Read the book: «Обрастая листьями», page 4
– Все наладится, вот увидите!
– Все непременно у Вас будет хорошо. Мы сделаем все необходимое, чтобы вылечить Вас.
– Вам помогут. – подбадривало ее эхо голосов.
И среди этого эха отчетливо слышался авторитетный голос
– Вам нужна помощь специалиста, и мы готовы ее оказать, но для этого Вам необходимо соблюсти несложные правила.
– Да, да! Давайте я помогу Вам записаться на прием! – перехватила инициативу студентка, которая утром одолжила мне зонт. Она заметила мое присутствие, и оно отозвалось в ее глазах особым блеском энтузиазма.
– Благодарю. – поблагодарила голоса неизвестная за проявленное милосердие.
И затем, сопровождаемая конвоем белых халатов направилась к выходу.
Я наблюдал за тем, как ее уводили, с полным безразличием. С таким же безразличием я смотрел на ее хрупкую, но совсем ничем не примечательную фигуру, на то, как тяжело и мучительно скатывалась одинокая слеза по ее щеке. В одной этой слезе было заключено боли, вероятно, больше, чем я испытал за всю свою жизнь. Но и понимание этого отзывалось в моей душе одним лишь безразличием. Еще один силуэт, принадлежащий самый обычной пациентке, которую я видел в первый и последний раз…
Как раз в тот момент, когда я с безразличием пришел к такому выводу, процессия поравнялась со мной. Неизвестная подняла опущенный взор, и взор этот упал на меня – на мое ничего не выражающие лицо и полную безучастность в глазах. Но именно эта безучастность, видимо, и привлекла внимание незнакомки. При виде нового, прежде не задействованного в трагедии лица, на мгновении ее облик тронул крошечный отголосок надежды.
Тогда жизнь, так быстро ее оставляющая, внезапно озарилась в глазах золотым блеском, и неизвестная решилась на последний отчаянный поступок. Она смогла вырваться из-под стражи белых халатов и, устремившись ко мне, вцепилась мертвой хваткой в полы моего халата.
И равнодушная мысль шевельнулась в моей голове: «Если бы ее попытались сейчас отодрать от халата, получилось бы?…»
И, внезапно, та же равнодушная мысль пронзила меня насквозь и разом прокатившись по 100000 километров сосудов, умещающихся во мне, взывала короткое замыкание во всем теле.
«Нет не получилось бы!»
Но откуда такие выводы?
Что-то знакомое было в этой цепкой отчаянной хватке! Но что? Ведь никто и никогда прежде не цеплялся за меня с такой настойчивой мольбой…
Постойте!
Вялое воспоминание, которое изредка отдавалось во мне легкой болью, внезапно взорвалось ослепительной золотой вспышкой и, как тогда, меня парализовало с ног до головы: «Совсем как тогда… значит она цепляется за меня потому… потому что хочет жить!»
– Доктор я обрастаю листьями, что мне делать?! – именно с этими словами ворвалась она в мою жизнь.
На мир с новой силой обрушился беспорядок. Из кабинета доносилась ругать пациента, из коридора – убеждения врачей. Казалось все вокруг разом посходили с ума… а я мог лишь смотреть в ее глаза, которые так отчетливо вопили: «помогите!», и в которых я так отчётливо видел собственную мольбу. Вокруг суета, шум и безумие, а я стою, как заворожённый смотрю в глаза незнакомки, которая просила меня ей помочь. А все прочее разом перестало иметь какое-либо значение.
Очнулся я внезапно – это неизвестную насильно оторвали от моего халата и повели к выходу. В тот момент я все еще пребывал в ступоре, в состоянии болезненного паралича и не смог вымолвить не слова.
А тем временем ее уводили.
Ее уводили…
Уводили…
Уводили?
Ее уводили.
Куда?
Куда ее уводили?
Ее уводили!
ЕЕ УВОДИЛИ!!! …
Тревога, натянутая до предела, лопнула, и посыпались осколки зеркал, в которых я видел одно лишь собственное отражение – отражение незнакомца с пустым взглядом и ничего не выражающим лицом. Послышался звон. Осколки градом осыпали мою голову и вонзились болью в каждую клеточку тела, но то была не знакомая мне боль. Не физическая боль. А когда я открыл глаза, то вместо зеркал и паутины ветвей, опутывающих стены, увидел то, что прежде было мне недоступно…
Ее уводили!
Обуреваемый несвойственным мне импульсом я отпустил двери, которые тотчас же захлопнулись, навсегда оставив моих пациентов по ту сторону кабинета. Я выбежал в коридор и крикнул вдогонку.
– Я осмотрю ее сегодня! Запишите на прием!
И помню, как слегка повернулась ее шея, и с каким-то удивлением качнулись волосы, словно неизвестная не поверила, что ее слова были кем-то услышаны. Мне вдруг стало тепло. Тепло, как не было никогда прежде! Это тепло медленно разливалось по всем моим многочисленным сосудам, и окутало с ног до головы легким трепетанием. Я был кому-то нужен?
Да, я был нужен всем пациентам, но я был нужен им лишь как доктор. У них была одна цель – вылечиться от недуга, причём чаще воображаемого. Кому-то хватало лишь того, что я подтверждал их несуществующий диагноз, для того чтобы, тыкать им во всех неверующих и сразу полностью излечиться от болезни.
Но ей.
Ей был нужен не доктор – ей был нужен человек.
Человек столь же одинокий, как и она сама. Человек столь же чуждый этому миру – непонятый и отвергнутый всеми!
***
Что он говорил? Почему я должен был его выслушивать? До конца приема оставалось всего пять минут. Пять минут, которые превратились сначала в десять, потом в час, потом вылились в года, а затем затерялись в бесконечности.
Пациент никак не желал отпускать меня и продолжал с садистским наслаждением пытать своим присутствием. Пока он вещал о своих проблемах, за окном в ускоренном темпе сменялись времена года: расцветала сирень, зеленели и грубели молодые листья, желтели и осыпались, оставляя после себя пустоту, которую впоследствии заметала белая пурга, таял снег, и вновь на деревьях робко проклевывались первые зеленые ростки. Пока пациент говорил, моя жизнь подошла к своему логическому завершению – я успел постареть и умереть, а затем заново родиться, вырасти, вновь постареть и вновь умереть, а затем родиться в третий раз, в четвертый, пятый… Казалось этим перерождениям не будет конца, когда, наконец, стрелка часов лениво и нехотя, словно сама наслаждалась моими муками, перевалила за цифру 6.
Один только компьютер проявлял ко мне невиданное сочувствие и работал без всяких претензий. А может он просто пребывал в состоянии шока от моего состояния и в изумлении забыл покапризничать.
Наконец, пытка кончилась. Принтер выплюнул бумагу с напечатанным рецептом, и я вручил ее мучителю, в надежде, наконец, отделаться от его нежелательного присутствия. Тот еще некоторое время с дотошностью расследователя, изобличающего преступника, изучал буквы, чернеющие на белом фоне. Наконец его лицо засветилось победным торжеством. Он пренебрежительно припечатал рецепт к столу.
– Что Вы за врач такой? Совсем ослепли? Или может у Вас случилось помутнение мозгов? Не написали диагноз и думаете, что Вам это с рук сойдет. – швырнул он мне в лицо змеиный бас.
Мое бесстрастное лицо не заинтересовало змей. Кривым, чтобы невозможно было разобрать буквы, почерком я вывел: «Неуверенность в себе. Самоутверждение за счет принижения окружающих»
С раздосадованным лицом он покинул кабинет. Это был первый и последний раз за мою карьеру, когда пациент оказался недоволен приемом… ведь несмотря на свою безоговорочную победу, он не смог признать меня побежденным.
***
Она ждала меня на кушетке, легонько поеживаясь от сквозняка, с накинутой на одно плечо курткой. Стоило девушке меня заметить, как в ее поникший взгляд проник лучик света. Она застыла, неуверенно, чувствуя огромное неудобство от собственного присутствия и от того, что посмела нарушить покой целого поликлинического отдела.
А я не знал, что сказать, чтобы развеять ее чувства. Да пусть не одно отделение – всю больницу бы на уши поставила, я был бы только счастлив. Дыхание было сбивчивым и вырывалось из легких неровно – это называется одышкой и является симптомом целого ряда заболеваний, а сердце потеряло свой четкий ритм и ускорилось – это уже аритмия. Но что мне было дело до собственного здоровья в то мгновение, когда я чувствовал себя беспомощным оттого, что не мог подобрать нужных слов! Я хотел подойти и поблагодарить ее за то, что нарушила покой целого отделения лишь… лишь бы отыскать меня и попросить о помощи.
О разве во всех языках мира найдутся слова, способные выразить захлестнувшее меня чувство!
И пусть грудь разрывалась от прекрасных оборотов речи, с уст слетело сухое односложное: «пройдемте в кабинет».
– Да, конечно. – молниеносно сорвалась она с места, и на лице ее отразилось раскаяние. – Благодарю за то, что согласились меня принять. Извините, что посмела задержать Вас.
Как больно сжалось все внутри от виновато-официальной интонацией, с которой она произнесла эту фразу. Еще никогда не чувствовал я себя столь жалким и беспомощным, как в это страшное мгновение. Казалось, подо мной развернулась пропасть, ведущая прямиком в ад.
– Пустяки. – скрыл я пустословием и непринуждённой улыбкой досаду от собственной черствости.
Она опустила взгляд в пол.
В сравнении с тем, что я испытал в то мгновение, и поездка в ад казалась приятным времяпрепровождением.
***
Ее шаги виновато шуршали в нескольких метрах позади моей сгорбленной спины. За сегодняшний день я уже несколько раз успел постареть, но только сейчас понял, что это значит на самом деле. Что говорить? Что делать? Как все исправить, починить? Как вернуть время вспять, чтобы на этот сказать совсем иные слова, пропитавшие мое существо?! Я шел, не разбирая пути, а взор заволокло прогорклое чувство отчаяния. И вскоре беспросветная тьма опустилась на мои веки, как некогда опустился на них тяжелый обруч ветвей. Я был в одном шаге от смерти…
– Осторожно!
Чей-то внезапный оклик сильной хваткой вытащил меня из могилы…
И вслед за этим я впечатался лицом в дверь.
Из глаз полетели искры.
– Господи, Вы в порядке? – трепещущий голос Неизвестной вернул меня в сознание. – Живы? Не ранены?
Она стояла совсем рядом, и ее прежде бледное лицо стало почти белым. Девушка одной рукой прикрыла лицо, заслонив от себя чужую боль, но другая ее рука неуверенно дрогнула в моем направлении.
И ничто не помешало мне это увидеть. Отчаяние разбилось о дверь.
– Нет, что Вы! – отозвался я на зов ее руки. – Только что я, кажется, напротив, излечился.
Уверен, в тот момент мое лицо заискрилось, как после пережитой опасности. Незнакомка возвела на меня недоумевающий взгляд.
С минуту мы стояли, не зная, что людям делать в такой ситуации. Она первая прервала ведущую в никуда тишину.
– Изличились от рассеянности? – высказала она неловкое предположение и приготовилась услышать насмешку.
– Очень может быть. – улыбнулся я. Впервые не из вежливости.
В ее недоверчивые глаза прокрались первые смешинки.
***
В кабинет через распахнутое настежь окно, минуя кирпичную стену, проникли хрупкие солнечные лучи. Они расхрабрились, быстро освоились и, набедокурив со стеклянным сувениром, рассыпались по стенам и потолку. Один из них уютно устроился на ресницах незнакомки, и она не стала его прогонять. На ее лицо вернулась решимость, которая по-прежнему сочеталась с недоверием.
– Рассказывайте, что Вас беспокоит. – заполнив медицинскую карту, с удовольствием оторвался я от компьютера.
– Видите ли, доктор, я обрастаю листьями. Если что-то не предпринять к утру, то я покроюсь ими целиком и тогда…
– Тогда Ваша жизнь оборвется.
Лицо незнакомки приобрело оттенок удивления и смягчилось.
Я не думал шутить. Более того, я воспринял ее слова серьезно, на что она не смела и надеяться.
– Д-да. – все еще пребывая в смятении, кивнула она и перевела взгляд на воробушка, что отряхивал пёрышки на подоконнике.
– И когда Вы это обнаружили? С чего все началось?
– В смысле… когда… на мне… начали расти листья? – спросила она осторожно, словно шла по зыбкой почве и, прежде чем ступить, проверяла ее на устойчивость. Так она спрашивала можно ли на меня положиться? Тот ли я человек, которому она может доверить свою тайну?
Я утвердительно кивнул головой. Лучик света с ее ресниц перебежал на щеку и там расслабленно задремал. Неизвестная облокотилась на спинку стула и отложила куртку в сторону.
– Это со мной происходит уже давно. – начала она, прорезав взглядом пелену времени. – Но раньше все было совсем по-другому. Когда-то на мне расцветали цветы.
Время покрылось рябью, и я увидел ее ребёнком, косы которого оплетали голубые соцветия незабудок.
– Я тогда, кажется, была близка с природой: любила ходить босиком по росистой траве, любила как трава щекотала ступни, как почва мягко принимала поступь и в знойный день одаривала приятной прохладой. Тогда же я заметила, что мои шаги, оставленные в эти счастливые мгновения общения с землей, покрывались цветами. То не были роскошные розы или благородные лилии, то были скромные полевые цветы: ромашки, лютики, васильки. И незабудки.
Я смотрел на девочку, которой было не ведомо, что значит печаль, которая умела только любить и радоваться жизни. У нее была счастливая семья – горячо любящий отец и нежная заботливая мать. Но они были взрослыми, а взрослые редко замечают то, что открыто взору детей. Не заметили они и цветов, которые им так настойчиво пыталась показать маленькая девочка, а стоило ей поведать о своем маленьком счастье – решили, что это игра. Тогда девочка еще не столкнулась с непониманием – она выращивала цветы и дарила ее родным людям, а вместе с ним приносила в дом и счастье. Большего ей было не нужно. Родители любили цветы, которые любимая дочь вручала с счастливым лицом, но не догадывались, что расцветали они благодаря ей одной.
Но девочка росла. Она становилась старше и перешла черту, когда игра может оправдать любые чудачества. Детство осталось позади, и позади осталось счастье. Цветы, которые она так заботливо выращивала, а затем вручала родителям перестали быть для них чем-то ценным. «Ты уже не ребенок. Пора бы уже стать более серьезной и не тащить в дом сорняки» – говорили они, со вздохом принимая растрепанный букетик ромашек. Им было невдомек как больно в такие мгновения становилось той, кто с трепетом взращивал частички счастья, которые теперь стали не более чем «сорняками». Но ведь эти цветы до сих пор были неразрывной ее частью. Получается она и сама стала «сорняком»?
– Ну что ты, милая. Я же не о тебе, а о тех растениях, которые ты приносишь. – говорила мама и ласково обнимала дочь за плечи. – Ты ведь нарываешь их в поле, верно я говорю?
– Но это не правда! Я всегда Вам говорила, что они растут там, где я касалась ногами земли!
Мамин взгляд покрывался тучами.
Однажды руки матери, вместо того чтобы ласково лечь на плечи девочки, впились в них пальцами и хорошенько встряхнули.
– Хватит с меня твоих выдумок! Ты уже не ребенок и сама прекрасно понимаешь, что такого быть не может! Прекрати говорить эти странные вещи, ты меня пугаешь! Как же меня достали эти игры!
Я видел, как впервые глаза девочки округлились, как задрожали ее пальчики, как в потрясении от произошедшего, она забывала дышать и глотала воздух через раз. Я видел, как страшное выражение на лице матери сменилось испугом от собственной резкости и растерянностью. Видел, как отпустила она хватку побелевших до цвета кости пальцев и испуганно застыла. И как тогда в глаза девочки впервые прокралось недоверие. А затем вылилось из нее потоком рыданий.
– Но я говорю правду! – крикнула она в сердцах и, отвернувшись от матери, выбежала из дома обливаясь горячими слезами.
Девочка излила свое горе земле, а та выслушала ее и утешила, на что не были способны человеческие души. Девочка, в волосах которой выросли незабудки, долго лежала в поле и боль медленно уходила, оставляя после себя пустоту.
Вернулась девочка уже затемно со страхом во взгляде. Она долго смотрела на дом издалека, не зная, что ждет ее за порогом. Отругают? Одно воспоминание о перекошенном от гнева лице матери заставляло ее сердце падать в зияющую пустоту, а пальцы леденели, и она прятала их в рукава холодной куртки. Когда же голод и страх перед темнотой заставили девочку вернуться домой, на пороге ее ждали вовсе не гнев и наказание, а перепуганные заплаканные глаза мамы, ее теплые ласковые объятья и слезы раскаяния.
Любовь и тепло наполнили их обеих до краев, и девочка поклялась более никогда не разрушать этот покой «сорняками», которые она в тот день почти возненавидела. Тогда, казалось, все вновь стало как прежде. Но нить между матерью и дочерью была уже порвана.
– Тогда я решила, что единственно правильным решением будет отныне скрывать свою особенность от всех, и жизнь раскололась на две части: в одной была семья, в другой – ценные лишь мне одной цветы. Бремя выбора легло на меня тяжелым грузом. Я так и не смогла определиться, что дороже душе, и сердце сдавила вина перед родителями, для которых в нем оставалось все меньше места. И однажды я сорвалась. Отныне для меня казалось единственно верным выходом покаяться, явить миру правду о себе, но мне, конечно же, не поверили. Это непонимание легло между нами пропастью, которая ширилась и разрасталась, и все чаще я ссорилась с родителями в попытке доказать свою правоту. Даже понимая, что у меня нет шансов переубедить их, я продолжала упрямо стоять на своем, чем раздражала всех и больше всего себя. Как я злилась на родителей, так злилась и на цветы, которые, сколько я их ни упрашивала, не хотели расти в присутствии посторонних. Я чувствовала себя преданной, всеми покинутой и бесконечно одинокой. И, скрываясь ото всех, я вырастила на голове шапку незабудок, чтобы не слышать голоса.
С последней фразой неизвестная стряхнула с себя пески времени и задернула завесу в прошлое. Лучик солнца исчез с ее щеки и затрепетал в волосах – она его не видела.
– Конечно, родители были ни в чем не виноваты. Как ни старайся, мир чужими глазами не увидишь и обвинять родителей в непонимании было бесконечно глупо с моей стороны. Я знала это, и все равно продолжала обижаться и обвинять всех в своих страданиях… ведь разучилась видеть что либо, помимо самой себя. В людях, которые меня безвозмездно любили, я видела упрек себе. Глядя на них, я вспоминала о собственной никчемности, о том, какой непутевой дочерью была и со временем стала видеть в них мемориал разочарованию в самой себе.
