Жизнь волшебника

решает спокойно пережить нашествие гостей, а потом тщательно прибрать за ними, особенно

острое: изменять привычке ходить босиком по всей своей территории не хочется.

К удивлению Романа, стены во время дождя в некоторых местах промокают насквозь. Но это бы

ещё ладно. В первый же основательный заряд дождя ошарашенный хозяин никак не может взять в

толк, почему поток воды, несущийся с горы, не обтекает дом, а теряется у завалинки. Однако, один

взгляд, брошенный с другой стороны дома объясняет эту загадку: вода проходит сквозь завалинки,

как сквозь сито. Вот это да! Мало того, что дом, во-первых, поставлен на самом ветродуе, во-

вторых, на дне какой-то радиоямы, в которой, несмотря на все телеантенные ухищрения,

телевизор показывает лишь голубую рябь, так он ещё перегораживает собой бывшую полевую

дорогу, промываемую дождевыми водами – будущий овраг!

309

Минут пять Роман грустно смотрит на эту набегающую воду, собираясь с духом – надо идти

откапываться. Не правильно это – вода не должна протекать сквозь дом. Хорошо бы что-нибудь

накинуть на себя. Только плаща нет, а с зонтиком Нины не пойдёшь, там руки свободные нужны.

Хотя зачем накидывать? Бегал же в детстве по дождю в одних трусах…

Тело, окаченное жидким холодом, сжимается само собой – и как только это радовало в

детстве?! Правда, в детстве-то он выбегал во время кратких гроз и тёплого дождичка, а тут

дождище сочный, многоструйный, основательный и, вода, падающая с холодных высот, не

успевает нагреваться.

Запруда не даётся: землю тут же смывает, унося даже куски дёрна. Тогда Роман волокёт

широкую плаху и, вбив обухом топора колья, ставит её под углом к потоку. За энергичной работой

холод не заметен. Смугляна с Машкой на руках вначале сердито, но с восхищением стучит в окно,

показывая то большое махровое полотенце, то свой маленький кулачок, а потом, не обращая

внимания на дочку, которая пытается стучать по раме, с задумчивой улыбкой смотрит на своего

подтянутого мужчину в прильнувших сатиновых трусах. В этот момент она, кажется, не думает ни о

чём, находясь в состоянии созерцательного зависания, застигнутая невольной душевностью

момента, которой ей сейчас на самом-то деле совсем, совсем не хочется.

На Романа из всех окон пялятся и карачаевцы. Интересно видеть себя их глазами. Смешно им,

конечно, наблюдать и за этим странным хозяином, и за потоком воды, несущимся почему-то прямо

на дом. Ох, и чудики здесь живут: одни по-уродски на уродском месте ставят дом, а другой бегает

тут теперь в трусах и с лопатой!

Возвращаясь в дом, Роман боковым взглядом замечает на себе задумчивый, чуть печальный

взгляд своей смуглой, раскосой жены в раме окна: нет, а всё-таки она красива!

На третий день этого длинного дождя, из электросетей приезжает долгожданная бригада

монтажников. И стригали отказываются освободить для них комнату связи. Монтажники,

натрясшиеся за длинную грязную дорогу в жёстком «зисе» «колуне», втроём сидят в кабине, ждут

результата, смывая дворниками со стекла воду моросящего дождичка. Роман ведёт переговоры.

– Мы же с вами договаривались, – уже раздражённо напоминает он бригадиру. – Как у вас там

обстоит дело со словом мужчины?

– А причём тут слово? – пожав плечами, отвечает Алишер. – Нам здесь просто удобней, да и

всё. Кто нас будет возить из села? Ты на своем драндулете?

Стригали хохочут. У Романа сжимаются кулаки. Сузив глаза он смотрит на тщательно выбритый

подбородок гостя. Эх, врезать бы тебе, джигит, да так, чтобы твоя челюсть не просто сломалась, а

на мелкие кусочки рассыпалась, которые уже не соберёшь. И я даже знаю как это сделать. Да

только много вас тут, умолотите меня.

– Нет, ты скажи, – приходится хозяину настаивать по мирному, – договаривались мы или нет?

– Да никто с тобой не договаривался, – машет на него Алишер.

Роман от неожиданности садится на чью-то кровать.

– Осторожно, помнёшь, – слышит он кого-то сбоку.

Роман автоматически встаёт, выглядя окончательно смешным. Теперь они издеваются уже

открыто. Пока он соображает, какие доводы привести ещё, хотя, как ему кажется, главный довод о

мужском слове уже сказан, на своём «уазике» подъезжает Ураев, привлечённый незнакомой

машиной у подстанции. Стригали высыпают на крыльцо под сеющий дождик. В присутствии

Ураева, они словно преображаются. Их, кажется, вот-вот просто разорвёт от возмущения.

– Нас отсюда выгоняют! – перебивая друг друга, жалуются они. – Но на каком основании!? Тем

более под дождь?! У нас что, нет никаких прав?!

Роман объясняет Ураеву про их договорённость, как некоему неподкупному судье.

– А действительно, куда же они в дождь? – неожиданно говорит начальник.

Разозлённый Роман заводит свой «драндулет» и с юзом, перегревая мотор, едет к директору

совхоза, оставив усталых монтажников в тесном «зисе».

Трухин, слава Богу, оказывается дома.

– То, что монтажники приехали – это хорошо, – неспешно рассуждает он. – Хоть бы скорей

подстанцию запустили. А вот со стригалями ты зря связался. Ты же знаешь, какие они наглецы.

Татары они и есть татары. Теперь их уж не выгонишь. Давай лучше подберём монтажникам другой

угол.

– Но там же место их работы.

– Не надо было пускать стригалей…

– Да вот такой уж я дурак!

«Почему он назвал их татарами? – думает Роман, возвращаясь домой. – Какие же они татары?»

Скорее всего, директор назвал их так иносказательно, из-за невероятной наглости тех, но, имея

жену-татарку, слышать это неприятно.

Монтажников директор устраивает в совхозной гостинице. Карачаевцы для Романа перестают

существовать. В бригаде монтажников так же три человека – ровно столько умещается в кабину

«колуна»: за рулём тот же водитель Гоха, от которого Роман, кажется, не слышал ещё ни одного

310

слова, высокий и красивый Юра Соболинский и незнакомый Михаил – веснушчатый и рыжий. В

один день, когда они работают с оборудованием, Роман подходит к Соболинскому.

– Что-то Селиванова с вами нет? – с улыбкой вспомнив того, спрашивает он. – Не случилось ли

с ним чего?

– Да случилось, конечно, – как о чём-то обыденном отвечает Соболинский. – Порезали его. Шёл

вечером из кино. А у нас там один придурок есть. Напился, взял нож и вышел на улицу. Решил, что

кого первого встретит, того и пырнёт. Ну и понятно, что встретил Ваську. Ему и воткнул нож под

ребро.

– Что, вот так ни с того, ни с сего?

– Вот так просто, без всякой причины.

– А психологи говорят, что так не бывает, что прежде, чем нападать люди придумывают

сценарий, причину ищут.

– Читай поменьше, – усмехнувшись, говорит не менее начитанный Соболинский. – Это раньше

какие-то мотивы искали, когда в голове было чем эти мотивы искать. А если в голове сплошная

дыра, как в калачике, то и мотивировать ничего не надо. Захотелось этому придурку пырнуть – он и

пырнул.

– Н-да, – произносит Роман, невольно вспомнив свою коллекцию «античных» случаев. – Ну и

что?

– Забрали его, конечно, суд будет. А Ваське что с этого суда? Лежит теперь в больнице. Снова

едва с того света вытащили.

Роман не знает, что и сказать. Ну как это возможно, чтобы всё постоянно валилось на одного

человека? Хорошо, что хоть тебе-то достаётся в этой жизни поменьше…

* * *

Обильные дожди вновь сменяются глухой жарищей – лета пока ещё хватает на это. В зените

солнце особенно неторопливо: как остановится там, так остолбенело и висит. В два дня оно

безжалостно выпаривает все следы нудных дождей, а потом изо дня в день уже всухую жарит

землю так, что над ней зависает голубоватая копоть, в которой и само солнце всходит и

закатывается с розовым оттенком.

Перед обедом одного такого дня Роман, сидя боком на сиденье мотоцикла, обжигающего

ладонь, ждёт около магазина хлебовозку из райцентра. Улицы стоят пыльные, с понуро обвисшими

ветвями тополей, а из динамика на белёном саманном клубе лениво сыплется какофония

фортепианных звуков, кажется, ещё более увеличивающих зной. Как это здорово: жара, пух,

летящий с тополей, и отдалённая музыка. Вот такого-то зноя и хотелось на Байкале, вот оно –

лето, забайкальское летушко.

– Здорово, Ромка! Как поживаешь? – необыкновенно ласково говорит подошедший Алиев. –

Будь другом, выручи… Надо рубль шестьдесят. На бутылку не хватает.

– А ты ещё с прошлым долгом не рассчитался, – говорит Роман, решив его разыграть. – Ты ведь

уже должен мне двадцать пять рублей.

– С какой стати? – с усмешкой спрашивает Алиев.

– Так у поросенка-то настоящий хозяин нашёлся… Пришлось его отдать…

– И ты сознался, что это поросёнок его? – удивляется Алиев, полностью выдавая себя. – Ну и

дурак! Сказал бы, что у меня купил, да и всё.

– Говорил, а хозяин какую-то примету у поросёнка знает.

– Ну, сказал бы тогда, что это я у него украл. С меня всё равно ничего не возьмёшь. Ну выручи,

а? Рубль шестьдесят всего-то.

– Не дам.

– Почему? – почти по-детски обижаясь, спрашивает Алиев.

– Ох, до чего же вы все нам тут надоели, – говорит Роман.

Он со злостью заводит мотоцикл. Садясь, оступается с подножки и злится ещё больше. За

хлебом лучше приехать позже. По дороге он выжимает из мотоцикла всё до отказа, подняв с

дороги кудрявый столб пыли, так что мотоцикл от этой непомерной перегрузки кашляет, работая с

перебоями. Роман едва дотягивает на нём, задыхающемся, до подстанции, а, въехав в ограду, тут

же достаёт ключ, чтобы проверить свечи. За этим небольшим делом он успокаивается. В открытое

окно дома слышно, как жена воюет с дочкой. Это тоже умиротворяет, дочка всё растёт да растёт:

вовсю гремит игрушкой, которую вкладывают ей в ручку. А, находясь в хорошем настроении, орёт

уже каким-то солидным детским басом, не понимая, что детям её возраста положено пока что

пищать тоненьким голосишком.

Нина выходит вывесить на веревку покрывало.

– И что за противный ребёнок! – говорит она. – Перевернётся на покрывало и тут же напрудит.

311

В эти дни, научившись переворачиваться со спины на живот, дочка пользуется этим умением,

чтобы укатиться с холодной клеёнки на покрывало и уже там сделать своё дело с удовольствием и

комфортом. Романа это только забавляет.

– Ты что, жалуешься на неё, что ли? – засмеявшись, говорит он.

– А, вечно тебе нельзя ничего сказать! – взрывается вдруг Смугляна.

Роман не успевает даже что-либо ответить, как она тут же, жёстко топая по крыльцу, убегает в

дом. Со звоном швырнув ключ, Роман плюхается на сиденье мотоцикла. В раздражении Нина

обычно пускается в такую невероятную чепуху, которой в спокойном состоянии удивляется даже

сама. Когда-то, ещё на Байкале, Романа выводили из себя эти её мгновенные помутнения, но

теперь он переживает дурные взрывы жены более или менее спокойно. Почему её обижает такая

его добрая ирония? Как же надо не чувствовать, не понимать его!

«Может быть, она такая от жары?» – думает Роман.

Конечно, её раздражение именно от жары, только как бы немного с другого бока. В жаркие дни

карачаевцы работают, в дом возвращаются поздно вечером и тут же заваливаются спать, а утром

уходят очень рано. И выходит, что соседка, так распалявшая их воображение, не так уж им и

интересна. И Нину это вроде как «обижает».

Лёжа вечером на кровати, Роман долго ждёт жену. Несмотря на утомительный день с нелепой

стычкой, в нём тлеет желание. Хотя, конечно, вначале надо ещё как-то наладить отношения. Нины

всё почему-то нет, Роман подрёмывает. Наконец он чувствует, что жена рядом. Судя по всему, она

и сама не прочь помириться.

– Тебе хорошо? – прижавшись к нему, шёпотом спрашивает Смугляна.

– Нормально, – добродушно отвечает Роман, не умея резко переходить от войны к интимности.

– Что-о? – удивлённо и зло цедит жена, отстраняясь от него. – Нормально? Только и всего?!

Ох, как много может она высказать этому равнодушному истукану! Вот живёт она с ним, делает

для него всё возможное, хотя бы по хозяйству, и в то время, как другие могли бы за это на руках её

носить, она слышит лишь это «нормально».

Некоторое время они лежат, не нарушая накалённого молчания, от которого постепенно и вовсе

наступает полный взаимный холод.

– Ну, ладно, спать так спать, – говорит, наконец, Роман, поворачиваясь спиной.

…С утра снова начинается настоящее пекло, но после обеда набегает прохладный ветер,

подтягивая с юга тёмно-синее месиво. Сделав своё дело лишь наполовину, он стихает, но тучи

движутся уже по инерции. Если смотреть в бинокль, то далёкий дождь похож на тёмно-синие

волосы с вплетением молочных прядей. Гроза надвигается грандиозная. И потому первый, будто

неохотный при своей великой силе гром кажется необыкновенно высоким и потрясающе

высокомерным! Он катится своими гранями где-то за облачным небом в вышней реальности,

отдаваясь многочисленными раскатистыми коленами, с отдельными ударными долями, которые

словно длинные звуковые столбы гулко тукают в землю. Чуть сбоку от чёрной синевы в это же

время подходит спокойный матовый дождь, разделяемый на отдельные цветовые тона дальними и

ближними сопками. Но – увы… Гроза после сильной жары большой не получается. Хорошо, однако,

уже то, что, рассосавшись в небе, он будит запахи и обновляет воздух.

Чтобы помириться с женой, Роман приглашает её вечером в кино. Нина собирается молча, но

Роман доволен и этим. Всё будет хорошо. Свежий вечерний воздух кажется залогом их

обновляемого мира. Машку заворачивают в одеяло. Роман надевает резиновые сапоги, чтобы

грязью от колеса не забрызгать брюк.

Выходя из ограды Матвеевых, где они оставляют Машку, Смугляна, о чём-то задумавшись, едва

не забредает в лужу.

– Обойди вот здесь, – подсказывает Роман.

Но жена почему-то видит в этом насмешку. Её лицо приобретает самое неприятное из всех её

выражений, губы перекашивает, глаза широко открываются.

– Скотина! – вдруг на всю улицу с визгом кричит она.

Роман останавливается как вкопанный. На скамейке у дома напротив сидят женщины,

поджидающие с поля коров. Они с любопытством наблюдают за выходом Романа в сапогах и по-

городскому разряженной Смугляны. К женившимся на городских в селе относятся с иронией. Нина,

конечно, не городская, но её почему-то принимают за городскую. Женщины от её визга перестают

щелкать семечки. Роман стоит и не знает, что сделать, что ответить. Главное, он не поймёт того,

чем заслужил её оскорбление. Дикая ненависть, мелькнувшая в глазах жены, просто убивает. Ведь

он всего лишь хотел ей помочь. Она или что-то не расслышала, или не так поняла. Но зачем же на

всю улицу орать?!

Чтобы успокоиться, Роману не хватает и двухсерийного фильма. Собственно, фильма он, как

бы не видит: у него горит лицо и, кажется, всё тело. Это похоже на какую-то мгновенную болезнь,

потому что он чувствует, что ему жарко, как при температуре. Удивительно, что боль душевная так

похожа на физическую. Утихает же она куда медленнее, чем ушибленное место. Главное, Роман

никак не может понять своей вины. Жена хочет, чтобы он её любил. Но разве после таких криков

312

это возможно? Ведь она ненавидит его. Его ненавидит тот человек, ближе которого у него никого

больше нет.

Минут за двадцать до окончания сеанса Роман не выдерживает. Он тихо, чтобы никому не

мешать, поднимается. Смугляна, догадавшись, что он уходит, извинительно хватает его за локоть,

но он так отшвыривает её руку, что Нине становится всё понятно.

Машка у Матвеевых уже спит. Никому ничего не объясняя, Роман выкатывает мотоцикл и

уезжает домой. Ему всё равно, что будет делать Нина, хотя, конечно, ей не остаётся ничего

другого, как остаться ночевать у Матвеевых.

Ночью долго не спится. За стеной тренькает его разлаженная гитара, слышатся те же

осточертевшие песенки, но звучат они уже как-то так, вяло, с неохотой: стригали устали.

Укладывается Роман не в спальне, а в большой комнате на диване. Лёжа в темноте, мысленно

осматривает её всю. Какой смысл в этом доме? Кому всё это надо? Зачем эта жизнь, если в ней

такое раздражение и ненависть? Зачем создана женщина, если не для доброты и тепла?

* * *

Возможность взглянуть на работу карачаевцев появляется тогда, когда монтажники, которым

Роман помогает весь день, уезжают на выходные за харчами.

Шагая по проходу между стригалями, Роман теперь уже с некоторым представлением о деле,

понимает, что это работают асы. Некоторые из квартирантов кивают ему, подмигивают. Их слишком

много, чтобы злиться на всех. Некоторые вообще делают вид, что не знают о его конфликте с

ними. Кое-кто с ухмылочкой протягивает машинку: попробуй…

Порезов же они делают куда больше, чем женщины, стригущие не спеша. Выйдя из дверей

стрижки, Роман рассматривает в загонах уже обчекрыженных овец. Тут же у штакетника понуро

стоит сосед Моти-Моти чабан Багров, с лицом, коричневым от загара, как кирпич, и с седой

щетиной. Каждый стригаль выпускает своих овец в отдельный собственный загончик, чтобы была

возможность видеть, кто как стрижёт. Из одного загончика овцы в специально сделанный пролом

выбегают и перемешиваются с теми, что уже в общем дворе. Но точнее будет сказать, что овцы из

этого загона не выбегают, а, выползают: у некоторых кусками свисает оторванная кожа, у одной

овцы на ноге нет шкуры до белеющей кости. Именно здесь-то и стоит Багров, держа кепку в

опущенной руке.

– И что теперь будет с ними? – кивнув на покалеченных животных, спрашивает Роман.

– Да ничо, – даже как-то равнодушно отвечает Багров, – или сразу сдохнут, или чуть погодя

черви съедят.

– Так чего же ты стоишь? – даже с раздражением спрашивает Роман.

– А я чо, не говорил им? – огрызается чабан. – Да им хоть говори, хоть целу кучу навали. Они

ничо не понимают.

– Да ты не карачаевцам говори, а нашим контролёрам.

Чабан ещё с минуту остолбенело наблюдает за своими несчастными овцами, потом,

рассерженно сплюнув, направляется к дверям. Роман смотрит вслед: Багров очень высокий мужик,

с большими ногами. Известно, что на отаре, в степи, он чувствует себя решительным, уверенных

хозяином. Видеть его здесь таким потерянным даже как-то странно.

Багров выходит из стрижки минут через пять, со злостью пинает подвернувшуюся сухую

коровью лепешку, идёт к коню, запряженному в телегу. Роман догоняет его.

– Ну что?

– Да сказал я контролерам, сказал! – почти орёт чабан, взявшись за вожжи. – А тут их бригадир

вывернулся. Я не успел ещё договорить, а он кивает мне: мол, отойдём. Только отошли, он хвать

меня за грудки! «Еще, – говорит, – вякнешь такое, и мы тебя сделаем». Вот так-то! Да ну их всех!

Багров садится на телегу, звонко шлёпает вожжой по холке коня и уезжает на громыхающей

телеге. Роман, вернувшись к мотоциклу у входа на стрижку, садится поперёк сиденья. Из дверей

выходит сам Алишер – молодой, красивый, подтянутый. Идёт лёгкой, танцующей походкой. Роман

не может понять, как он при своём росте мог схватить Багрова за грудки, как он вообще дотянулся?

В отличие от остальных стригалей, бригадир всегда в чистом, его дело – организация, в том числе,

видимо, и такая, с которой он только что успешно справился. Однако, в отличие от взбешённого

Багрова, Алишер спокоен совершенно.

– О, кого я вижу! – восклицает он, блестя парой золотых передних зубов. – Слушай, хозяин, у

тебя дрова дома есть?

Вопрос, конечно, наиглупейший: кто не видел этих дров во дворе?

– Да откуда же у меня дрова? – говорит Роман.

– Да ладно, ладно тебе, – воркует Алишер, похлопывая по плечу. – Давай-ка сообразим

вечерком шашлычок. Мы принесём мяса, купим вина и посидим с гитарой, а? У тебя ведь, говорят,

ещё и новая, красивая гитара есть. Сделаем шашлыки по-нашему: ты так никогда не пробовал. И

жена твоя красавица не пробовала, её угостим…

313

Роман видит, что с ним разговаривают, как с дурачком. Нет, после стычки с чабаном не спокоен

и Алишер. Он просто пытается проявить максимальное самообладание и невольно переигрывает.

Роман чувствует, как внутренняя сжатая пружина Алишера начинает заводить и его.

– Нет уж, ешьте вы сами свои шашлыки, – стараясь быть максимально сдержанным, отвечает

он. – Дров у меня нет. Мне ещё зиму зимовать.

«Как только они умудряются обо всём пронюхать, – недоумевает он. – Откуда они знают про

гитару, они же не видели её, она в спальне висит. Нина, что ли, проболталась?»

* * *

Лето, как и полагается лету, летит быстро. Для запуска подстанции приходится поменять

главный трансформатор, оказавшийся с заводским браком, для чего в Пылёвку приезжает тягач и

мощный кран.

Серёга так и не едет. Поначалу, пока у Романа была возможность съездить к нему, ехать не

позволяла гордость и обида, а теперь, когда обида прошла, ехать нельзя, потому что работающую

подстанцию не бросишь. В селе просто нет второго человека, который может и имеет право

включать и отключать оборудование. А в общем-то, конечно же, работа на подстанции, что

называется, не бей лежачего. Она состоит из каждодневного осмотра оборудования с отметками в

журнале и постоянного присутствия на месте на случай внезапного отключения главного

трансформатора. Да и тут, если это отключение не связано с поломками, то все действия

дежурного электромонтёра сводятся лишь к тому, чтобы трансформатор снова включить. Понятно,

что сама по себе работа на подстанции пассивна, зато выживание здесь, особенно зимой,

пассивным не назовёшь.

Пытаясь понять, почему Серёга так и не приехал, Роман, в конце концов, обвиняет себя самого.

У друга была тогда куча неприятностей, а он вместо сочувствия лишь смеялся над ним, ругал и

хвастался своей силой. Дурак…

Как-то вечером, уже в конце лета, Роман приезжает к Матвеевым за молоком и Катерина

протягивает ему письмо. Конверт подписан невероятнейшими каракулями. Обратный адрес

незнаком, но подпись нельзя не узнать – Серёгина. Письмо написано им в сильном подпитии.

Причем, кажется, на этом-то письме он и потух: если поначалу его почерк ещё кое-как читаем, то

под конец буквы уже нельзя разобрать. Правила русского языка забываются там с каждым

предложением. Уже на первой странице Серёга забывает о существовании знаков препинания,

потом пишет слитно некоторые слова и частицы, а в конце письма слитыми оказывается всё.

Пока Роман расшифровывает письмо, Катерина стоит у стола, чистит и с сочным хрустом

крошит картошку для супа.

– Ну и что хоть пишет-то твой друг? – не выдерживает она наконец. – Вернётся он всё же или

нет?

– Тут всё сложнее, – отвечает Роман. – Он, оказывается, женился. На третий день, как я уехал.

В общем, решил идти каким-то своим путём и сразу меня обогнать, как он тут излагает. Взял

женщину с ребёнком. Она тоже преподаёт музыку. Ну, и чтобы не жить с родителями, которые

приехали туда, они умотали вообще в какую-то дыру. Специально, говорит, выбрали подырее. Вот

на конверте есть адрес.

– Ну, слава Богу, что хоть женился, – рассуждает Катерина. – Может, ещё и образумится.

– Нет, ну вот он чудик так чудик, – со вздохом говорит Роман, всовывая письмо в конверт. –

Выбрал самую большую дыру… Романтики захотелось… А у нас что? Не дыра? Чего домой-то не

поехал?

Бодрому тону пьяного письма верить нельзя. Спасибо Серёге хотя бы за внесённую ясность:

теперь его можно не ждать. И поддержки тоже ждать неоткуда. Спасибо, лучший, единственный

друг! Трус и предатель! «Впрочем, не лучше и я…»

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Животные – не люди

Забой животных, начавшийся, как обычно, с наступлением осенних холодов, кому-то и приятен,

как возможность жарёхи, когда на столе в большой чугунной сковороде скворчит свежее мясо, в

миске гора квашенной капустки с укропом и кружкаооми морковки, и водочка в отпотевшей бутылке,

но для Романа это – настоящее испытание. Это в городе всё просто – лежит перед тобой на

прилавке кусок мяса, и тебе всё равно, на кукурузном стебле он вырос или как-то ещё. А тут ты

должен сделать этот продукт из хрюкающей или мычащей животинки, которую сам же заботливо

вырастил.

314

Поросёнок, купленный у Алиева, к октябрю становится полноценным кабаном. Участия Романа

в его откармливании нет, однако Матвеевы решают, что половина туши кабана принадлежит

Мерцаловым.

В один день приходится резать сразу трёх животин: этого самого «Алиевского» кабана, тёлку

Матвея и бычка соседа Матвеевых Никиты Багрова – того чабана, который летом так неудачно

пытался урезонить бригадира приезжих стригалей.

Решено начать с чушки, которую жалко менее всего. Ведь какие обычно отношения со свиньёй?

Сидит она в своей загородке да похрюкивает, принесёшь ей два раза в день поесть, вычистишь

попутно, соломки постелешь, если холодно, вот и всё.

Роман воспринимает свою жалостливость как некую ущербность. Со стороны ему кажется, что

любому деревенскому мужику забить чушку или бычка – всё равно что дров нарубить. И это

понятно. Как может быть иначе? Ведь это – одно из условий их жизни, так делалось веками. Это

его жизнь городская испортила. Однако, невольно наблюдая за Матвеем и Никитой, Роман

неожиданно и в них обнаруживает это «городское». Обычно два этих дружных соседа любят

прихвастнуть друг перед другом каким-либо умением, а в нынешнее утро, когда уже пора

приступать к делу, они сидят, неторопливо точат ножи и, напротив, каждый доказывает, что лучший

забойщик – не он.

– А что их жалеть-то, – говорит Матвей. – Вот я в прошлом году резал чушку, а у неё поросята

были. Ну, в общем, сплоховал я маленько: горло ей перерезал, а она на ноги поднялась, я

удержать не мог. Ноги растопырила и стоит. Кровь хлещет прямо на землю. И тут из загончика

выскакивают её поросятки и начинают жрать эту кровь. Визжат, откидывают друг друга. Некоторые

прямо из раны хватают. Мне и так-то было жутко, а тут я и совсем остолбенел – они ведь всего

лишь пять минут назад дёргали её за сосцы. Так что чего там говорить: звери они звери и есть.

Слушая Матвея, Роман думает, что, пожалуй, вся эта жалось к животным у людей оттого, что

они слишком очеловечивают их. А ведь у животных-то всё иначе. И страх у них всего лишь

инстинктивный, мыслей и разума – ноль. Так что, в принципе, самой-то чушке всё одно: жить или

не жить. Понятно Роману и другое – эта история рассказывается тут не случайно, надо же как-то

мужикам настроить себя, ожесточиться до необходимого уровня.

– А нам как-то учитель по химии ещё в школе рассказывал, – добавляет Роман и своё, – он был

родом из Ярославля. Так вот, после Ленинградской блокады один мужик, который жил где-то там на

железнодорожной станции, приспособился кормить своих свиней покойниками, которых снимали с

проходящих поездов. Чушки сидели у него в какой-то яме и здорово разжирели. Ну и вот, как-то в

дождь этот мужик поскользнулся и свалился в яму. А чушкам было уже всё равно, кого жрать:

хозяина или не хозяина, живого или мёртвого. Упало что-то сверху – значит, корм. В общем,

сожрали его, и всё.

– Так ему, сволочи, и надо! – жёстко говорит Матвей. – Уж такого-то гада я и сам зарезал бы без

зазрения совести.

Всё это сказано так просто и обычно, что Багров с Романом смотрят на него с испугом. Странен

Матвей. За его спиной такое большое тюремное прошлое, а тёмным он не видится. Пожалуй, в той

серой тюремной реке, которую Роман наблюдал в Выберинской зоне, Матвей принципиально

отличался бы по цвету от всех. Если ему верить (а врать он не умеет), то на его счету есть

тюремные убийства, но при всём этом, однажды в каком-то споре с мужиками у магазина, он

отрезал: «Я никогда в жизни никому не сказал слово «врёшь!» Роман долго думал потом об этой

фразе, обнаружив, что она, пожалуй, выражает весь моральный кодекс Матвея. И кодекс этот не

слабый.

– Нет, а вы чего расселись-то?! – прикрикивает на мужчин Катерина, заполняя паузу, вызванную

репликой мужа. – Долго ещё будете сидеть, рядиться да сказки рассказывать?! Кабан-то смирный –

чего бояться?

Удивительно, что «смирным кабаном» она называет того шустрого поросёнка, которого ещё

весной Роман не мог догнать на мотоцикле. Не кормленный с вечера, он вначале при виде людей

радостно визжит, но, обнаружив вместо привычной хозяйки с ведром мужиков с петлей из вожжей,

пытается спрятаться в своей дощатой будке. Однако петлю на толстую шею кабана всё же

накидывают и выволакивают его во двор. Матвей затягивает вожжи вверх через забор, как через

блок. Никита мягко до самой рукоятки вгоняет в шею длинный нож и с влажным хрустом

перерезает горло… Кровь хлещет, кабан хрипло, с бульканьем орёт, тяжелея и тяжелея на вожжах,

опускаясь все ниже, и Матвей уже не может его удержать. Наконец кабан заваливается на бок с

судорожно выпрямленными ногами. Забойщики облегченно вздыхают: всё, жизнь кабана уже

отлетела. И впрямь всё легко, собирались больше того.

Конечно, с вожжами-то Матвей придумал не плохо. Тут кабан оказался хоть на каком-то

удалении. Куда хуже было как-то ещё в десятом классе, когда Роман вот так же помогал отцу

колоть небольшого кабанчика. Большого уже поросёнка просто свалили на землю и зарезали,

преодолевая его отчаянное, инстинктивное сопротивление. Просто оказались сильнее, и всё.

Сильнее той жизни, которая была в кабанчике. Удерживая животное, Роман чувствовал каждую его

315

дрожащую напряженную жилку, которая не могла преодолеть их насилие. Грубо и просто. И в этой

своей превосходящей силе, позволившей сломать другую жизнь, было что-то дикое, мерзкое и

неприемлемое для себя самого, как для такого же живого существа. Однако, судя по всему (как

понимается теперь), именно этим-то омерзением и наслаждаются всяческие извращенцы, маньяки

и убийцы, вроде того кампучийского выродка, который вгоняя острый кол в животы своих жертв,

топтался по ним, чтобы чувствовать агонию.

Тушу кабана выволакивают в большой двор, стараясь не запачкать открытое разрезом на шее

жирное мясо, взваливают на дощатый настил, кочегарят до синего гуда паяльные лампы и

принимаются палить, скрести, мыть, разделывать. Туша лежит на досках, покачиваясь на сале от

толчков. Вот взяли и зарезали это смирного кабана на мясо. А он хоть и не покорно, но всё-таки

отдался для того, чтобы стать продуктом.

Мясо уносят и открыто кладут в сенях на полиэтиленовую плёнку. Глядя на эту остывающую

красную массу и не скажешь, что лишь полтора часа назад всё это было сильным, здоровым

животным.

Подходит время и для тёлки. Но тут уже сложнее. Иногда забегая к Матвеевым в обед, Роман

помогал Катерине по хозяйству, и она обычно просила сгонять коров на водокачку. Роман,

наблюдая, как пьют коровы, всегда сообщал потом хозяйке, какая корова сколько ведер выпила, а

однажды сосчитал, что полуторник корова выпивает за двадцать глотков. Ничего себе глоточек –

каждый чуть ли не по литру! Это не могло не вызвать восторга, восхищения и уважения.

И тут тоже требуется убедить себя, что перед тобой опять же ничего не понимающее животное.

Только на этот раз такое убеждение не успокаивает. Пусть не понимающее, зато доброе. С