В ее квартире появлялись все новые снимки, они были везде – на стенах, на потолке, иногда даже на полу. Думаешь, она болела фотографией? Бред. Этот тупица тоже так думал, идиот. Она болела ИМ – чье имя нельзя было произносить, даже если говорили совсем не о нем, потому что у Софи моментально мутнел взгляд, и она уносилась вдаль, к нему, в никуда, ОН жил в ее снах, ОН.
Думаешь, все это глупо? Думаешь, ей надо было пойти к Нему и все выложить? Она пыталась когда-то давно, но, увы, тогда он не понял, что за сокровище перед ним, а теперь она не решалась. Может, правильно, может, нет, но забыть его…
Она просто не могла. Не смогла. Никогда не смогла бы. Подумать только, я даже не знала, что бывает такая больная любовь, больная, потому что бессмысленная».
Я думал об этом по дороге домой. Я думал об этом, поднимаясь к себе. Я думал об этом, наливая себе коньяк. Я никак не мог заставить себя думать хоть о чем-нибудь другом и сидел, глядя на нее.
Эта папка, она хранила все секреты, она знала все, она знала больше, чем все, она знала то, что никогда больше не узнает никто. Кроме меня.
Я не мог понять, как жизнь может быть такой глупой, такой абсурдной и неправильной. Как можно жить на этих белых листах?
Проснулся я в кресле, очевидно, я там уснул, по крайней мере, других вариантов у меня не было. Так начинался понедельник.
Понедельник
Каждое утро я стою в одной и той же пробке. Конечно, не час и даже не полчаса, как в городах-гигантах, но минут семь-десять-пятнадцать я просто сижу и пытаюсь хоть как-то убить время и не думать о том, что опять опоздаю и получу от начальства и что я в который раз пропускаю все сроки… И про всякую прочую плохо влияющую на настроение дребедень.
В понедельник из головы не шла Софи:
«Глупая, глупая жизнь! Мучить себя из-за какого-то идиота, вроде того, который опять не разошелся со столбом, и теперь я стою в этой чертовой пробке уже шесть минут и простою еще минимум столько же. Идиоты, когда вы научитесь ездить?! Ну как, как можно было издеваться над собой столько лет, Соф, ты же умненькая девочка?! Столько лет… сколько лет? Получается, это еще со школы, получается, это первая любовь? И такая больная. Больная, а не большая».
Пытаясь отвлечься, я начал рассматривать своих друзей по несчастью, опаздывающих на работу, на учебу и еще бог ведает куда. Вот кто-то очень важный в серебристой «тойоте», а прямо перед ним кто-то еще важнее, но на черном «лексусе», по-моему «тойоту» злит именно «лексус», а не сама пробка. А вот женщина средних лет смотрит то на часы, то в зеркало, а вот еще одна на красной «мини» – как же это избито. Дети дерутся на заднем сиденье. Я невольно усмехнулся: и так каждое утро.
А вот что-то интересное. Девочка лет 20, не больше, в машине слева от меня, лазурная «хонда» – красивый цвет. Мягкие черты лица и потрясающее спокойствие. Я улыбнулся – она хорошенькая. Смотрит прямо перед собой, должно быть, думает о чем-то. О вчерашнем вечере, готов поспорить. Слегка наклонила голову: что там говорят об этом психологи? Заглянуть бы в ее мысли на минутку. Интересно, там есть что-нибудь, кроме хлама и ерунды?
Интересно, если дать ей ручку и сказать: «Пиши!», что она напишет?
Интересно, она способна на больную любовь?
Я медленно двинулся вперед, ведомый дорожным течением, скоро мы выбрались из затора, и на первом же повороте я с ней расстался. Мне почему-то казалось, что нас что-то связывало, и даже было немного грустно ее терять, я бросил короткий взгляд назад, а смысл? Хотелось крикнуть: «Постой, как тебя зовут?» – как будто это что-то значило. Странное ощущение, которое скоро рассеялось. Но вот что действительно странно, так это то, что я чувствовал: я теперь что-то упустил, словно призрачный шанс, словно я теперь чего-то не знаю. И, что характерно, уже не узнаю. Я снова ухмыльнулся. Получилось горько.
Обычный день, еще один, но теперь он был покрыт вуалью призрачного присутствия Софи. Меня даже спросили пару раз: «Да что с тобой сегодня?!». Но что я мог ответить? Не знаю. Я так и говорил: «Не знаю».
После обеда позвонил Димка, озабоченный моим состоянием, но я ответил:
– Не знаю, что нашло на меня вчера, но спасибо.
– За что?
– Да хотя бы за то, что выслушали, Дим. За это уже низкий поклон. И Ане передай, хорошо?
– Слушай, а может, встретимся вечером? Выпьем, поговорим?
– Я думаю, можно, впрочем, вряд ли.
– Слушай, приятель, – он сказал мне «приятель», как будто хлопнул по плечу, мол, «пацан, не парься, все будет ништяк». Может, и стоило так сказать, словно нам опять пятнадцать и настоящие проблемы еще не начались, точнее, мы еще не поняли, что они начались, но он сказал мне: – Слушай, приятель, кончай ты все это!
– Вот как кончу, так и позвоню, – отрезал я и бросил трубку, потому что он разозлил меня. Своим, своим, не знаю, своим «приятелем» он разозлил меня.
Я вдруг подумал, что в последние дни я многовато пью.
Я не позвонил. Сел в машину и понял, что не хочу никуда ехать, хочу домой, к себе домой. Как же все меня достали сегодня! Дурацкий день. Хотя что в нем было дурацкого? И все-таки надо будет ему позвонить, этому «приятелю». Когда-нибудь.
Впрочем, я совершил подвиг: вспомнив, что у меня в очередной раз в холодильнике хоть шаром покати, я нашел силы и заехал в супермаркет. Там я долго бродил с умным видом вдоль стеллажей, полок и холодильников, делая вид, что знаю, что ищу.
Меня всегда поражали женщины, точно знающие, чем сыр в четвертом слева ряду отличается от всех остальных. Я беру тот, что ближе. Около получаса я возил в тележке этот треугольный кусок на триста пятьдесят шесть граммов с большими дырками, изучая бесконечный ассортимент всего на свете. Когда я подошел к кассе, однако, там было еще 2-3 совершенно не нужные продукта и, конечно, пельмени, потому что готовить сегодня уже никак. Очередь у кассы – почти то же самое, что и дорожная пробка. Люди, тележки, корзинки, треск выезжающих чеков и цифры, цифры.
– Любимый, приди сегодня пораньше, если получится, я приготовлю что-нибудь особенное на ужин, – сказала девушка позади меня с угрожающе нагруженной тележкой и протяжной «а».
Другая девушка, из соседней очереди, повернулась, глянула на нее, на тележку, на меня и усмехнулась, не мне, а просто как бы про себя. В ее корзинке тоже был сыр, а еще кефир, пара яблок и журнал. Я подумал, что ее тоже никто не ждет. Интересно, она бы поняла меня?
Я вдруг вспомнил слова одного из писем Софи: «Кто бы понял меня?» Я стоял и смотрел на людей вокруг, неосознанно повторяя про себя, как зачарованный:
– Кто бы понял меня сейчас, кто бы понял?
Она? Или он? Точно не эти двое с бутылкой шампанского: для них вообще никто больше не существует – счастливые, что с них возьмешь?
Пельмени, кофе, сыр, сигареты и вопрос «Кто бы понял меня сейчас?» – настоящий холостяцкий ужин.
Я так и не нашел ответа. Я просто зачем-то достал очередной белый лист из потертой папки и начал читать.
Не знаю, но мне показалось, что я пришел к старому другу.
Летопись души
«Послушай, это Жизнь!
Ты видишь, этот дождь, ты слышишь этот ветер? Это дыхание Жизни. Замри и послушай – Жизнь дышит! Замри, не потревожь совершенную музыку дыханья, не нарушь гармонии танца этих капель на стекле. Ты слышишь? Это дыхание Жизни. И мое дыхание.
Но что моя жизнь, Джули? Постоянное ожидание того, что никогда не случится? Что моя жизнь? Что дала мне эта любовь с той самой минуты? Что она дала мне? Боль? Бесконечную. Нет, ты не права, ведь были минуты, часы и мгновения, когда я видела его глаза, я не дышала, я жила, как же я счастлива была!
Но сейчас… что моя жизнь? Лилит, малышка, зачем тебе такая несчастная тетя? И нет сил жить ради тебя, Лилит, потому как завтра ничего не изменит. Ничего.
Джули…это не ты, не ты сидела в той машине, это я! Я! Ты так хотела жить.
Глупый мальчишка выскочил на встречную, может быть, он хотел умереть, но зачем он забрал тебя с собой? Нет, если умирать, то тихо, чтоб не задеть.
Не нарушить тихое дыхание жизни. Ты слышишь?
Ах-ха-ах-ха – это дыхание жизни. Не мое».
Я погружался, как в воду, как в музыку, я погружался в ее мысли, в этот ворох памяти. Прочитанные письма, как осенние листья, лежали у меня на столе. Играла музыка, записанная ею для Джули, она смотрела на меня со стены, она и Лилит. Книги из ее библиотеки лежали разложенными по всей комнате, не все, но те, что я нашел у себя. Она словно зашла ко мне в кабинет, словно зашла в мою душу, в мою жизнь.
И мне хотелось больше. Я как наркоман тянулся к папке, как к пачке сигарет, и новое письмо оставалось дымом и привкусом кофе во рту, ужасного дешевого растворимого коф.
Фото. Черное полотно и Софи, одиноко стоящая посреди кадра, опустившая голову, она куталась в шаль, словно в простыню, закрывая тело, закрывала душу. Не видно лица.
Я знал: послание на обороте.
Она писала:
«Хроники одиночества.
Я никогда не знала одиночества. До этой минуты.
Когда я родилась, нас было уже Двое: я и моя сестра – Фи-фи и Джу-джу – я не знала и не думала, что может быть иначе.
Но однажды я поняла, что в мире есть мальчишки, это было уже в начальной школе. Такие смешные, такие непонятные. Один из них стал мне Другом. Так нас стало Трое: я, моя сестра и мой друг – Софи, Джули и Алекс. И мне было хорошо, и я была счастлива.
Но однажды я влюбилась – не знаю, зачем. Так у меня появилась Тайна! Правда, моей она была не долго, потому что Джули скоро все поняла, и она стала нашей. И моя жизнь стала полной: у меня была Сестра, верный Друг и прекрасный Принц – и я была счастлива.
Но однажды в моей жизни появилась одинокая девочка, странная, брошенная. Она хотела стать моей подругой. Так нас стало четверо.
И мы взрослели. И с каждым годом мы все больше срастались в этой дружбе, а я все больше влюблялась. И я не знала, я не думала, что может быть иначе. И я верила, что так будет вечно, и еще, что прекрасный принц однажды станет моим принцем.
Я вспоминаю старшие классы – не было времени лучше. И я не знала, я не думала, что может быть иначе, что все это может исчезнуть из моей жизни.
Но однажды я уехала. Уехала, но точно знала, что это ничего не значит, ведь сестра останется Сестрой, друг – Другом, а брошенная девочка никогда не бросит меня.
Алекс этого не знал. Глупый, глупый мальчишка.
Так нас стало Трое: я, моя сестра и Леся. А как же Принц? Нашел себе другую принцессу, а мне пришлось повзрослеть.
И так было долго. Но однажды я решила разрушить свою жизнь: сначала я разбила ее о прошлое, а потом махнула рукой и не стала склеивать. Ветер, дождь и печаль – много ли нужно, чтобы стереть с лица земли те осколки, обрывки, что от нее остались?… Странная девочка не выдержала этого…
Я ее понимаю. Так нас осталось Двое. Глупый мальчишка на черном авто.
Я осталась одна.
Я долго не знала, как назвать пустоту внутри. Теперь понимаю: ОДИНОЧЕСТВО».
Я еще раз взглянул на фото и повесил его на стену.
Малышка Лилит, Софи, Софи и призраки. Наши призраки – я, Леся и Джули – мы стояли рядом с ней, мы слились с черной материей, мы бросили ее. Я бросил ее первым. Глупый мальчишка. Я даже не заметил, как потерял Друга.
Где я сейчас? Что со мной? Ты наказала меня, Софи? Ты наказала нас? Меня и Олесю, которая никак не расстанется с твоим домом, с твоей жизнью, со своей памятью и чувством вины. Ты наказала нас.
Мы сами сделали тебя такой жестокой.
Я взглянул на фото еще раз. Черт знает откуда взявшийся лунный отблеск лег на влажный черный глянец. Я смотрел на фото в неуверенном свете ночной лампы и видел нас, вернее, наши тени, нет, призраки. Наши призраки – три невесомые сущности – скрывались в глубине снимка, вот только двое из нас были до сих пор живы.
Живы… Я усмехнулся. Да, пожалуй, медики назвали бы меня живым, но вот философы, особенно идеалисты, – вряд ли.
Я ненавижу переводить лирику, особенно женскую. События уместились бы в пару глав, глубина мысли тоже не впечатляет, зато отстраненных размышлений с излишком, и еще этот, как его там называют критики? Богатый внутренний мир героя. Может, и не богатый, но прописанный до мелочей. В динамике. И претензии на философию. Впрочем, этим сейчас многие грешат. Но это не самое страшное, потому что самое страшное – эти едкие фразы, врезающиеся в мозг.
Я не умру, ты ошибался.
Я просто перестану жить…
И можете не пытать, откуда эти две строчки, – хоть убейте, не вспомню – чей-то перевод редактировал. По-моему, с французского.
Я подошел к окну. Малышка Софи! Как много я бы хотел тебе сказать. «Как много» – избитая фраза, за которой лишь пара слов или даже меньше, или просто туманное ощущение, что нужно что-то сказать, где-то сродни чувству вины.
Мне было грустно и даже больно. На улице чуть распогодилось: медленно выплывала из-за соседнего дома луна, и кое-где даже были видны звезды.
Я подумал, что у меня есть свои Хроники одиночества, что друзей я не терял, а выкидывал, что никогда до конца не разбирался, кто из них действительно чего-то стоит, что в нашей приятельской компании только Димка – Друг. И что я сам виноват.
Я хотел вспомнить всех женщин, которых любил, и не смог – их просто не оказалось. Я попытался перечислить тех, в кого был влюблен – и не смог – их было слишком много. Зачем? Зачем их было так много?
Было уже поздно, и я подумал, что неплохо бы выспаться.
Мерный звук уходящего времени да еще кофейно-никотиновый привкус во рту уносили мою память все дальше, туда, где я, кажется, вообще ни о чем не думал, ведь иначе как бы я наделал столько глупостей?
Помню, как впервые пришла сюда Софи (я тогда еще жил здесь с родителями) мы что-то отмечали, вся наша компания собралась у меня дома. Разбредаться начали только под утро и, конечно, главное слово, которое звучит в 5 утра, – КОФЕ.
Помню, Софи смеялась:
– 8 чашек – это вам не шутки! Саш, достань кружки, стаканы там, не знаю, а я сварю кофе.
– Да, Соф, не надо, там растворимый есть… был, кажется, – но мое сопротивление было неубедительным…
– Э-не, эт не кофе, а водичка будет. И не спорь, сейчас вы все у меня проснетесь, хватит зевать.
Да… я помню этот запах, а еще, как я пытался объяснить маме, что случилось с ее любимым заварным кофе, который я в жизни не пил.
Как странно. Я вполне мог забыть Софи, но не ее кофе. Может, это и есть одиночество?
Новая глава
Все носят маски. Знаю, эти слова уже давно стали прописной истиной, и теперь уже ими никого не удивишь, но… Но для меня это всегда было большим, чем просто слова, это девиз, это кредо, это стиль жизни.
Все играют, претворяются и лгут. Я никому не верю так, чтобы до конца, так, чтобы без сомнений, и не прошу верить мне. Друзья предают, а клятвы любви и верности оборачиваются прахом. Мне говорят: ты заблуждаешься, что ж, вы тоже, так давайте не будем мешать друг другу!
Возможно, это несколько грубо и где-то даже аморально, но я никого не пытаюсь обратить в свою веру. И просто живу. Как там у Шекспира? Вся жизнь театр, и люди в нем актеры? Тогда я играю лицо под маской, а что на ней – решайте сами, только в душу не лезьте. Я же вашу не трогаю.
Надо сказать, что подобная философия пришла ко мне довольно рано, но, что важно, она стала следствием моего поведения (а не наоборот) – я просто никогда не делал двух вещей: не лгал и не говорил правды.
Но вот сегодня утром я смотрел на себя в зеркало и не мог понять: меня многие считали отличным парнем, преданным другом и просто хорошим человеком, а был ли я им когда-нибудь?
Я наблюдал… я наблюдал, как посторонние становились мне друзьями, а родные – посторонними, как в меня влюблялись и меня бросали… как уходили из моей жизни со слезами или улыбкой… и единственный друг – это не моя заслуга, а его. Я даже не заметил, как ушла из моей жизни Софи, как мои родители построили дом, как Марина нашла другого, наверное, более чуткого.
Софи… Ах, если бы знать, что все получится именно так, как много я спросил бы у тебя! Как ты читала души, Соф? Как находила ответы на вопросы, которые мы еще не моги осознать? Как ты смотрела в глаза, а читала мысли?
Что за бред?! Если бы не эта папка, когда бы я узнал о твоей смерти? Да неужели бы вспомнил о тебе?!
Я смотрел на себя в зеркало и понимал, что мне никуда не деться от мысли, что я чудовище. Нет, я просто боюсь жизни.
Я много курил, еще больше думал, старался работать, словно мне есть дело до этих лживых страстей. Имя Олеси на дисплее моего телефона меня не удивило, разве что вызвало интерес.
Она сказала, что сегодня поедет к Софи и предложила присоединиться. Конечно, я не отказался. Она назвала адрес, и мы договорились встретиться там.
Оказалось, мы с Соф были почти соседями, даже странно, как мы ни разу не встретились. Разговор не клеился вплоть до того момента, когда Олеся вставила ключ в замочную скважину. Она дважды провернула его в замке, повернулась ко мне и с печальной улыбкой сказала:
– Добро пожаловать в святая святых!
Я мялся у порога. Она говорила что-то о том, что Соф жила здесь все время с тех пор, как приехала после института, что квартиру выбирала сама, что она большая и светлая и что она не звала и не пускала сюда никого, кроме самых близких, а я слушал и не слышал.
Я мялся у двери. Я словно попал в иной мир, мир, давно заснувший. Тишина пустой квартиры была для меня ужасно громкой, словно квартира знала, что ее хозяйка уже никогда не переступит порог. Я подумал, что не бывает такой звенящей тишины. И вдруг Олеся замолчала. И вот тогда мы стали на равных.
Я мялся у двери, она стояла посреди прихожей. И ей тоже было страшно в этой тишине.
Мне было душно, мне было тесно, я хотел оглохнуть в этой тишине, чтобы больше не слышать, не знать этой тишины, чтобы она была последним звуком в моей жизни.
Я поднял глаза и увидел… Небо – как глоток воздуха, как вопль жизни в этой тишине, лоскут безмятежной лазури у меня над головой. Небо обрывками было разбросано по белому потолку: чистое, облачное, утреннее и звездное, две грозы и закат – оно плыло надо мной, такое честное, такое громкое и странно живое. Я дышал этим небом.
Я посмотрел вокруг, словно внезапно перенесся в другую реальность, в другую плоскость бытия. Я вдруг увидел пустую скамейку на стене и вспомнил слова Олеси.
– Это первый снимок, да? – спросил я. – Тот самый, та самая скамейка, да?
Она лишь кивнула. Самая обычная скамейка в нашем парке, самое обычное фото. Еще десяток, если не больше, таких же висело на стенах. Парк, парк: осенний, летний, зимний, город, улицы, дома… Я знал их, знал, где они находятся, и даже на полу была бульварная плитка и кое-где пробивалась трава. Они заняли собой всю прихожую, впрочем, нет, не заняли, наоборот. Эти снимки были словно маленькими форточками, форточками в прошлое, наружу. Я шел по коридору, заглядывая в эти окошки, больше похожие на замочные скважины.
На двери одной из комнат была улица, она спускалась вниз, к морю, и казалось, что ты вот-вот почувствуешь запах волн. Я знал, что где-то рядом, под фонарем, играют музыканты и вокруг стоят парочки и те, кто только ищет свою пару, что прямо на набережной, свесив ноги над водой, сидят и курят те, кому есть о чем поразмыслить. Я нащупал в кармане сигареты и тихонько толкнул дверь.
Сначала я увидел море, оно было здесь повсюду, а потом уже – пепельницу на журнальном столике. Я обернулся, Леся стояла прямо у меня за спиной:
– Разве Софи курила?
– Как видишь.
Мы сели на маленький диванчик, и я понял, что в этой комнате нельзя не курить. И дело не в том, что сигареты, зажигалка и пепельница оказались прямо под рукой, нет, а просто, просто не знаю, по-моему, табачный дым прописался здесь на века, и даже Олеся выкурила со мной сигаретку за компанию.
– Это ее рабочий кабинет, – сказала она. Ее любимый диванчик. Она сидела здесь часами, размышляя над очередной головоломкой. Тогда к пепельнице на столике присоединялись огромная кружка кофе, сыр и шоколад. Поэтому здесь так много моря.
Она говорила: «Море освобождает мысль».
Я вдруг понял, как она права в этом. Я словно несся в пространстве над водной гладью вслед за своими мыслями, но они были быстрее. Я слушал слова Олеси, и медленно в моих мыслях всплывала эта комнатка глубокой ночью: наверняка горел этот ночник, окно открыто и холодно, кофе остыл, а в пепельнице куча окурков и наполовину выкуренных сигарет и папка на коленях. Софи что-то пишет на белом листе, то и дело поднимая глаза на это море, в мягком тусклом свете лампы его очертания лишь немного угадываются, но она уже помнит его наизусть, помнит то чувство, которое навсегда застыло на глянце. Чувство, которое не разгадать постороннему. О чем она думала, делая снимки?
Олеся молча встала и оставила меня одного. Она чем-то шумела и шуршала, что-то мыла и вытирала пыль, старательно делая вид, что пришла сюда именно за этим, но я уже успел понять, что эта квартира просто не отпускала ее. Она поймала девушку в свои сети и не выпустит уже никогда. Сети прошлого, того, что не сделано, того, что уже не вернуть. Я знал, что сейчас она думает о том, чего не успела, где ошиблась, она укоряет себя за то, чего не изменить. И это ее пытка.
Я пошел дальше. В гостиной были люди, в основном черно-белые. Готов поспорить, никто из них даже не подозревал, что стал частью странной коллекции человеческих лиц и жизней, частью маленького настенного мира.
Но меня поразила спальня. Под фотографиями не было видно стен. Леся оказалась тут как тут, стоило мне открыть дверь.
– Она говорила, что здесь вся ее жизнь. Комната счастья.
Тут была Софи, Софи… Софи в детстве и уже совсем взрослая, родители, Лилит, свадьба Джули, куча друзей и даже я. И все улыбались, десятки улыбок. Я заглянул в каждый снимок. На одном я держал Софи на руках – это был выпускной, я никак не мог вспомнить, почему его нет у меня…
Я заметил, что там нет Сергея, но не спросил. А еще не спросил, есть ли здесь Он. Я был уверен – Олеся не скажет.
Мы выпили кофе на лоджии, я смотрел, как солнце садится в небольшой сквер. Отсюда был виден кусочек моего дома, но он казался каким-то далеким, нездешним. Здесь, в этой тихой квартире, все перепуталось. Вид из окна казался чужим и унылым, и я даже забыл, что есть другая жизнь. Я понимал, что невесомые сети поймали и меня тоже, но не хотел, не собирался сопротивляться их теплому плену.
Я зачем-то рассказал ей о письмах, но она лишь посмотрела на меня. Кажется, в глубине ее глаз блеснула искорка любопытства, но она промолчала. Может, она что-то знала, возможно, могла мне рассказать, но вот только она поняла, что я должен разобраться сам. Наверное, разобраться и в себе тоже.
О звуках
Я оставил машину на стоянке и шел домой пешком. Декабрь. Сыпал мелкий снег и совсем не было ветра. Мои мысли скользили где-то вдалеке. Какие-то картинки всплывали в памяти и рассеивались, едва обретя четкость линий. Иногда я улыбался им. Одно воспоминание цепляло другое, и я вертелся в этом калейдоскопе, ведомый странной логикой моих мыслей. Я не мог понять своего состояния, своих желаний. Я чувствовал, что хочу остаться здесь, прямо тут. Я поднял глаза к небу, но оно не смотрело на меня. Я пытался уйти от себя, но кому это удавалось? Я хотел молчать и молчал. Я искал встречи, не с кем-нибудь, а просто встречи. Меня пугали люди, которым я небезразличен: они слишком дотошны в изучении моей души. Любопытны. Я боялся не сохранить. Но что я хранил?
Мой дом показался мне пустым. От свободного пространства веяло холодом. Его было слишком много. Я не включил свет. Я не был голоден. Меня не было здесь, меня вообще еще не было.
Послушай, Это Жизнь! Послушай, послушай, послушай! Это слезы. Это рыдания, это крик в ночь, это словно каждая клеточка моего тела больше не хочет существовать.
Боже, Как плохо! Ужас как плохо! Кто я? Кто я? Кто я, где я? Где моя жизнь? Чем я живу?
Ничего, ничего, никого. Только…только эти люди вокруг, которые не знают, которые не слышат. Я не хочу! Не хочу людей, для которых мои слезы – просто слезы.
Я не могу, не могу. Я, как волна, разбиваюсь о неведомый мне берег. Я ослепла.
Что со мной, что? Откуда эти слезы? Что случилось? Нет ответа. У меня нет ответа, только сердце кричит, вопит от боли. Этот вопль сводит меня с ума.
Жизнь, Жизнь, Жизнь, я не хочу! Это не жизнь! Я устала жить. Я устала не чувствовать жизни.
Я просто знаю, что надо дышать, говорить и улыбаться. И жизнь вокруг, но не внутри меня. Внутри только тишина. Тишина этой квартиры, она душит, давит. Я сижу в кухне на окне и не могу понять, что удерживает меня на подоконнике. Какова скорость свободного падения? Жаль, что здесь невысоко.
Странные мысли, мысли о смерти. Жизнь отвергает их. Их принимаю я.
Послушай, это ТОЖЕ жизнь. Но зачем мне она?
Софи кричала. Я продолжал молчать. Это было похоже на оцепенение. В папке лежали фото. Софи, Софи… Не меньше десятка ее фотографий. Ни на одной она не смотрела в объектив. Я подумал, что она не знала, что ее снимают. И нигде она не улыбалась. Я видел тень мрачных мыслей у нее на лице. Именно мрачных.
На обороте одной из них было написано: