А на этом листе я освоил новый способ. С помощью чайной ложечки раскрошил в пыль грифель от карандаша и размазал его пальцами по листу. Рисовал на этой дымке стирательной резинкой. Плавные линии, завитушки, так нежно, красиво получилось. Только в одной смерти нет моей вины, потому что я ее не хотел. И Лада сказала: «Никто не хотел». Таинственная и странная, вопиющая, ужасная, неправильная, необъяснимая. В Ладе умер ребенок.

– Ну, Леш, мы же тебя ждем!

Это уже была Лада. Она была весела и хороша собой, как и прежде, умерло ли в ней что-нибудь вместе с ребенком? Если да, то и этой смерти я не хотел, я теперь вообще их не хотел. Хотеть теперь не мое дело, думал я, закрывая альбом. Решил хотеть золотые листья под ногами осенью и пышно цветущие вишни весной, летом мороженое в вафельном стаканчике на берегу, а зимой Новый год с подарками и оливье, и непременно, непременно мамин пирог с вишней, запах которого уже проник в мою комнату. Полью его сгущенкой и запью горячим чаем, думал я, идя на кухню.

Часть 2

Ощущение Веры

Глава 1

Я уже нажал кнопку дверного звонка, когда понял, что за дверью бранятся. Хотел уйти, но дверь резко отворилась. На пороге стояла Алена Игоревна. Я ей мое смущенное "здрасте", а она не ответила, оставила дверь открытой, и ушла в комнату. Я зашел, разулся, куртку на крючок и неуверенно за ней. Шел медленно, потирая замерзшие руки. Проходя мимо своих ботинок, упрекнул себя за их неряшливый вид, ну хоть поставил хорошо, отметил не без удовольствия, ровненько, к стеночке.

Эдуард Владимирович, сутулясь, сидел за небольшим столиком, глазами в монитор. Надеть бы на него белый халат – и всё, как в нашу первую встречу. Хотя теперь он даже больше стал похож на врача, немного пополнел, вместо модной прически просто коротко стриженные волосы, гладко выбрит, и очки теперь носит.

В квартире пахло подгоревшей едой, посреди комнаты стоял электрический обогреватель, на месте большого пальца домашние тапочки доктора протерты до дырки, а хозяйка сидела перед телевизором, звук которого был на нуле. Не нужно было приходить.

– А, Алексей. Приветствую, – как и раньше, лениво растягивая слова, поприветствовал меня доктор – бери стул, садись.

Я оглядел комнату, нашел в углу стул. Проходя мимо телевизора, висевшего на стене, пригнулся. И обратно также, но уже со стулом. Алена Игоревна даже не моргнула. Подставил добытый стул к столу Эдуарда Владимировича.

– Недавно ездил к другу на Алтай, вот фотографии смотрю. О! Это мы…

Сначала он с энтузиазмом комментировал каждую фотографию, потом только некоторые, потом смотрели молча. Фотографий было много.

– Давно не виделись, Алексей. Чего нового? – скучающе обратился он ко мне, и продолжал монотонно щелкать клавишей, меняя фото. Следующая, следующая, следующая…

– Работу нашел – отозвался я.

– Ммм… Молодец. Есть будешь?

– Нет, я не голоден – поспешил я ответить.

Соврал, конечно. Я не ужинал. Но Алена Игоревна и так была мне не рада, не просить же еще у нее еды.

– Тогда давай чай – предложил мне доктор и уже совсем другим голосом обратился к жене:

– Ален, поставь чайник.

Голос – лед. Я внутри весь сжался, а вдруг начнут ругаться при мне? На Алену Игоревну смотреть боялся. Смотрел в монитор, а сам прислушивался. На несколько, казалось бесконечных секунд, воцарилась полная тишина, даже доктор перестал щелкать клавишей. Я будто спиной ощутил, как Алена Игоревна медленно встала и так же медленно вышла из комнаты.

– А это у моего друга пасека! – продолжил доктор.

Через пару минут рассказа Алена Игоревна принесла теплый чай. Поставила перед нами, громко ударяя каждую чашку о стол. Эдуард Владимирович даже не взглянул на жену. Потом сахарница и тарелка с сушками – еще громче. Тут уж Алена Игоревна удостоилась гневного взгляда мужа, и довольная, будто только этого и ждала, села на прежнее место на диване.

Прям змея, с восхищением и ужасом подумал я. Высокая, тонкая, спина прямая, грудь покатая, медленная и опасная. Во времена моего пребывания в больнице Алена Игоревна была медсестрой, той, что ходила с заведующим на утренний обход. Александр и другие, такие же большие медбратья при встрече с ней опускали глаза, робко здоровались, зато потом долго смотрели ей вслед. А медсестры в процедурном никогда не называли ее по имени, но из того, что они говорили, всегда можно было понять, что говорили они именно о ней.

– Работу, говоришь, нашел? – Эдуард Владимирович отвернулся от компьютера, взял в руки чашку с чаем и откинулся на спинку кресла.

– Да! – радостно воскликнул я, но быстро оглянувшись на Алену Игоревну, понизил голос: – В котельной работаю. Меня там всему учат.

Он одобрительно кивал головой. Добавил ложечку сахара в свой чай, размешал. Я свой пить не решался, вдруг еще что-нибудь спросит, а я чаем занят. Но он молчал, грыз сушку, запивал. Потом, наконец, спросил:

– Нравится?

Я кивнул.

– Понятно…

Справился еще с одной сушкой, и спросил меня, наверное, просто, чтобы не молчать:

– Жениться не собираешься?

А я вспыхнул. Вопрос был задан между прочим, а меня в самое сердце.

– Нет, – еле слышно отозвался я и опустил глаза.

– И правильно, лучше не торопиться.

Это, конечно, сказано не для меня, а для жены. Но та и виду не подала. А я весь напрягся. Если бы не Алена Игоревна, я бы ему все рассказал прямо сейчас!

Снова молча пили чай, и когда молчать уже казалось неприлично, я сказал:

– Лада возвращается.

Эдуард Владимирович на мгновение замер с чашкой в руке, удивлено вскинул брови. Может, не помнит ее, и я пояснил:

– Сестра моя, старшая.

Алена Игоревна встала с дивана и вышла из комнаты. Шорохи в прихожей, хлопнула входная дверь. Говорить мне сразу стало легче, я даже улыбнулся.

– Она с мужем в Америке живет. Написала маме, что приезжают и даже думают остаться здесь.

Эдуард Владимирович задумчиво потер подбородок, потом сказал:

– В Сочи мы с другом ездили на лыжах кататься, я тебе фотографии не показывал?

Я отрицательно помотал головой. Когда бы? Года три не виделись.

Стали опять смотреть фотографии. Опять вялые комментарии доктора, опять щелк-щелк. Вот ведь он – момент, мы вдвоем, можно ему всё сказать. Начну так – Эдуард Владимирович, (мне всегда сложно давалось его отчество, Вла-Вла…, ладно, справлюсь как-нибудь), у меня есть Вера. Нет, нет, лучше так, Эдуард Владимирович мне нужна Вера.

А лучше бы начать так – ее зовут Вера. Она свежа, юна, нарядна. Она – весна! Живет Вера в том доме, которому мы с дядей Пашей дарим тепло. Здоровается со мной при встрече. Частенько сидит на холодных качелях во дворе. Вера, встань! – кричит ей мама в окно, и Вера слушается. Мне всё кажется, что ждет она там меня. А я смотрю на нее сквозь грязное окно котельной. Лишь однажды поддался порыву и выбежал к ней. Но замешкался с курткой, опоздал. Качели пустые, взад-вперед, взад-вперед, я сел на них, еще теплых ее теплом.

А еще иногда мы с дядей Пашей покупаем горячий обед у Валентины Петровны, одинокой старушки из того же дома, где живет Вера. Недорого, вкусно, по-домашнему. Около часа дня я поднимаюсь к ней на второй этаж, она приглашает меня войти в коридор. Ее коты обступают меня, трутся об ноги. В доме этими котами очень пахнет. Она вручает мне банку с супом и в придачу пакет с пирожками, задаром. Такого, с банкой и пакетом, встретила меня однажды в подъезде Вера. Бегло оглядела и добавила к привычному «здрасте» улыбку. Из-за банки улыбнулась, понял я, и страшно смутился.

Рассказать ли ему о моих минутах счастья, например, когда я сижу у окна в котельной, рисую, поглядывая изредка на заснеженный двор и пустые качели, и диснеевская принцесса на моем рисунке оказывается в белой вязаной шапочке, точно такой, какую носит Вера? Или о минутах тревоги и отчаяния, когда ворочаясь перед сном, я утопаю в вязких монологах, объясняя Вере, каков я есть на самом деле.

Нет, это я никому, это только мое. А к доктору у меня всего один вопрос. Эдуард Вла-Вла…, доктор!, могу ли я любить? А лучше – имею ли я право?

– Я пойду, – решил я, и сказал об этом доктору.

Тот кивнул, не вставая, пожал мне руку, сказал «заходи еще». Уже в прихожей надев куртку и ботинки, стесняясь собственного голоса, крикнул «до свидания».

На улице уже было темно. Грязная лампочка над подъездной дверью что есть, что нет. Заметил красный огонек там, докуда ее свет уже не достает. А мне в ту сторону, мимо огонька. Приблизился, и его оказалось достаточно, чтобы разглядеть лицо. Это Алена Игоревна курит, кутается в пуховик. Долго она здесь, припомнил я, наверное, не первая сигарета.

– Придешь еще? – спросила меня хрипловато, и притянула красный огонек к губам.

– Не знаю, – остановился я возле нее.

– Ты приходи.

Я постоял еще немного, но больше она ничего не сказала. Бросила окурок себе под ноги и пошла домой. Я долго смотрел ей вслед.

Недавно выпавший снег превратился в кашу. Серая жижа забрызгала штаны, просочилась в один ботинок. Скорее бы дойти.

Еще три года после того, как я впервые попал в больницу, рассказывал я Вере дорогой, Эдуард Владимирович наблюдал меня. Я ложился в больницу каждую весну и осень. Также лежал один в палате, рисовал, по вечерам гулял по коридору, также приходила мама, приносила разные вкусности, редко вызывали на укол. Эдуард Владимирович пару раз вызывал меня в свой кабинет. Спрашивал обо мне, о семье. Я молчал. Просил показать свои рисунки, я показывал. Давал мне задания на листочках, где нужно было выбрать правильный вариант ответа, что-то дорисовать, раскрасить…

Потом мама сказала, что в больницу мне больше ложиться не надо. И я не видел Эдуарда Владимировича пару лет. Как-то встретил его случайно на улице, он пригласил заглянуть как-нибудь в гости. Просто так сказал, из приличия, а я спросил адрес. Маме ничего не сказал, я ведь слышал, как она ругалась с доктором, в последнюю их встречу. Она вышла тогда из его кабинета, подхватила в обе руки пакеты и сказала мне трясущимся голосом: «ты сюда больше не вернешься». Дома они закрылись с Ладой в комнате, долго о чем-то говорили, мама плакала, я слышал.

Несмотря на обиду за мамины слезы, с трудом преодолевая свое смущение, я, наконец, пришел к доктору. Он принял меня как старого знакомого, поил чаем, показывал фотографии. И я ушел не с чем. Ругай меня, Вера!

И я обещал ей обязательно вернуться, довести дело до конца.

Глава 2

До котельной шел долго. Замерз. Оголодал в конец.

– Алешка пришел! – приветствовал меня дядя Паша, когда я трясущийся уже стоял на пороге – иди, покушай.

Дядя Паша работал у приборов, на меня даже не обернулся, привык ко мне, чувствует меня спиной.

Я снял куртку и подошел к столу. На липкой клеенчатой скатерти стояла открытая банка рыбных консервов, съеденная наполовину, тарелка с вареной картошкой, полбулки хлеба, от которой уже отламывали, дяди Пашина немытая вилка и стакан недопитого чая. Надавил кнопку электрического чайника, сел за стол.

– Картошка откуда? – спросил я, сглотнув слюну. Картошка была мелко нарезана, как на суп, и полита зажаренным в масле луком.

– Валентина Петровна угостила – ответил дядя Паша.

Я с аппетитом принялся за еду. Не побрезговал дядь Пашиной вилкой, подцепил ею кусок картошки. Холодная, но вкусная. Рыбка! Отломил кусок хлеба, набил рот всем сразу. Запил остывшим чаем. Но тот оказался невероятно крепок. Ел, ждал, пока закипит чайник. И уже сытый, медленно потягивал горячий чай.

– Дядя Паша, мне выходной нужен. Сестра приезжает.

Дядя Паша управившись с приборами, снял очки, и те остались болтаться на потрепанной веревочке, украшая его грудь причудливым кулоном. Вытащил из нагрудного кармана свитера конфету, положил на стол передо мной. Угощает.

– А какое сегодня число? – спросил он.

Я, подумав, ответил:

– Вроде, седьмое.

– Тогда хоть три! – вытащил еще одну конфету, на этот раз угостился сам, и добавил – а там получка, сам понимаешь.

Пить будет, несколько дней подряд. Зарплата у нас маленькая, надолго не хватит. А я буду следить за приборами, за главного останусь. Дядя Паша мирный, пьет один, мне не предлагает, друзей не зовет. Пьет и спит, пьет и спит, и так пока деньги не кончатся. Заранее отдает мне примерно треть получки, чтобы было на что питаться оставшийся от запоя месяц. Но, несмотря на запахи, царивщие в послезарплатные дни в котельной, я дядю Пашу любил.

Горячий чай размягчил карамельку во рту, я пожевал ее вязкую, и она прилипла к зубам.

– Тогда завтра – сказал я, немного коверкая слова из-за налипшей конфеты.

Дядя Паша махнул рукой, мол «да, да, уже договорились», и взял с подоконника газету со сканвордами. Я поднялся, уступил ему место за столом. Он сел, одной рукой отодвинул пустую посуду, объедки, положил перед собой газету, сходу вписал три слова. Профессионал, – с восхищением подумал я.

Я прибрал со стола, прополоскал кружки, вынес мусор. Наконец-то снял мокрые ботинки, поставил их на теплую трубу, носки в пакет – отнесу домой постирать, с ногами залез на кровать. Принялся за свои художества. Для этого я приспособил фанерку, которую здесь же в котельной нашел. Клал ее на колени, сверху альбом, картинку. Я уже давно не рисовал из головы, с тех пор как Лада уехала, только срисовывал. Это могло быть что угодно: мультяшка с конфетного фантика, корова с пачки молока, актриса с газетной вырезки. Конечно же, овладевший мной образ Веры манил, но я не решался.

Я обязательно нарисую тебя, Вера, просто пока боюсь. И рассказал ей про Ладу. Разговоры о том, что Марсель заберет ее в Америку, длились долго. Марсель все говорил: «здесь делать нечего» или «бизнес здесь задыхается», мама на это кивала, Лада ходила на курсы английского языка, а я не верил. Когда они приехали попрощаться, мама плакала, а я всё сделал, как надо – пожал Марселю руку, поцеловал Ладу в щеку, сказал «у-удачи». Ведь Лада уже давно была не моей. Мы жили с мамой вдвоем, я лежал в больнице, зачем-то ходил в школу, и каждый раз, идя к Ладе в гости, или ожидая ее визита, я знал, что уже не буду той радостной собачонкой, что встречает хозяина у порога, царапает в ожидании дверь, виляет хвостом. Я буду послушно сидеть в указанном мне углу и жалобно подвывать, так тихо, что не услышит никто.

После Ладиного отъезда я много раз пытался ее нарисовать, но не с фотографии, а сам. А она все не выходила. Карандашные портреты мне хорошо удавались. В больнице я к тому времени уже много кого нарисовал. Медсестры надо мной подшучивали «о-о, наш Пикассо идет!». Но однажды нарисовал девочку, ей было лет десять, в больнице она лежала с мамой. Та девочка, уже и имени ее не помню, а может я его и не знал, не двигалась и не ела самостоятельно, не говорила. Я нарисовал ее хорошо, похоже, только ротик ей на портрете закрыл. Подарил картинку ее маме, а та заплакала. После этого я никого больше не рисовал. Вот попытался Ладу, но оказалось, что я ее не помню, как будто я ее и не знал, на бумаге выходила другая Лада – может мамина, может Марселя, но не моя.

Поэтому сегодня, Вера, картинка из книги. Книгу эту я нашел в первые дни своего пребывания здесь. Прибирал и нашел. Пыльная, с разбухшей от сырости обложкой, она лежала в ворохе старых газет и тряпок. Показал дяде Паше, а он отмахнулся «да, выбрось». Повертел в руках, читать-то точно не буду. Пролистал, наткнулся на картинку. Прельщенный тоненькой женской фигурой, выдрал лист с картинкой, аккуратно свернув, сунул в карман. А книгу, как и следовало, в мусорный пакет.

Женская фигура, высокая, стройная. Шляпка, вуаль, черное платье в пол. В правой руке револьвер, мирно покоился среди складок юбки. Я рисовал ее простым карандашом. Не искал ей ни имени, ни истории. Рисовал ее, чужую и холодную. Рисовал, чтобы не рисовать Веру. Потому что Веру так рисовать нельзя. Нельзя осквернить ее образ серым карандашом. Ее нужно рисовать непременно в цвете, мягкой кистью, на холсте.

Лада с Марселем прилетели рано утром. «Пока поживут у меня», – радостно сообщила мне мама несколькими днями ранее. Я пришел к обеду, дверь на радостях оставили незапертой. Мама с Ладой были на кухне, я слышал их голоса, звон посуды. Не пошел туда, увидеть Ладу впервые за столько лет, было волнительно, и я оттягивал момент. Прошел в гостиную. Там в кресле сидел Марсель, водил пальцем по экрану смартфона.

– Алексей! – улыбаясь, встал мне на встречу.

Неожиданно для нас обоих Марсель оказался ниже меня ростом.

– Ну, ты и вымахал! – пожал мне руку, похлопал по плечу.

Он сделал шаг назад, оглядел меня с ног до головы.

– Ну и ну, уезжали пять лет назад, ты мальчишкой был, а вернулись – мужчина!

Марсель тоже изменился. Он стал крепче телом, жестче лицом. И что-то еще неуловимое появилось в нем, пока не понял.

Марсель жестом предложил присесть. Он вернулся в кресло, в котором ждал его смартфон, а я сел неподалеку на диван.

– Ну, как дела? – улыбаясь, спросил он.

– Работаю.

– Да, мама говорила. Ты молодец, маме помогать нужно.

Словно и не было этих пяти лет, Марсель, как и раньше, говорил со мной, будто с ребенком. Отметил во мне внешние изменения, а сам еле сдержался, чтобы не потрепать меня по голове. Зато я понял, что изменилось в нем. При той же безупречной улыбки, глаза смотрели серьезно, даже настороженно.

Вошла Лада. Я встал ей на встречу.

– Лешка! – Она кинулась обниматься. Мягкая, сладко пахнет, все, что я успел почувствовать.

В проеме двери показалась мама. Она прислонилась плечом к косяку и со счастливой улыбкой смотрела на нас.

– Ну, давайте на стол накрывать! – сказала она.

Мы с Марселем пододвинули стол к дивану, мама с Ладой носили с кухни тарелки, бокалы, еду.

– А-а, Лешка! – Лада поставила на стол очередную тарелку с салатом, – Я ж теперь звезда интернета!

Весело засмеялась и ушла в спальню за смартфоном. Села рядом со мной на диван. Пару кликов, включила десятиминутный ролик в ютубе, на котором она, Лада, красиво сидит на красивом диване и рассказывает о своей красивой американской жизни. Первые несколько минут я слушал внимательно, остальное из вежливости. По окончанию спросил:

– Зачем это?

Засмеялась.

– Слава и деньги! – выдала, словно заранее заготовленный ответ.

И Лада другая, понял я. Хотя голос тот же, все посмеивается надо мной, как и прежде. Она повзрослела. Когда уезжала, была, как Вера, как весна – тонкая и свежая. Ею хотелось дышать. А теперь от нее становилось душно. На ней всего много – косметики, украшений, духов, а самой как будто меньше стало.

Пришла Ладина подруга, я ее почему-то не знал. Потом за столом рассказывали, что они в институте учились вместе. Нас познакомили, Розой зовут. Коротко стриженные черные волосы искусно торчали в разные стороны. Кроме задорной прически, еще красные губы и пушистые ресницы. Большего разглядеть не успел. Она принялась целовать Ладу, пачкая ее щеки помадой, обняла маму, Марселя, а мне достался шуточный поклон. Убежала помогать на кухню.

Сели за стол. Говорили про Америку. Я почти не слушал, с удовольствием уплетал вкусную мамину стряпню, думал про Веру. Как она не похожа на них, на Ладу, на Розу. Они бы никогда с ней не подружились. Она вряд ли бы понравилась Марселю, ведь Марселю нравится Лада. А вот маме она наверняка бы понравилась. Думаю, мама бы ее полюбила.

– Гуляем сегодня? – спросила Лада Марселя.

– Я нет.

– А меня с девчонками отпустишь?

Марсель хотел ответить, но Лада не дала, добавила:

– Мы вот Лешку с собой возьмем, будет нас охранять!

Подмигнула мне.

– Идите, – пожал плечами Марсель, перестал есть, с бокалом вина откинулся на спинку дивана.

– Пойдешь с нами, Лешка? – теперь Лада смотрела меня.

Я кивнул.

– Отлично! Тогда мы отдохнем немного и часиков в девять выдвинемся из дома. Ну, Розка, куда нас поведешь? – и, не дав Розе ответить, принялась рассказывать об ужасном перелете, шумных детях, что сидели позади в самолете, и все время пинали спинки их кресел.

Глава 3

Хорошенько поев, я откланялся. Мама собрала с собой гостинцев для дяди Паши. Я нес теплый пакет, бережно прижимая его к себе. Шел через пришкольный двор и увидел Веру. Она стояла в компании таких же, как и она, школьников. Содрогнувшись всем телом, я невольно замедлил шаг. Поздоровается, если заметит? Испугался, развернулся, вышел со школьного двора. Пойду другим путем, пусть тот и длиннее. Наши сокровенные «здрасте» не для посторонних глаз. Они только наши.

Конечно, теперь все остынет, невесело думал я, но я сберег нечто более ценное, чем горячее мясо с картошкой для старшего товарища.

Дошел до котельной, смотрю, Вера на качелях сидит, рюкзак на коленях. На ватных ногах подхожу к ней, внутри все застыло, вздохнуть больно.

– Здрасте, – сказала Вера, легонько оттолкнувшись от земли носочком сапога.

Кивнул, ответил, было слышно только мое «сте».

– Тепло у вас? – спросил я, хваля себя за смелость.

– Не жалуемся, – и она улыбнулась. Так искренне, так тепло. Будто хотела засмеяться, но с трудом сдержалась. А глаза не послушались.

– Меня Леша зовут.

– Я знаю, дядя Паша говорил. Я Вера.

– Я знаю.

– Дядя Паша говорил? – засмеялась Вера. – Да, дядя Паша давно здесь работает. Я еще маленькая была.

Я стоял перед ней молчаливый, напуганный, влюбленный.

– Я пойду – опустил глаза, и сбежал в свою котельную.

Конечно, уходил шагом, но еле сдержался, чтобы не побежать. Зашел, поставил пакет на стол, в одежде сел на кровать. Руки тряслись, и я спрятал их между колен.

Почему мне хорошо, когда Вера незрима, во мне, вокруг меня, а когда вот так, по-настоящему, хочется бежать?

Дядя Паша стоял у стола, один за другим открывая пищевые контейнеры, причмокивал, передавал благодарности маме.

Вера – облако, в котором я живу. Свет, проходящий сквозь меня. И я так часто кажусь себе окутанным ею, светящимся… Но я темный профиль на белом альбомном листе.

За окном пустые качели и грязные лужи. Все ждут свежего, чистого снега. И за столом сегодня кто-то сказал, наверное, мама: «скорее бы снежок выпал».

– Мне уйти надо, – говорю я Дяде Паше. Он так увлекся едой, что и присесть забыл, ел стоя.

– Так иди, у тебя ж выходной – ответил он невнятно, с набитым ртом.

Вышел на улицу. До встречи с Ладой оставалась пара часов. Суббота, есть шанс застать доктора дома. Сегодня я шел во всеоружии – в одной руке до боли в мышце стискивал свою решимость, в другой бережно держал горстку слов, среди которых было ее имя.

Шаги отбивали слова, но другие, питая эту решимость, заставляя улыбаться редким прохожим:

– Здрасте.

– Тепло у вас?

– Не жалуемся.

Я забывал обходить лужи и высохшие за ночь ботинки снова промокли. Да, лучше бы выпал снег.

И опять, дорогой, я рассказывал Вере свою историю. На следующий день после возвращения из больницы, после слез за закрытой дверью, мама выдернула из сети телевизор, унесла из дома компьютер. Посадила меня на диван рядом с собой, взяла мою руку. Не пей, Лешенька, и не кури, даже если предлагать будут. После школы не задерживайся – повторяла каждый день, подавая мне рюкзак. Она испугалась, понял я. Испугалась того, что сказал ей на прощание доктор, потому кричала на него в кабинете, плакала дома, а на утро взялась огораживать меня забором. Мы понимали, что она бессильна если одна. И я сказал ей «хорошо», сидя тогда на диване, и отвечал так каждый раз на ее просьбу не задерживаться после школы.

Поэтому я иду сейчас не к маме, объяснял я Вере, она пуглива. Я иду к доктору, потому что ему нечего бояться. У него есть статоскоп, белый халат и медицинская энциклопедия, и нет любимого сына с диагнозом шизофрения.

– Здрасте.

– Тепло у вас?

– Не жалуемся.

О своем диагнозе, продолжил я, согрев на секунду душу нашими голосами, я узнал совершенно случайно, подслушал мамин разговор с подругой. Она опять плакала, ей, почему то, все время было меня жалко. Я записался в городскую библиотеку, заказал книгу по теме. Книга была старая, еще советских времен, с черно-белыми фотографиями. Прочитал оглавление, пролистал, всмотрелся в фотографии и ужасно себя забоялся. Это не я, Вера, придумал быть моему профилю темным, не от злобы на себя за все те смерти я слишком сильно давил на серый карандаш, это оказалась тень недуга, мы все ходим с такими лицами, я видел их в той книге. Спасибо маме за забор, ведь что-то обязательно должно отделять нас от мира – решетка, оградка, колючая проволока…

Вбежал по ступеням, остановился у двери доктора, а за ней опять крики. Я опять не вовремя. Вышел из подъезда, постоял минут пятнадцать. Та, которую держал в правой руке, извивалась, вырывалась, хотела убежать. Вернулся, приложил ухо к двери. Все тихо. Постучал. Долго не открывали. И наконец, щелчок замка, дверь приоткрылась, лицо Алены Игоревны.

– А, это ты? – сказала шепотом. Несколько секунд хмурясь, смотрела мне в глаза – завтра приходи, – подумав, добавила – в шесть, понял?

Я кивнул.

Захлопнула дверь. Слышал, как она крикнула: «Соседка», видимо, отвечая на вопрос мужа.

Разжал одну ладонь, и моя пленница убежала мохнатой кошкой по грязным ступеням. Вторую, и слова горошинами посыпались на бетонный пол. Одно только имя ее уберег и обратно в карман.

Минуя котельную, отправился сразу домой. Пришел раньше назначенных девяти. Лада сушила волосы феном, Роза примеряла ее наряды, доставая по одному из огромного чемодана. Из комнаты меня выставили, и я пошел к маме на кухню. Мама сидела на диванчике, смотрела фильм на планшете. Увидела меня, отложила планшет на стол. Кивнула на него:

– Лада подарила.

– Хорошо.

– Все прихорашиваются? – спросила она про девушек.

Я прилег на диван, согнув ноги в коленях, чтобы поместиться на нем, и положил голову маме на колени. Мама гладила мои волосы.

– Принял бы душ, пока они собираются.

Мама как всегда права. Но как хорошо так лежать! Знала бы она, что творится там, под ее рукой, в этой неспокойной голове. Сказать бы ей сейчас, мама, я Веру люблю. И чтобы она в ответ не отдернула руки, чтобы та даже не дрогнула, а также нежно и плавно продолжала гладить мои волосы.

– Мам…

– Вы там поаккуратнее, хорошо? Ночь все-таки.

И рука не то чтобы дрогнула, остановилась.

– Хорошо.

Нехотя встал. Веру оставил за дверью и закрылся в ванной. Поленился тереть себя щеткой, намыливать. Просто стоял под упругими струями горячей воды. Стоять бы так и никуда не идти.

Лада и Роза уже красили свои лица. Лада сосредоточенно покрывала чем-то блестящим губы, которые я помню не такими пухлыми, а Роза удлиняла черными линиями углы озорных глаз. Обе стояли у большого зеркала в маминой спальне. Я сидел на кровати позади. В проеме двери показался Марсель.

– Кто еще будет? – спросил он.

Лада, с трудом шевеля губами под кистью с помадой, ответила:

– Еще девчонки – одногруппницы. Они сразу туда подъедут.

Но это оказалось неправдой. Мы втроем приехали в ночной клуб, никто нас там не ждал и никто к нам не присоединился за целый вечер.

Глава 4

Мы сидели за низким столиком, на диванчике, лицом к пустой возвышенности, на которой, наверное, будут танцевать. Тихо играла музыка, вокруг ходили люди, приветствовали друг друга, соприкасались щеками изображая поцелуй, пожимали руки, рассаживались за такие же, как наш, столики. Похожие друг на друга девушки, с длинными волосами и длинными ногами, пили красивые пышные коктейли, мужчины пили пиво из стройных запотевших стаканов. Я пил вкусный апельсиновый сок, а Лада с Розой не отставали от прочих барышень.

Девчонки закурили тонкие, сладко пахнущие сигареты. Роза предложила и мне, я, конечно же, отказался. Они разглядывали новоприбывших, обсуждали, смеялись.

К одиннадцати музыка стала невыносимо громкой. Я уже не слышал своих спутниц. Объяснялись жестами, тщетно кричали друг другу в уши. Становилось людно, душно, накурено, темно. Когда же все это кончится? Мама, наверное, никогда не бывала в таких местах, иначе вряд ли бы так легко меня отпустила. Лада с Розой пошли танцевать. Двигались в такт музыке, заигрывали друг с другом, с другими танцующими, посылали мне воздушные поцелуи.

Вернулись, отдохнули, заказали еще по коктейлю. Потом они ходили танцевать по очереди, звали меня с собой, шутили, конечно. Еще что-то пили из маленьких рюмок. Потом Лада показала жестами, что им с Розой нужно отлучиться, они скоро вернутся. Скорей бы вернулись, скорей бы уйти отсюда. Мы сидели вместе с Верой в этом аду, закрывали руками уши, задыхались дымом, мечтали убежать.

Роза вернулась одна. Допила остатки из своей рюмки. Сидела, двигая плечами под музыку. Я крикнул ей в ухо:

– Где Лада?

Она лишь улыбнулась в ответ. Посидели еще немного. Потом Роза взяла свою сумочку, меня за руку и потянула за собой. Мы прошли мимо беснующихся под музыку, подошли к барной стойке. Роза расплатилась, и мы вышли в холл. Долгожданная тишина. Приглушенное бам-бам осталось позади за тяжелой дверью. В уши будто ваты напихали.

– Где Лада? – спросил я снова, не узнав своего голоса. По-моему, я по привычке крикнул.

Роза лишь шикнула на меня и улыбнулась охранникам. Те с серьезными лицами смотрели мимо нас.

Забрали в гардеробе верхнюю одежду. Я надел свою куртку, протянул Розе ее шубку. Видимо, я что-то сделал не так, моя спутница недовольно цокнула на меня, закатила глаза. Роза надела шубку, и мы вышли на улицу.

Счастьем было дышать свежим воздухом при ровном свете фонарей. Роза заметно шаталась на высоких каблуках.

– Лада… – напомнил я ей.

Роза по-дамски взяла меня под руку, пошла вперед, я послушно поддался за ней. Перешли дорогу и оказались на слабоосвещенной аллее, зажатой между двумя дорогами, по которым то в одну, то в другою сторону проезжали редкие автомобили. Встали где-то под деревом и Роза закурила.

– Уехала Лада, – ответила она.

Ее голос, казалось, доносился откуда-то издалека.

– А мы? – как можно тише спросил я.

– Мы ее подождем, потом вместе поедем домой.

Она медленно курила, дым был сладок. Стояли также, сцепленные руками. Всего один Розин шаг и уже лицом к лицу. На вытянутой в сторону руке она держала сигарету. Коснулась горячим дыханием моих губ. Прошептала:

– Алешка. Алешка Карамазов. Святая невинность.

А мне еле слышно. Я словно в ватной шапке стою. Встряхнул бы головой, да побоялся не удержаться на ногах.

Прикусила мне губу, чуть потянула на себя. Сладко, пьяно пахло от Розы. Но это не она так пахнет, подумал я, – спиртное, сигареты, духи. Лучше бы пахло ею. Отпустила губу, лбом прижалась к моей щеке.

– Не бойся, Лешка, солдат ребенка не обидит.

Поцеловала в губы. Губы у нее были мягкие, чуть скользкие. И вкуса у Розы своего нет, заключил я.

Стояли и зря смотрели друг другу в глаза. Мне ее виделись лишь черными размытыми пятнами, да и она вряд ли что могла разглядеть в моих.