– Молчи, дура, – в сердцах оттолкнул жену. – Сдались они мне. Женихов пусть так ищут, как мою дочку. Сам лес обойду.
Он проходил несколько дней кряду, ночевал в лесу, разводя костер, чутко прислушивался, как шумит ветер, забрел в самую чащу, искал хоть малый след, хоть что-нибудь, платок, обрывок сарафана, туесок, но ничего. Дочь и впрямь исчезла бесследно. Он наклонялся к сухому песчанику, отпечаткам кабаньих копыт, лисьим строчкам, пытаясь вызнать ответ – но лес молчал.
Он вернулся измученный, сгорбленный, будто постарел сразу на двадцать лет. Молча поставил ружье в угол, сказал как отрезал: «Все. Забрал лес дочку». Мать заголосила, сестры шмыгали носами, подружки жались к плетню. Он пошел в церковь, долго стоял на паперти, шевеля непослушными губами, шептал молитвы, за грехи ведь это наказание, за грехи.
Жених, как обещался, приехал с родней, осмотрели амбары и хлев, он согнал старших дочек, словно кобылиц, может, взглянет. Сваты прошлись, задрав носы, и уехали, не сказав ни слова. Не понравилось им, значит. Он сжимал жилистые кулаки, уставившись в одну точку, глаза пустые. Жена и дочки тенью хоронились по углам, боялись ему на глаза попадаться. Пил по-черному.
Наливал стакан и вспоминал дочку, как ждала его у плетня и бежала навстречу, раскинув руки, он обнимал ее горячее тело, гибкое и ладное, сдавил бы от любви сквозь овчинный полушубок, так и дух вон. Он отвернулся, слезы подступили к горлу. Все цветок чертов. Поднявшись, оглядел горницу страшным взглядом и давай крушить все, горшки бить, ухваты в стену. Тряслась изба. А этот цветок горит огнем, будто дразнит. Разбил кувшин вдребезги, а его за окошко выбросил. Корова прошла, раздавила копытом, потом жена сгребла вилами и бросила гнить на помойную кучу. Не гореть, не тлеть теперь ему.
В первую февральскую оттепель он поехал в село, вглядывался в заснеженные поля с проталинами голой черной земли, не мелькнет ли где, а что мелькнет, сам не знал. Сидел в телеге сгорбившись, потом, вскинувшись, вдруг оборачивался, все чудилось, она следом бежит, сейчас обхватит, глаза ладошками закроет, а он ее притянет к себе, и поцелует в губы.
Лошадь шла стылым промозглым лесом. Не любитель он баб целовать, на жену и смотреть-то лишний раз не смотрел, а вот дочка другое дело. Сейчас бы прижал к груди, а руки под тулупчик, под кацавейку, под узорчатый сарафан, под батистовую кофточку. И добрался до губ, так и выпил бы их солоноватую сладость, не сводя взгляда с ее запрокинутого лица, тонкой пелены на глазах, отчего они прозрачными казались, а на щеках соленые следы. Он мотнул головой, отогнал морок, лошадь послушно перебирала ногами, его выводила из себя эта покорность. Однажды вскочил ночью и принялся хлестать клячу по впалым бокам. Стегал, пока сам из сил не выбился, жена разбуженная выскочила следом, так и стояла на пороге, хотела оттащить, да побоялась подойти. А он хлестал, страшный, жилистый, с лохматой бородой. Забрал лес дочку. Пропала.
Весна в том году началась дружно, снег быстро стаял, ручьи резво побежали по склонам, береза возле дома зазеленела. И он вышел на крыльцо как после спячки, тяжело ступая и пошатываясь. Солнечные лучи били в лицо. Сыновья катили по двору пустые бочки, от громыханья закладывало уши, дочки лузгали семечки, сидя на завалинке, парни из соседней деревни шли по улице с баяном, девки пересмеивались, толкая друг друга локтями.
Парни шли веселой ватагой, в ярких косоворотках, картузы на затылке, вихры развеваются. Он зачерпнул ковш студеной воды, поднес ко рту, да и замер. Присмотрелся – позади парней кто-то бредет. Вроде парнишечка, но ростом неудалый, скособоченный, ковыляет, на одну ногу припадая. Замерло у него сердце, уж не зная зачем, вышел за ворота. А этот последыш приближался, на комариных тонких ногах, и ясно стало, что не парень это вовсе, а девка, вся замаранная, в изодранном сарафане, волосье спутанное, лица не видно.