили в сумерках, почти под окнами Катерины Федоровны, дворник дома с увлечением рассказывал на кухне няньке и Марье: "И весело так, и дружно… и спорко так мы работали… "Товарищи, – говорят. Товарищи…" Таково ли хорошо и ласково!.." Но когда ночью тот же дворник шел тушить лампы и запирать подъезд и натыкался на черную баррикаду, сердце его падало… Как будто тени реяли беззвучно около. Как будто шепот и шорох рождались вокруг… Какая-то неуловимая жизнь дышала в этих громадах и безмолвно угрожала…

Капитон ежедневно приходил навестить сестрицу. Он ни о чем не спрашивал и даже не говорил. Он сидел в кабинете и вздыхал. А Катерина Федоровна как будто не замечала его. Когда один раз он ушел в темноте и неожиданно наткнулся на преградившую ему путь баррикаду, он шарахнулся и позвонил у подъезда. "Сестрица, разрешите переночевать!.. Черт ее знает, откуда она взялась! Ехал к вам, все было пусто… А сейчас поперек дороги стоит… Этакое чудище!.. Кто его знает? Может, под ней дружинник сидит?.."

Но Соня бесстрашно пробиралась ежедневно к сестре и изредка к мужу. Перевезти его было невозможно. "Живи у меня!" – просила сестра… Соня не соглашалась… Она тоже ждала… Почему?.. У нее не было на это ответа… Но как только опускалась ночь, и невидимые, грозные руки как бы по волшебству воздвигали разрушенные днем баррикады; когда тьма опускалась на город, гасли огни в окнах и зловещая тишина нарушалась только стуком копыт и лязгом оружия проезжавших патрулей, Соня, погасив огонь, садилась у окна и ждала…

Были у нее, впрочем, к другие, неизвестные причины жить одной в эти дни. К ней пришел Шебуев в сумерки и принес какой-то сверток. "Можно это у вас спрятать на недельку, Софья Федоровна?" – "Ах, пожалуйста!" – "Только вы поосторожнее. Сами не трогайте и прислугу не допускайте!" – "Тогда давайте это в спальню. Я буду запирать ее на ключ". – "А вы… не боитесь, Софья Федоровна?.. Всякие могут быть случайности… Должен вас предупредить…" Она печально качнула головой: "Я не дорожу жизнью, Павел Петрович… Боюсь страданий, боюсь безобразия… но умереть не страшно…"

Шебуев зорко и удивленно глянул в это прекрасное личико, на тень ресниц, упавшую на бледные щеки, и почувствовал здесь драму. Невольно взял он в свои маленькую ручку и стал ее нежно гладить.

– Это очень ценное чувство, Софья Федоровна! Нет рабства ужаснее привязанности к жизни! Есть ли компромиссы, которые могли бы устрашить таких рабов?.. И я поздравляю вас с таким редким качеством! Сумейте только уберечь его и пронести чрез жизнь!.. И тогда – сколько прекрасного и неожиданного она подарит вам!.. Вы можете, улыбаясь, ходить по краю бездны… Вы узнаете прелесть риска и обаяние борьбы… все, что недоступно мирным людям, рабам привычек, обстановки, семьи, долга… Возможно, что сейчас вы несчастны, Софья Федоровна! Простите, что я так говорю… Но ведь только несчастных, только неудовлетворенных нельзя назвать кончеными людьми… Только перед ними открываются дали… А на счастливых ставьте крест! (Он рассмеялся.) Я ненавижу счастливых людей!.. Они боятся завтра, боятся новизны, они обречены на косность… Это бессознательные враги свободы – всегда! (Он встретил ее мечтательный, печальный взгляд, и ноздри его дрогнули.) Как жаль, Софья Федоровна, что мы не встретились полгода назад!.. Быть может, теперь ваша жизнь озарилась бы новым, ярким смыслом! Но… если мы… переживем эти дни, то, кто скажет?.. Не встретимся ли мы вновь, как товарищи?..

Он так стиснул ее руки, что она чуть не закричала. Она чувствовала, что он взволнован.

Только в сенях он вдруг вспомнил и сказал: "Горячее спасибо вам!.. И можно на вас вообще рассчитывать, на вашу квартиру?.. Когда раненого принести… когда дружиннику переночевать…" – "О да!.. Конечно!.." Он горячо поцеловал ее руки, и синие глаза его опять обожгли ее лицо.

Когда он ушел, она долго сидела, задумчивая… Чутьем женщины она поняла, что сильно нравится ему… давно уже это поняла… Он нее зависит раздуть эту искру в костер… От нее зависит стать подругой этого загадочного, обаятельного человека, разделить с ним его бурную жизнь, его трагическую судьбу… Быть может, это дало бы ей забвение от гложущей ее тоски?.. Она представила себе вдруг ясно, как это было бы просто сейчас – подойти к нему, обнять, подарить ему минуту безумного восторга!.. Подарить себе самой яркую радость…

Нет… Нет!.. Она отравлена… Она раба… Жалкая раба своей любви… И никакой радости не почувствовала бы она теперь в объятиях другого!.. Она это знала…

Прошло трое суток с того ужасного момента, когда она узнала, что Андрей ушел в неизвестность, бросив жену, детей, мать – все, что было ему дорого, что красило его жизнь… И душа Сони замерла в ужасе… Она по-прежнему садилась у окна в сумерки, а ночью дремала только, беспрестанно вздрагивая и прислушиваясь к малейшему шороху на вымершей улице… Он не приходил…

Но вот один раз днем, когда она вернулась из лечебницы, перейдя Арбат, рискуя ежеминутно быть убитой певшими в воздухе пулями или осколками шрапнели, она услыхала звонок. Вошел цветущий юноша в куртке, высоких сапогах и картузе. "Я Дмитриев, бывший студент… Товарищ Андрея Кириллыча… Вот вам от него записка…"

«Доверься ему. Немедленно иди с ним. Сделай это для меня. Твой Андрей…»

Она закрыла глаза… Твои Андрей… Конечно… Разве не принято так писать?.. Это одна условность… Но сердце билось вопреки рассудку. Это слово обещало что-то… открывало двери в сказочный мир…

Они вышли вместе. А через час, проплутав переулками, между баррикад, по знакомой, очевидно, Дмитриеву дороге, они очутились на квартире Софьи Львовны. Майская тоже переехала, потому что жить на старой квартире было опасно.

Они позвонили. "Кто там?" – раздался за дверью голос Майской. "Земляки", – ответил Дмитриев.

Первое, что Соня услыхала из передней, был голос Тобольцева: "Потапов дерется, как лев! Я никогда не видал такого хладнокровия!" "И хорошо стреляет?" – спросил чужой голос. "Без промаха!.." – "Как это вас Бог хранит, Андрей Кириллыч!" – "Знаете, кому суждено быть повешенным, тот не утонет…" "И много вас?.."

Соня вошла, От волнения у нее словно потемнело в глазах. Она никого не узнавала. "Вот она! – радостно сказал Тобольцев, идя навстречу. – Я знал, что она придет!.."

Перед ней был словно чужой человек. Косоворотка, которой он никогда не носил, и высокие сапоги не так меняли его, сколько темневшая на висках и у щек бородка и тень на верхней губе. Это было чужое лицо, похудевшее, странно-огрубевшее как-то, заветренное… И улыбка, и глаза были не те…²⁶⁸ Не ласково-хищные, а рассеянные, далекие, скользящие…

Что-то тихонько умирало в душе Сони.

Софья Львовна ласково сжала руки гостьи. Ее гордые глаза с заметным удивлением всматривались в лицо Сони, и та поняла, что все это недаром. "Ну что ж?.. – подумала она и повела плечом. – Ну, пускай!.."

Они очутились в спальне Софьи Львовны. Тобольцев вошел за ними и плотно запер двери. Соне бросились в глаза две тесно стоявшие рядом кровати. "Неужели и она может любить, как мы? – думала Соня. – Обнимать Зейдемана горячими рукам? Шептать бессвязные слова… как все мы? С такими властными бровями? С такой мужской и жестокой, как говорили, душой? Не верю!.. Не верю…"

В тесной комнатке был только один стул. Хозяйка села на кровать. "У нас к вам просьба, – начала она, мягко улыбаясь, и Соня тотчас поддалась очарованию этих глаз и улыбки. – Окажите нам огромную услугу… Вчера я перевезла сюда вот эту шкатулку… Меня по дороге хотели обыскать. Выручило только хладнокровие. Но… держать ее здесь опасно… У меня собираются, за нами могут проследить, И шкатулка исчезнет… Можете вы взять ее на хранение?"

– Да, конечно…

– Но я тебя должен предупредить, – вмешался Тобольцев, который стоял у двери, скрестив руки на груди. – Если тебя обыщут по дороге, то домой ты не вернешься… За эту шкатулку ты поплатишься тюрьмой и ссылкой… Подумай и ответь!

Она подняла на него глаза. Нельзя было обмануться в значении этого взгляда! Софья Львовна поняла.

– Давайте, – сказала Соня просто.

Тобольцев подошел с просиявшим лицом и поцеловал ее бледную щечку. "Я знал, что она не откажет!" – сказал он с какой-то торжествующей радостью. Софья Львовна молча и крепко пожала ее руку и вышла, чтоб послать за извозчиком. Тобольцев быстро подошел к Соне.

– Катя здорова?

– Это ужасно, Андрюша!.. Она совсем убита…

Он помолчал, глядя в окно. "А дети?" – глухо спросил он через минуту… Слезы мгновенно наполнили глаза Сони.

– Это ужасно! Неужели ты не вернешься?.. Мы ждем тебя каждую ночь…

Он разом обернулся.

– Почему ты это знаешь?.. Почему ты знаешь, что она меня ждет?

Соня молчала, опустив голову…

– Я не вернусь, Соня, ни сегодня, ни завтра… Я вообще ничего не знаю… Если ей это тяжело выслушать, не добивай ее! Не говори ей ничего… Ах! Я предпочел бы вражду, проклятия, ненависть… Этого я не ждал… Это меня самого лишает мужества… – Он на мгновение закрыл глаза рукою.

Послышались шаги Софьи Львовны. "Что же ей сказать?" – быстро, шепотом, спросила Соня.

– Скажи ей, что я ее люблю! – разбитым звуком сорвалось у него.

Как автомат, Соня прошла в гостиную. Там смолкли и глядели на нее сквозь волны табачного дыма.

– Вообще можем ли мы использовать вашу квартиру? – ласково спрашивала хозяйка.

– Да, да… Пожалуйста… Андрюша… Если тебе… или кому-нибудь понадобится ночевать… – У нее перехватило горло.

– Спасибо, милая! – рассеянно улыбнулся он. – Да, вот еще что, Соня! Сделай милость, зайди к маменьке, передай привет!

Послышался звонок. Все тревожно переглянулись. Майская пошла отпирать. "Кто там?" – "Земляки"… – "Ах, это Борис!.."

Зейдеман вошел в пальто, шапке и калошах… "Вчера расстреляна Бессонова", – сказал он беззвучно.

Майская закричала. Все невольно встали и окружили Зейдемана.

– Не может быть! – прошептала Софья Львовна. Затем настала жуткая тишина. Зейдеман сел на стул, расстегнул пальто и отер пот с лица.

– Вторая жертва… – глухо сказал кто-то.

Зейдеман махнул рукой.

– Вы плохо считаете, Александр Петрович…

– Борис, может быть, это ошибка? – сказала Софья Львовна.

– Это факт. Ее арестовали третьего дня, когда она утром шла с директивой к боевой организации… Там ее ждали до вечера… Навели справки… Ее никто не видал с тех пор, как она вышла…

– Но почему вы думаете…

– Левин видел вчера, как ее вели к реке…

Майская закрыла лицо. Тишина, полная ужаса, длилась несколько мгновений.

– Извозчика привели… Меньше рубля не берет, – сказала кухарка, просовывая голову в дверь.

Соня слышала, как кто-то спросил Тобольцева: "Вы опять на Пресню?" Он ответил, смеясь: "Разве, в сущности, это не все, что нам осталось?.."

Он вынес шкатулку и поставил ее в ноги к Соне, под полость. "До свидания и спасибо! – ласково сказал он и опять поцеловал ее щеку. – К маменьке сходи нынче же!"

Из окон на них глядели с любопытством чужие лица мужчин. "Какая хорошенькая! – сказал один. – Кто она? Не партийная?.." "Вот, подите ж! – усмехнулся другой. – На какой риск идет!" "Ей сойдет скорее, чем нашему брату… Красива, хорошо одета… Наверное пропустят…" – "А все-таки это геройство, господа!.. Только уж в очень странные дни мы живем, что потеряли мерило вещей…"

Соне, действительно, удалось благополучно добраться домой, хотя извозчик еле плелся и ехал большими улицами, натыкаясь всюду на патрулей. "Ну что ж? – всякий раз думала она, поводя плечами. – Ну и пусть!.." А они глядели на хорошенькое, безучастное личико, на красивую шапочку с горностаевой опушью и концы белого воротника. Соня казалась Снегурочкой, далекой от земли и ее волнений. Никто из этих простых людей не сумел бы осмыслить и формулировать впечатление, которое эта красота вызывала в них, но решительно каждый на ее вопрос: где можно проехать? – вежливо указывал ей путь. Так она и добралась, невредимая.

"Пришлет он теперь или нет кого-нибудь узнать о моей судьбе?" – с горечью думала Соня. Но прошло еще два дня, и никто не пришел… Правда, у нее ночевали на диване, в гостиной – один раз этот самый Дмитриев, другой раз дружинник от Тобольцева, которого она впустила, услыхав пароль, данный ей на прощание. Но он не приходил.

В тот же день она пошла к Анне Порфирьевне. Тоска гнала ее на улицу. Ей нравилось рисковать собой. Когда она позвонилась в Таганке, уже смеркалось, и Капитон, испуганно, не снимая цепи с двери, поглядел на нее в щелку. "Батюшки! Что случилось?" – "Ничего не случилось! Просто в гости пришла…" "Вот отчаянная!" – ахала Фимочка. Как все обыватели, в эти дни они жались друг к другу в столовой, за самоваром, и все вечера играли в стуколку. Дети Веры Ивановны глядели "Ниву"²⁶⁹. Анна Порфирьевна догадалась и с захолонувшим сердцем встала навстречу гостье. Они заперлись наверху. Анна Порфирьевна сияла. У нее не было слов, чтоб отблагодарить Соню за эту весточку, но, когда та выходила, она шепнула ей ласково и стыдливо, горячо целуя ее: «Скажите супругу, чтоб о деньгах на Крым не беспокоился! Это Андрюшина воля…»

В передней ее поджидали братья. "Где ж это он околачивается?" – злобно спросил Николай. "Ничего не знаю!" – отрезала Соня. – "Ну, а как через вас до него доберутся? Или вы думаете, что это трудно?" – "Попробуйте!" – усмехнулась она. – "А кто доносить пойдет? Кто? – гаркнул Капитон, свирепо скашивая глаза на брата. – Ты, что ли, пойдешь? У!.. Дура!.." Николай обиделся и ушел к себе.

Анна Порфирьевна велела Ермолаю заложить сани. "Только до Остоженки, – говорила Соня. – Там я уж одна переулками дойду…" "Мимо баррикад?" – ужаснулся Капитон. "Ну что ж? Я привыкла… Каждый вечер хожу… Там ни души нет…"

Капитон в передней шепнул ей: "Увидите Андрея – скажите ему, чтоб жену пожалел!.. Подлец ведь он выходит… по всей линии…"

– Он поступил по убеждению, Капитон Кириллыч!

– А начхать на его убеждения! Зачем женился?..

Соня молча вышла на крыльцо. Страшная тяжесть опять опустилась ей на душу…

– Ты с ума сошла по ночам таскаться! – закричала на нее Катерина Федоровна. Соня, не раздеваясь, вошла в кабинет.

– Я сейчас видела Андрея… – беззвучно молвила Соня.

Катерина Федоровна вздрогнула… Она молча глядела на сестру. Она ждала…

– Он сказал: "Скажи Кате, что я ее люблю…"

Та все так же стояла, тяжело дыша, не разжимая губ. Соня села, оглянулась с тоской и бросила муфту и воротник на тахту. Безграничная усталость пересилила даже ее отчаяние.

– Где ты его видела? – глухо спросила сестра.

– Этого, Катя, я тебе не имею права сказать…

У той вырвалось движение изумления и гнева. "Почему ты его увидала? Как это случилось?.." Однотонно и вяло Соня рассказала, как приходил гонец и принес записку.

– И он за этим только и звал тебя?

Соня устало молчала, опустив голову.

– Софья! Я тебя спрашиваю: зачем он тебя звал?

– Просил сходить к матери и передать тебе, что он тебя…

– Молчи! – страстно перебила Катерина Федоровна. – Не смей мне говорить об его любви!.. И не лги мне, Софья!.. Он мог сам прийти сказать мне это!.. Не через тебя!.. А если тебя он позвал, стало быть, ты ему нужна на что-то… Молчишь?.. Ладно, молчи!.. Но знай, что меня ты не обманула… Он и из тебя хочет выжать все соки… как сделал это со мной… Хочет бросить тебя под ноги другим… Через тебя шагнуть куда-то… Подлец он!.. Подлец!.. Он все у меня отнял… а теперь тебя хочет погубить… Мою последнюю радость!

Соня встала. Эти слова пронзили ей сердце. "Катенька!.." – Она сделала движение, чтоб обнять ее. Сестра оттолкнула ее руку.

– Оставь!.. Зачем я тебе?.. Он подчинил тебя себе… Теперь я это вижу… Мы все были для него забавой… Я, Лиза… ты… мать… Кого из нас он щадил? Призадумался ли хоть раз, чтоб нанести нам удар?.. Когда ему надо было пройти, он нас сметал с своей дороги… Подожди, Софья, припомнишь ты мои слова, когда он и тебя сметет, как сор со стола…

– Катя!.. Зачем ты так говоришь? Ведь ты его любишь!

– Нельзя любить человека, который растоптал твою душу!.. Который унизил тебя…

– В любви нет гордости, Катя!

– Есть!.. Всякий любит по-своему… Один, как раб… другой, как господин, третий, как товарищ… Один все берет, ничем не платясь… Другой по капле отдает всю свою кровь с улыбкой… И все это любовь!.. И… я люблю, как умею… Коли я не нужна ему…

– Неправда, Катя!.. Если б ты видела его лицо нынче, когда он спрашивал о тебе!.. Одну тебя он любил всегда…

– Не верю! Не верю!.. Не верю! – исступленно закричала она. – Если б любил, он вернулся бы… Он не послал бы тебя ко мне с этими… жалкими словами… Не говори мне о нем никогда!.. Слышишь?.. Встречайся с ним, бегай по поручениям… Рискуй свободой и жизнью по его капризу… Но я запрещаю тебе произносить его имя при мне!.. А я-то, дура, ждала!.. Довольно безумия! У меня нет мужа!.. Когда он спросит обо мне, передай ему: как он меня вычеркнул из своей жизни, так я вычеркиваю его из моей души!

…………………………

Но… все это были одни слова… которые даже не облегчали. И не скоро должен был наступить день, когда имя Тобольцева стало чужим для его жены.

Так прошло пять дней сравнительного затишья, пять бесконечных дней, казавшихся вечностью исстрадавшейся Катерине Федоровне, как вдруг раз она проснулась от пушечной пальбы… Стреляли где-то близко, так близко, что окна звенели… Она вскочила и кинулась на кухню. Там прислуга уже пила чай. "Который час?" – "Седьмой…" – "Где стреляют?" – "На Смоленском, надо быть…"

Пальба длилась весь день. К ночи небо горело заревом. Катерина Федоровна стояла на дворе, в толпе жильцов, и молча глядела, как мигало небо, как пожар, зловещий и дымный, заливал горизонт… "Пресня горит, – сказал кто-то в толпе. – Слыхать, они там засели… Вот из оттелева, стало быть…" – "Та-ак…" – "Да кто они?" – крикнула баба. "Знамо кто… Дружинники…" – "Вот что!.." – "Не спастись им, ребята, ни ввек!" – крикнул дворник. – "Где ж спастись? Что против пушки поделаешь?.." – "Д-да! Теперь им крышка!.." И опять все смолкли и мрачно, тоскливо глядели на мигавшее и полыхавшее небо.

Бог весть почему, сердце у Катерины Федоровны упало от этих слов… Сама она не могла понять, почему клубок подступил к ее горлу, почему она вбежала в дом и, рыдая, упала на постель. "Пресня горит…" Точно в ее собственном мозгу выжгли эти роковые слова…

XVII

Была глухая предрассветная пора, когда Тобольцев решил наконец выйти из своей засады… Он прятался на дворе дровяного склада, за высокой стеной дров, дышавших на него морозом. Он сидел, скорчившись, полузастывший, с медленно бившимся пульсом и горячим песком в глазах. Его куртка была разорвана, на колене из брюк вырван целый клок… И в этом месте он ощущал как бы глыбу железа. Шапки не было. Плечо ныло и тихо саднило. Кровь запеклась на нем, рубашка прилипла к телу.

Давно ли он тут?.. Он не мог сказать с точностью. Ему казалось, что целая жизнь прошла с того момента, как он очутился здесь, спасаясь от погони. Кровь била тогда в виски, а тело и душа горели еще от неравной, отчаянной борьбы…

Но постепенно затихал бурный темп сердца, замирали далекие выстрелы и крики… Смерть коснулась его своим крылом, заледенив мозг и кровь… Она его пощадила на этот раз… Но взяла Степана…

Ни ужаса, ни жгучего горя не ощущала душа… Смерть прошла слишком близко…

Вдруг поднялись стены… Зашевелились кругом знакомые лицо… Степушка, Ситников, Дмитриев и они, товарищи-партизаны, коротавшие с ними ночи на баррикадах и заперевшиеся на общей квартире, когда все было потеряно… "Мы окружены!.." Кто кричит?.. Ах да, Дмитриев. Стекла зазвенели. Пуля ударилась в потолок и, отскочив, запела рядом… "Живыми не сдаваться!" – кричит Потапов… Трах-тах-тах-тах… Где это стреляют?

Он вздрогнул всем телом и открыл глаза. Плечо горело… "Ранен?.. Пустое… Царапина… Я жив!.. А Степушка умер… и Ситников убит… Который это час?.." Он вдруг вспомнил, как бешено залаяла собака в чужом саду, когда он перелезал через забор… как он подумал: "Сейчас конец… Сейчас застрелюсь… Решено не сдаваться…"

Вдруг холод ночи дохнул в разгоряченное лицо. "За мной!" – зовет Потапов… "Черный ход свободен…" Они бегут во двор… Через ворота стреляют… "А-а-ах!" Бедняга Ситников! Как он страшно закричал!.. Вот они в чужом доме… Окна выбиты… Двери заперты… Все пусто… "Как во сне…" Дмитриев бежит назад… "Проклятье!.. Мы окружены… Засада…" Что теперь? Один исход – выскочить в окно… Переулок еще пуст… Прыжок со второго этажа… Он падает в снег, вскакивает на ноги… "Степушка! Встань… Они нагоняют… Слышишь?.." – "Не могу… Нога… нога… Докончите меня, ради Бога!.." А-а-а… звучит уже близко… Пушечное ядро пробило стену рядом. "Спасайся, Андрей!.." О, ужас!.. "Степушка!.." Плоский, страшный звук… Он выстрелил себе в рот… Ах! Стоит ли жить после того?.. Еще пушечный выстрел… "Бегите же, Тобольцев! Спасайтесь!.."

Он вздрогнул и открыл глаза. Сердце трепыхало в груди. "Степушка… Неужели правда?.. Сегодня ты… а завтра я!.." Ах, это Герман из "Пиковой дамы"… Сверкает белый костюм… Чернеют брови в трагическом изломе на бледном лице… Горят его глаза и огни люстр… Тепло как! Хорошо… "Что верно? Смерть одна…" – поет Герман. "Сдавайтесь!.." – рычит кто-то… Надвигается зверская рожа… Ах, как хорошо ударить в эти налитые кровью глаза, тупые и жадные!.. Кто это так отчаянно кричит позади?.. Еще удар… Опять двое на него… Глухой, хлюпающий звук… Толкнуло в плечо, обожгло… А тот падает ничком… Наконец!.. Он бежит, рванувшись вперед, в бешеном порыве самосохранения… Прыгает через немое, недвижимое тело, спотыкается… "А-а-а!.." – звенит за ним дикий крик погони… Стреляют… Неужели вслед?.. В него?.. Да, да!.. Еще… Пуля просвистела мимо уха и щелкнула где-то близко, в стену… Если перелезть этот забор, спасен… Отчаянное усилие… в кровь ободранные руки… Ничего, ничего… Прыжок вниз… "Неужели спасен?.. Ах, как лает эта собака!.. Ну, сейчас конец… как сделал Степан… Решено не сдаваться!.." И вдруг, сквозь дымку сна, он подумал отчетливо: "Как хорошо, что здесь нет собаки!.."

Вдруг зазвенели колокольчики… так нежно и тихо, серебряным звуком. Раскинулся луг, весь в цветах… Жаркое солнце с синего неба ласкает золотую головку мальчика в красной рубашке… Он бежит по лугу, срывая цветы, и звонко смеется… И нельзя понять, что это звенит… Его смех?.. Или это говорят цветы…

Кто это идет там вдали? Стройная, бледная женщина с большими темными глазами… Лиза, ты?.. Ах, это мать!.. Какая красавица!.. "Андрюша, не убегай далеко… мой милый мальчик…" А цветы все звенят и звенят… и весь воздух поет…

Какой-то загадочный звук родился внезапно из ночной подавленной тишины… Тобольцев вздрогнул и открыл глаза… "Я замерзаю, – понял он. – Надо идти…"

Дровяной склад молчал в своей угрюмой дреме. Неумолимым холодом веяло от высокой стены… О, как трудно встать!.. Как трудно идти!.. Но инстинкт жизни восторжествовал над смертью, стоявшей рядом… где-то тут, во мраке…

Он разом встал на ноги и зорко оглянулся… Крадучись, беззвучно вышел он на улицу… Город был мертв… Ни одного звука не рождалось более в предрассветной мгле… Но мрак уже редел… Каждый миг был дорог… Он пронзительно оглядывался, стараясь ориентироваться… "Ага!.." – он узнал местность. "Куда теперь? – холодно подумал он. – Маменька?.. Нет, далеко… Катя?.." Слабо стукнуло его сердце… "Невозможно!.. Софья Львовна?.. Кто знает? Нет ли и там провала и засады?.. Бедная Майская!.. Она узнает когда-нибудь…" И вдруг жгучая боль, как нож, пронзила душу… "Степушка! Неужели никогда?.." Он долго стоял, закрыв лицо руками, вне времени, вне пространства… Но холод коварно обнял его вновь, и заломило тело… «Куда же?..» Мучительно захотелось тепла, сна, покоя, безопасности… «Соня!..» – вдруг вспомнил он и тихо ахнул… «Она ждет!..» – вдруг понял он и улыбнулся. Нежная благодарность согрела душу… Она ждет давно… Встретит радостно, без упреков, без слез и требований… молчаливая, покорная, нежная… Ах! Как мучительно хотелось ласки и участия после злобы и вражды, которыми он жил, которыми был окружен все эти дни!.. Забыться… заснуть… согреться…

Он крался, прижимаясь к стенам, как тень, беззвучно перебегая улицу, пронзая пространство обострившимся зрением, вбирая в себя напрягшимся слухом этот сон большого города, – тревожный, хотя и глубокий сон… Сколько раз он вздрагивал от необъяснимого, далекого звука или близкого шороха и останавливался, замирая!.. Рука сжимала браунинг… Какое счастье, что он не уронил его и не бросил, спасаясь!.. Дешево своей жизни он не отдаст!

Пустота в душе исчезла. Сердце билось… Эта жизнь, которая могла ежеминутно оборваться от пустой случайности, от встречи с патрулем, от лая собаки, – он опять начинал дорожить ею. Ее самые элементарные блага; спокойный сон в мягкой постели, стакан горячего кофе поутру – все, чего он так давно был лишен, как все это манило его сейчас!.. После трагической ночи, которую он провел в засаде, обвеянный ледяным дыханием близкой смерти!.. он крался, как вор, беззвучно и решительно… Уж близко… Что это чернеет? Неужели?.. Уцелевшая баррикада… До нее не добрались… Значит, тут безопасно… Он вздохнул полной грудью… Мрак редел, и опасность росла с каждым мигом… Скорей!.. Скорей!..

Вот и Арбат… Он остановился, прежде чем перебежать улицу, и приложил руку к бьющемуся сердцу… Вот только это последнее препятствие… А там уж близко… И вдруг он вспомнил, как шел по этому самому Арбату в своем пальто с бобрами, шел смелый, сияющий, в редакцию новой социал-демократической газеты… Солнце улыбалось, искрился снег… было так легко на душе!.. Таким полноправным гражданином обновленной родины чувствовал он себя!.. Так гордо глядел вперед!.. Думал ли он, что когда-нибудь ему придется, как преступнику, красться вдоль стен этих знакомых домов?.. Вне закона, вне привычных, рухнувших бесследно норм жизни, затравленным зверем, которого за каждым углом может встретить штык или пуля… за жизнь которого никто не потребует ответа?!

Он ринулся вперед в каком-то порыве бескрайнего отчаяния, как стихия, разорвавшего задерживающие цепи осторожности… в порыве гордого возмущения… "Смерть?.. Пусть!.. Я устал… устал… Довольно!.."

Он не успел еще перебежать улицу, как где-то недалеко послышался звук копыт по мерзлым камням мостовой… "Патрули…" И вмиг он сознал всю громадную ценность этой жизни, к которой был так безмерно равнодушен какой-нибудь час назад… ценность свободы… ценность любви, ждавшей его в маленьком домике, в объятиях Сони. Подарит ли ему дальнейшая жизнь что-нибудь ярче этого мгновения? Навряд ли!.. Не обидно ли умереть, не исчерпав этой прекрасной возможности?.. "Нет! Нет!.. За этот миг я ставлю на карту жизнь!.."

Как стрела, беззвучной тенью он перебежал улицу и достиг переулка. Но его уже увидали… Выстрел грянул вслед. Он упал и пополз… Скрыться было некуда. Переулок не делал поворотов, дома шли ровной стеной… "До угла не успеешь добежать, нагонит пуля… Но я жив… Еще жив!!!" – думал он с торжествующей радостью… "Дешево не сдамся…" Он наткнулся на высокое крыльцо барского дома, мгновенно обогнул его и лег на мерзлые камни тротуара. "Вот если здесь есть собака…" И холод как будто от земли проник ему в самое сердце… Он прижался к стене и к камням панели, стараясь стать меньше… «Если повернут сюда…» – было в мозгу… Он ждал…

Ритм копыт, мерный и сбивающийся в то же время, приближался… Они ехали по большой улице рядом, осторожно и медленно… «Они тоже боятся…» От этой мысли ему стало легче… Он сам не знал почему… Дальше… дальше… Проехали… Неужели? И не свернут сюда? Его боятся?.. Все засмеялось в его душе!.. Слабо звенело оружие… Перебивался ритм копыт по земле… глуше… глуше…

Пора!..

Светало, когда он подошел к знакомому домику и стукнул в окно. Сердце его бурно билось. Ах! Теперь он знал, почему так билось его сердце!.. Память вдруг подняла со дна души забытое воспоминание о мраморных ножках, которые он видел мельком в туночь… Жаркая волна от сердца побежала по жилам и зажгла каждую каплю знойной нестерпимой жаждой счастья. «И если завтра конец, арест, расстрел… Пусть!.. Но этот миг мой!.. Да здравствует жизнь!..»

Он стукнул еще раз. "Как крепко спит!.." Но свет уже вспыхнул за занавеской, запрыгал в другой комнате, потом погас… Легкие шаги зазвучали за дверью… Она спросила: "Это ты?.." "Как тогда…" – отчетливо подумал он.

Он шагнул в темноту и запер за собою дверь… Наконец!!

Полоска света слабо тянулась из передней и ломалась на сверкающей белизной голой ножке… Она стояла с теплым платком на голых плечах, который крепко держала у горла… Сердце ее так бурно колотилось в груди, что ничего спросить она не могла… Разве она не знала, что будет так?.. Все будет именно так?.. Постучится и войдет… И возьмет ее всю… ее, изнемогающую от прозы жизни, от жажды счастья!..

Он слышал, что даже зубы ее стучат… "Как тогда… как тогда…" – вдруг вспомнил, вдруг понял он… И сам задрожал в предчувствии невыносимого блаженства.

Он взял ее за кисть руки, теплой и дрожавшей, взял больно, судорожно – и властно повел за собой. Все так же молча они вошли в переднюю. На полу оплывала свеча. Он запер дверь… Она стояла перед ним, ожидающая, отдающаяся, покорная… "Как тогда… как тогда…" – опять ярко вспомнил он и побледнел.