Read the book: «Обрастая листьями», page 2
2.
– Я решил превратить тебя в дерево. Каким деревом ты хотел бы стать?
– Что?
Так уж вышло, что я очнулся в лесу. Этот лес мало чем напоминал ту немощную чащицу, в которую я сбегал от одиночества. Деревья здесь были такими широкими, что их стволы могли бы вместить в себя целиком небоскреб жителей. В сравнении с этими громадинами, застилающими собой небеса я казался жалкой букашкой. Так высоко, куда только мог дотянуться мой взгляд, он терялся в сочной, золотистой от света зелени. Листья образовали сплошной полупрозрачный покров, подобно куполу некого храма, сквозь который можно было нечаянно разглядеть поднебесье. Мои ноги утопали в мягком ласковом мху. И все, чего не касался взор, было залито солнцем, радостным и по-детски беспечным.
От такой безмятежности мне резко стало не по себе. Еще хуже я ощутил себя, когда обнаружил некую фигуру, которую еще минуту назад не замечал.
То был человек. Человек сидел на замшелом камне, и, запрокинув голову к зеленому небу, грелся в лучах солнца. Легкий ветерок игрался с его густыми волосами, настолько длинными, что они ниспадали к самой земле и терялись среди мха. Когда незнакомец задал мне вопрос, я был не столько удивлен самому вопросу, сколько тому, что все еще могу различать человеческую речь.
– Что думаешь?
Человек опрокинул на меня свой взор. В его кристально чистых глазах было столько доброты и сочувствия, сколько не могла вместить в себя ни одна человеческая душа. Если бы я отчетливо не различал перед собой юношу, мог бы подумать, что голос принадлежит и древнему старцу, и маленькому ребенку, и прекрасной даме. И тем не менее передо мной находился именно молодой человек.
Что я должен был говорить существу непременно более древнему и возвышенному, чем любой из известных мне людей? Я растерялся. Мне казалось, я вновь стал ребенком, прячущимся за мамину юбку. Я даже забыл, что мне всегда приходилось полагаться лишь на собственные силы.
А тем временем незнакомец пристально меня разглядывал. Его кисть плавно поднялась к подбородку и устроилась там в характерном положении размышления.
– Я думаю ты станешь замечательным кленом. – наконец решил он и, довольный выбором, закрыл глаза.
Ветер усилился. Я заметил, как заскользили по воздуху стаи листьев, оставляя после себя чудесную мелодию шепота. Листья сначала кружили в медленном танце, а затем набирая силу метнулись к своему хозяину, вокруг которого заструилось могущество. В то мгновение я понял, что еще немного и я потеряю дар речи навсегда.
– Что?! Нет! – оборвал я его на середине действа, что было, разумеется, верхом грубости, но иного способа спастись я не придумал.
Человек в ответ на мое неучтивое поведение разомкнул веки. Листья, прежде кружащиеся водоворотом за его спиной, не сдерживаемые более никакой силой, разлетелись во все стороны, а затем, описывая плавные зигзаги, опали на землю. Незнакомец с любопытством посмотрел на меня и склонил голову набок.
Наверное, стоило бы на этом остановиться, но меня понесло.
– О чем Вы?! Я не понимаю… Не хочу я превращаться ни в какое дерево!!! – выпалил я, удивившись, откуда во мне взялось столько дерзости. Тем не менее человека, видимо, наглость не задела.
– Почему же? – молвил он, прикрывая глаза, словно пытаясь представить себя на моем месте. Но не пришел ни к каким выводам. Он вновь посмотрел на меня, и в его глазах я заметил непонимание. – Не ты ли говорил, что деревья понимают тебя, а люди – нет? Не с твоих ли губ срывались слова ненависти по отношению к людям – к тем существам, в которых ты никогда не находил ни тепла, ни поддержки? Лес всегда служил тебе утешением, а мои дети дарили сочувствие, на которое были не способны сородичи. Ты мог общаться с ними столько, сколько было душе угодно. Так не хочешь навсегда стать одним из них? Тогда ты больше никогда не будешь одиноким. Тебе не придется жить среди холода человеческих сердец. Я могу помочь тебе – избавить от столь страшной участи.
Эти слова показались мне заманчивыми.
Стать деревом. Веками пребывать в состоянии покоя и умиротворения. Наслаждаться растрепанными лучами утреннего солнца и приветствовать вечернюю прохладу. Подставлять каждый из своих листиков навстречу каплям дождя, окропляющих их густой и живительной влагой, и прятать от обжигающего раскаленного пекла. Пригревать на своих ветвях сиротливых птиц, и наслаждаться их благодарной звонкой трелью. Убаюкивать на колыбели ветвей летний зной, болтать с ветром, который разносит по округе свежие новости, и обсуждать их потом с себе подобными. Жить в мире, где люди кажутся незначительными букашками, коей я всем своим существом ощущал себя в тот момент.
Если бы все непонятые и одинокие люди превратились в деревья, насколько чище стала бы наше планета?
Тогда один из осевших на землю листов вспыхнул на солнце золотистым сиянием. Мой взгляд задержался на нем дольше обычного. Что-то знакомое было в очертании его контура, в пересечении прожилок и в сочном зеленом цвете, от которого веяло свежестью и силой.
Надежда больше не быть одиноким среди людей охватила все мое существо, затрепетала на кончиках пальцев. И совсем как перед смертью меня заполнила до краев жажда жизни!
– Спасибо за предложение, но я вынужден отказаться. – сказал я, быть может преждевременно. – Я был рожден человеком и намерен отныне жить и умереть среди людей!
Владыка деревьев еще некоторое время разглядывал меня с теплой едва заметной улыбкой на губах, после чего соскользнул с камня на землю и приблизился ко мне. Одежда и волосы тянулись за ним шлейфом, меняя рельеф местности там, где касались почвы. Тень дерева, отрезала человека от прямых лучей, но по его коже продолжали бегать солнечные зайчики.
Мой старый приятель лист плавно пересёк воздух и опустился в кисть своего повелителя.
– Пусть будет по-твоему. Оставлю тебя человеком. Думаю, теперь я начинаю понимать смысл твоей просьбы. – сказал он, рассматривая лист на просвет, словно общался с ним. – Какое восхитительное создание. С твоего позволения, дарую этому существу новую жизнь.
С этими словами он превратил моего друга в вспышку света, и та вознеслась в небеса ясной птицей. Ничего подобного я прежде не видел и смотрел, затаив дыхание. Порыв ветра сдернул подкатившие к уголкам глаз слезинки.
– У тебя всегда есть возможность передумать. – обратился ко мне дух. – Если захочешь принять мое предложение, буду рад приветствовать тебя в своих владениях.
– Спасибо. – только и успел я неуклюже отблагодарить незнакомца как меня с силой потянуло ввысь, и, потеряв чувство времени и пространства, я вывалился в мир людей…
3.
– О, очнулся наконец! – услышал я скрипучий голос. Кому он мог принадлежать?
Я открыл глаза и пригляделся к знакомой трещине в штукатурке на потолке. За время моего отсутствия она не изменилась. Затем обнаружил не менее знакомую лампочку, подвешенную на довольно убогого вида проводе. А вот жужжание пищи о сковороду было в диковинку.
Я повернул раскалывающуюся голову в сторону странного звука. Передо мной стоял некто, кого я видел впервые – человек, одетый в какой-то горчичный грубо связанный свитер. На голове у него распласталась соломенная шевелюра, с которой медленно сползала желтая краска. Этот незнакомец в одной руке держал сковороду, на которой стрекотала еда, а другой то и дело хватался за зубочистку, которую сжимал в зубах.
И все-таки я ошибся, приняв человека за незнакомца.
Я его вспомнил. Мы учились в одной группе на медицинском. Не нужно было обладать особой наблюдательностью, чтобы понять – человек он беспутный и бестолковый. Парень отчислился на 3 курсе, с намерением начать все с чистого листа и достичь больших успехов в жизни. Я уже некоторое время вёл практику, а он так и остался вечным студентом.
– Меня типа из дома выставили. Теперь буду жить здесь. – поставил он меня перед фактом и пожевал кончик зубочистки. Та выпала изо рта, со звонким треском шмякнулась о кафельный пол и, медленно крутясь, закатилась под духовку.
Мы молча наблюдали, не зная, что ещё делать людям в подобной ситуации.
– Я вызвал врача, когда обнаружил тебя, лежащего полумертвым на кухне. Скажи спасибо, что модная привычка не запирать двери на ключ спасла тебе жизнь. Затем выхаживал несколько дней и за это время выгреб хлам из дома. Так что ты мне типа обязан по гроб и не станешь возражать, если я тут поживу какое-то время.
Я молча посмотрел на него. Вероятно, как и всегда мое лицо ничего не выражало.
– Вот и славно. – обрадовался он моему безмолвному согласию и выплюнул что-то вроде: «хлопочу, как какая-то баба, тьфу», но кажется без особого недовольства.
Так бывший одногруппник обосновался у меня в доме. Новый сосед не особо мешал моему существованию, и, вроде как, он даже зарекся поставить меня на ноги. Но несмотря на все его старания, все, на что я был способен, – ничком лежать на кровати и время от времени переворачиваться на другой бок. Возможно все потому, что он так и не доучился на врача?
Тем не менее три года проведенные в медицинском вузе не прошли даром. Убежденный в том, что изучил все тонкости человеческой психологии и знает все о человеческом организме, сожитель строил грандиозные теории о состоянии малоподвижности соседа. Он считал, что я не то подвержен какой-то жуткой хвори, не то пребываю в состоянии глубочайшей хандры из-за неудавшейся жизни и, так и не решив, какое из этих предположений истинное – попеременно лечил меня то от одного, то от другого.
На деле все было куда проще.
Я не мог передвигаться из-за того, что был сплошь покрыт корой и опутан ветвями, которые подобно путам, приковали тело к постели. В таком состоянии, разумеется, я не то, что встать – пошевелиться не мог! Сразу можно сделать вывод о компетентности сожителя в вопросах медицины, но я не стремился его разубедить…
***
Древесные отростки недолго просуществовали после пробуждения. Я сразу почувствовал, что жизнь в них угасла окончательно. Постепенно хватка цепких пут слабела, некогда крепкие и пышущие свежестью ветви засыхали и падали с ломаным кряхтением на пол, кора лопалась и отслаивалась, оголяя заиндевевшую кожу. Без панциря я чувствовал себя уязвимым, но и одновременно свободным от малоприятных уз. Единственно ценный мне лист обрел новую жизнь и мне незачем было держать не себе остатки чего-то инородного и абсолютно чужого.
Так что к осени я смог освободиться настолько, что уже спокойно перемещался в пределах квартиры. Я по-прежнему таскал за собой шлейф из веток и лиан и практически целиком был облеплен слоем грубоватой на ощупь листвы. Вместе с сородичами за окном листва пожелтела, пожухла и начала постепенно опадать, вызывая у меня приступы жуткой чесотки.
Сосед решил, что я завшивел, и заставил помыться средством от блох. Дважды. Хоть на упаковке была нарисована довольная жизнью собака, я все равно сделал, как он сказал. Я не стал более доволен жизнью, и чесаться не перестал, и чесался до тех пор, пока последний лист не оторвался, осыпав меня напоследок сварливым трепыханием. Но я его не понял – я разучился понимать язык листьев.
***
Сосед считал своей обязанностью уведомлять меня о том, чем я ему еще обязан.
– Ещё скажи спасибо за то, что не побрезговал вымыть холодильник. Видел бы ты ту кладезь плесени, что мне открылась за дверцей. – он театрально передернулся, имитируя отвращение. – Думал легче выбросить этот… – он махнул головой на гудящий белый шкаф, – …вместе с содержимым и купить тебе новый, чем отмывать.
Я слушал его внимательно, но почему-то не отправлял очередной подвиг в копилку неоплатного долга. Вероятно, потому что знал – при любой удобной возможности сосед съедет, и не пытался привязаться к нему.
Я не видел особой разницы между ним и листьями, которые существовали за мой счет…
***
К середине осени пол был сплошь усеян съежившимися комочками, которые еще недавно благодаря моему телу источали свежесть и силу. Теперь же они являли собой довольно жалкое зрелище – круглосуточно ныли, просились обратно и всячески давили на жалость. Я отказывался понимать их язык и лишь сгреб в кучу в конце коридора, чтобы не шаркали под ногами и так же, как вместе появились, так же вместе и ушли.
Там они полежали еще немного, засохли и исчезли в один из пасмурных однотипных дней.
Вновь я остался наедине с незнакомцем, что смотрел на меня из зеркала с полным безразличием…
***
В отличие от незнакомца в зеркале, сосед не смотрел на меня с таким откровенно-пренебрежительным безразличием. В каком-то смысле я был ему даже интересен.
Я был довольно забавным представителем человеческого рода – не только не испустил дух от его своеобразного лечения, но и смог встать на ноги. Казалось бы, сосед имел полное право собой гордиться: «Медицина!» – восклицал он, подняв палец кверху, словно хотел поведать о новой трещине в потолке. Однако, стоило мне замереть на месте, чтобы посмотреть, как отваливается очередной лист, как он с глубокофилосовским «М-да, дела…» почесывал затылок. Он так и не понял от чего, собственно говоря, лечил меня, и это ставило его в тупик.
Поначалу, как я только поднялся на ноги, сосед наблюдал за мной с опасливой настороженностью, словно боялся, что я могу вышвырнуть его на улицу как бездомную шавку. Он вообще, судя по всему, был о себе не очень высокого мнения и не стал бы противиться подобному решению.
Я по-прежнему не понимал, что бывший однокурсник делает в моей квартире, но не интересовался этим вопросом и оставил все как есть…
***
Сосед зарабатывал тем, что писал статьи в какую то газету. А я был видимо его единственным источником вдохновения. Некоторое время его статьи пользовались популярностью. Вероятно, я казался в глазах читателей чудаком. А, может, чудаком в глазах читателей казался сам автор…
***
Я оправился достаточно, чтобы пойти на работу. Коллеги поздравляли меня с выздоровлением от затяжной болезни, и, с чувством выполненного долга, спешили разойтись по делам.
Мне выделили личный кабинет с приятного персикового оттенка обоями, кушеткой со слегка потрепанной ни то голубой, ни то зеленой, ни то серой обивкой, письменным столом, стулом, раковиной, шкафом, с окном с видом на замечательную кирпичную стену, с подоконником, на котором стоял стеклянный сувенир, оставшийся от прежнего владельца и компьютером, который зависал и отказывался от дальнейшего сотрудничества, если в течение часа не слышал похвалы в свой адрес.
А еще там была дверь.
С периодичностью примерно раз в полчаса в ней исчезал пациент и тотчас же появлялся новый. Новый пациент одаривал меня вопросительным: «можно?» и, в зависимости от реакции, либо исчезал, чтобы через несколько минут повторить алгоритм, либо устремлялся к стулу. С минуту он размещался на стуле, как пристраивается на ветвях куста воробушек, и, устроившись поудобнее, направлял на меня выжидательный взор.
А далее все развивалось по одному из стандартных сценариев, которые я за продолжительную карьеру выучил наизусть.
Я был великолепным врачом. По крайней мере все без исключения так говорили. Называли меня чутким и исполнительным, хотя никогда мне не приходилось проявлять участливость в адрес безликих созданий.
Единственное, чем я выделялся среди прочих врачей, так это способностью подолгу внимательно вслушиваться в жалобы пациентов и кропотливо анализировать их речь. Мне были неведомы чувства и страхи людей, а значит я мог слушать о чужих страданиях сколько угодно и не сравнивать с собственным опытом, что неизменно завело бы в тупик. И из скупой холодной логики, и из хитросплетенных животрепещущих рассказов я мог вырвать самую суть и, отбросив хлам ненужных слов, разбираться со вполне конкретной проблемой.
За такую способность меня прозвали волшебником.
Большинство пациентов приходили не с болезнями. Были и те, кого действительно нужно было лечить, но чаще пациенты приходили ко мне с вполне четким желанием получить подтверждение несуществующего диагноза или, напротив, убедиться в его отсутствии. Получив желаемое, они рассыпались в благодарностях и, если их лица и мелькали передо мной еще несколько раз, то все равно это длилось недолго.
Другие действительно болели. Они разительно отличались от первого типа пациентов, и я старался им помочь чем мог. Я получал удовлетворение от того, что выполнял обязанности, за которые получал соизмеримую плату.
И лишь одно объединяло и больных, и здоровых – им нужен был врач.
Не я.
Не будь на мне очков и внушительного белого халата, они бы не стали просить у меня помощи. Стань я обычным человеком – они бы тотчас же потеряли интерес.
И, если бы я сказал, что еще недавно был сплошь усеян листьями и мог превратиться в дерево, любой из них счел бы это шуткой…
***
– Скажи я тебе жизни спас!? – сказал мне как-то сосед, когда в очень нетрезвом состоянии вернулся с вечеринки. В его голосе сквозили не то отчаяние, не то мольба.
– Ты спас мне жизнь. – выполнил я его просьбу и безучастно отправил в рот кусок пережаренной курицы, которую он приготовил по случаю праздника.
– То-то… – удовлетворенно шмыгнул он носом и принялся с упоением доедать остатки ужина.
Часы пробили двенадцать…
На мгновение моя рука с вилкой и нанизанным на ней куском полу обугленной пищи, зависли в воздухе.
«Знаешь, у меня на спине росли листья.» – зазвенело в голове. Я перевел взгляд с еды на дожевывающего последний кусок курицы соседа. Что будет если сказать ему это? Посмеется как тогда? Напишет по этому поводу статью? Не знаю, что это было за чувство, но оно было похоже на натянутую до предела банковскую резинку – либо лопнет, либо растянется, либо отлетит в запястье, больно щелкнув по пальцам. Либо…
Кусок курицы совершил первый в своей жизни полет и приземлился на поверхность стола. Сосед проследил за траекторией его падения с бОльшим интересом, чем следил за моим кратковременным замешательством. Потом он перевел взгляд на меня.
– Будешь?
Я отрицательно покачал головой.
– Тогда я съем. – проинформировал он меня, с третьего раза смог-таки проткнуть курицу вилкой и с удовольствием отправил себе в рот – Ты, кстати, вроде сказать что-то хотел?
Я отрицательно покачал головой.
