Жизнь волшебника

– А! – отмахивается Серёга. – Для чего дольше-то? Не пойму…

– Ну и дурак, что не поймёшь! Вот смотри: ты обошёл меня во многом, у тебя и образование, и

положение, и музыкальный талант. А мне этого не дано. Я всегда чувствовал, что ты впереди меня,

тянулся за тобой, как мог, хотел в чём-нибудь своём преуспеть. А теперь вижу: ты, вместе со

своими достоинствами, отстаёшь от меня. Ну, как бы твоя телега богаче моей, а кони – слабее.

Подтянуться пора…

– Отстаю, – признаётся Серёга, – а как подтянуться?

– Как, как? Да для начала в Пылёвку вернуться.

– А потом что?

– А потом мы начнём строить с тобой собственный дом. Я ведь тоже не хочу всегда жить на

отшибе, да ещё в государственной квартире. Свой дом хочу иметь! Мы его поставим там, где когда-

то наш стоял.

– Вот это да! – восклицает Серёга и некоторое время мечтательно молчит. – Там обязательно

должен дом стоять! Слушай-ка, а ведь это идея! Конечно, мне жалко, что они пропивают дом, но

если построить свой… Ты представляешь, что это для меня такое!?

– Ещё бы!

Серёга приносит бумагу с карандашами, и они чертят план дома. Строить его будут на две

квартиры, но с общим отоплением, чтобы топить поочередно. Сначала поставят один дом, а когда

семьи разрастутся (Серёга, конечно, тоже женится), то рядом построят другой. Чем дольше они

говорят, тем планы их кажутся конкретней и надёжней.

– Ну ладно, дом – это хорошо, – говорит Серёга, – а чем я буду там заниматься?

– Худруком в клубе работать.

– Худруком?! – восклицает Серёга с новым восхищением.

– А почему нет? – удивляется Роман. – Ты же знаешь: у нас худруки в клубе не держатся.

– Да я уж насмотрелся на таких, – с огорчением махнув рукой, говорит Серёга. – Бегут из сёл.

Там, говорят, культуры мало. А для чего их туда посылают, если не для культуры? Хочешь секрет

раскрою? Я ведь, если честно, давно о такой работе мечтал. Только связывал её с каким-нибудь

другим местом. А вот до самого простого не додумался.

Разволновавшись, Серёга в одиночку опрокидывает очередную стопку, раскрывает форточку,

курит.

Пользуясь его оптимистичным настроем, Роман методично излагает свои постоянно

оттачиваемые планы по переустройству духовной атмосферы Пылёвки. Серёга слушает

завороженно.

– Да вот, – спохватившись, говорит Роман, открывает сумку и вынимает из неё тетрадку со

своими предложениями.

Эта тетрадка потрясает Серёгу. Ведь это вам уже не какие-то пьяные басни по случаю, а

специальный, тщательно подготовленный разговор.

– Да уж, – говорит он, взяв тетрадку в руки и почти любуясь ей, – это точно: отстал я от тебя

капитально. И всё это ты хотел сделать ещё после армии?

– Хотел, но тогда я ещё был совсем зелёным. Я же рассказывал тебе об этом тогда в городе.

Только ты значения не придал.

– Значит, и я зелёный был. Но ты, однако, гигант! Практически – Ленин местного масштаба.

Уже обсудив, кажется, всё что можно, некоторое время сидят молча, думая каждый про своё,

любуясь понастроенным в воображении.

– А в клубе мы организуем кружок гитаристов, – говорит Серёга. – Это будет легко: вся шпана к

гитаре тянется. Я ведь разработал свою систему обучения. Теорию музыки я понимаю теперь

настолько ясно, что объясняю её на пальцах. Целые классы буквально за несколько уроков в

гитаристов превращаю. Схватывается сразу.

– Ну вот, – подхватывает Роман, – А я все хочу на гитаре играть научиться. Понимаю, что надо

начинать с теории, а терпения не хватает. Но теперь и силы тратить не буду: приедешь –

покажешь.

– Какой разговор!

291

– А с кружком гитаристов – это здорово! – мечтательно добавляет Роман. – Я и гитару новую

куплю.

– Но это ещё не всё! – вновь загорается Серёга. – У нас ведь хор когда-то был… Туда твоя мать

ходила. Ой, как она пела! А как пела она тогда в городе на твоей свадьбе! Какой необычный тембр

у неё был! Раньше я стеснялся об этом говорить, а теперь признаюсь. Я ведь всегда плакал, когда

её голос слышал. Мне просто стыдно было от этих слёз – я же не понимал, что со мной

происходит. А когда услышал про пожар, то напился так, что… В общем, тогда-то я по дороге

домой и завалился. У меня просто душа разрывалась, когда я понял, что этот голос никогда не

повторится…

С минуту оба сидят, не глядя друг на друга, у обоих комком перехвачено дыхание. Роману

горько, но вместе с этим он и счастлив от того, что сейчас у них с другом одна горечь.

– В общем, так, – заключает Серёга, – хор мы тоже восстановим. А прикинь, если к хору собрать

да немного подучить всех сельских гармонистов! Ну, в общем, всё! Надо же, как когда-то ты сказал,

начинать жить по-человечески.

– Но ведь это ты мне говорил, – не соглашается Роман, – помнишь, когда я пришёл к тебе и

сказал, что сын у меня родился.

– Я что ли? Ну, тогда тем более…

Разговор движется, но и вино пьётся. Иногда сидят молча в раздумьях, но это лишь усиливает

понимание. Сейчас вера друг в друга такая, какой её не бывало никогда. Если один отзывается о

чём-то «а, это ерунда», то другой даже не сомневается, что это так.

После двенадцати в коридоре раздаётся шлёпанье комнатных тапочек. Полуночники

непроизвольно втягивают голову в плечи. Серёга прячет под стол очередную пустую бутылку.

– Батюшки! Они всё ещё не спят! – восклицает бабушка.

– Но мы же тебе не мешаем, говорим тихо, – почти шёпотом уговаривает Серёга.

– Вы сидите и действуете мне на нервы. Идите спать. Ведь тебе же, Сергей, завтра на работу. С

какой головой ты пойдёшь?

– Со своей.

– Не сердитесь на нас, – просит Роман, – нам надо всё обсудить. Мы же с ним старые друзья,

одноклассники.

– Да ты-то уж друг! – вдруг обозлившись, кричит бабушка и разряжается матами. – То-то я вижу,

сколько вы тут бутылок высосали. Я-то думала… А ты такой же логушок, как и он!

– Ну, а материться-то зачем? – говорит Роман, пытаясь сдержать улыбку.

– А что я, смотреть на тебя буду!? У меня тридцать шесть лет колхозного стажа – было время

матам научиться. Я пятерых детей вырастила…

Серёга незаметным знаком даёт понять, чтобы Роман молчал. Бабушкина длинная, кажется,

уже отработанная речь продолжается минут пятнадцать. Закончив её, она уходит, захлопнув дверь.

– Вот теперь успокоится, – говорит Серёга, – выговорилась, слава Богу. Ты не сердись на неё.

– А чего ты извиняешься, будто я не понимаю? Таким старухам хватило в своё время… Может,

нам и вправду лечь, не сердить её? Приедешь – потом наговоримся.

– Да, пожалуй…

Рано утром Серёга идёт провожать Романа на автостанцию. Проспав всего четыре часа, они

оба сонные, похмельные. Теперь, при свете начинающегося дня, оба чувствуют некую неловкость,

как после признания в любви или в дружбе. Роман мог бы и сам дойти, но Серёга заявляет, что ему

нужно сразу уточнить расписание автобусов, чтобы наметить, когда приехать. Итог ночного

разговора окрыляет обоих: Роман едет сегодня, потому что волнуется за Нину с ребёнком, а

Серёга приедет послезавтра, на выходные. Приедет, чтобы конкретно поговорить в клубе о месте

худрука. А Роман к его приезду и сам кой-какие справки наведёт.

– Ты только приезжай, обязательно приезжай, – всю дорогу до автостанции твердит Роман.

– Да успокойся ты, куда я денусь… – заверяет Серёга. – Твой приезд для меня как бомба.

Конечно, я опустился, но я осознаю, что мне надо выползать. И если я не приеду, то, значит, я

вообще нищий духом, просто говно. Сейчас мне даже стыдно перед тобой. Я раскис, потому что у

меня беда с родителями! Но у тебя-то вообще полная катастрофа, а дух твой уцелел. Ты для меня

теперь как пример. И ты прав: надо просто жить да и жить. А мы всё делаем как попало. Живём как

попало, женимся как попало и прочее, прочее…

Потом, уже видя подворачивающий к остановке большой автобус, Роман протягивает Серёге

руку.

– Вот только попробуй не приедь! – жёстко говорит он. – Особенно после того, что ты сам

сейчас сказал. Если запьёшь или передумаешь, то знай, что я буду считать тебя последней

свиньёй. Но сначала я приеду и вообще всю твою сопатку расхлещу!

– Конечно расхлещешь, – почти серьёзно соглашается Серёга. – Да я сам тебе её подставлю.

Покачиваясь потом в автобусе, просыпаясь и снова впадая в мягкий уютный сон, Роман

продолжает мысленно говорить с другом. Какие теперь могут быть сомнения в хорошем будущем!?

В райцентре приходится торчать почти до вечера, ожидая следующего автобуса.

292

А потом вторая часть дальней дороги. Маленький прыгучий ПАЗик мчится сквозь степь уже в

сумерках, которые кажутся почему-то непроницаемей ночи. И тут начинается снег, но уже

весенний, ненадёжный, легко тающий на стекле. Казалось бы, какой уж теперь снег? После грозы,

уже прогремевшей в этом году, он кажется просто незаконным. Но в Забайкалье возможно всё.

Мгновенно выбелив землю, снег уходит до горизонта и смешивается там с таким же снежным

небом. Разве лишь по еле заметной розовой полоске можно понять, что там уже не земля, а небо.

Пространство и белизна завораживают так же, как и огонь. Очередное приближающееся село

похоже на горсть углей, брошенных в серые, не совсем чистые белила. Странно видеть угли в

снежном мраке. Дорога по краям совершенно пустая. По обочине не видно ни деревьев, ни

столбов. И даже не понятно, как же эти светящиеся угли соединены со всем остальным миром?

Как туда попал, откуда взялся там этот призывный свет? Пожалуй, он существует лишь потому, что

там живут люди. Трудно всем, а жить надо.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Ожидание

Утром Роман лежит, вспоминая сон. Приснилась мама. Будто сидят они в их доме, которого уже

нет на самом деле, и говорят о Серёге. Роман рассказывает, что когда Серёга переедет в Пылёвку,

то обязательно восстановит хор, который когда-то славился по всей области.

– Вот это было бы хорошо, так хорошо, – радостно сияя, говорит Маруся.

– А ты бы пошла петь, если бы смогла? – спрашивает Роман, осознавая, что сейчас-то она не

сможет ходить в клуб, потому что умерла.

– Ну а как же! Я ведь так любила петь…

Автобус, на котором должен приехать Серёга, будет вечером, но Роман ждёт его с самого утра,

втянув в ожидание и Нину. Возбуждённо крутясь на кухне, он спрашивает, что собирается она

приготовить на ужин. Предупреждает, что их разговоры, наверняка, утянутся за полночь, так что ей

будет лучше им не мешать, а идти и спокойно спать. Обидевшись, Смугляна начинает резче

стучать посудой, перестаёт разговаривать.

– Ну, ладно, ладно, – говорит Роман, обнимая её за плечи, – не обижайся, я не хотел…

Нина давно уже не помнит, чтобы он вот так подходил к ней и просил прощения и потому ещё

некоторое время дуется лишь для вида.

Понятно и то, что без гитары им сегодня не обойтись. Но не дашь же такому музыканту

негодный инструмент, который не строит? В магазине есть гитара: красивая, покрытая красным

лаком, с большим корпусом и, как можно предполагать, с объёмным звуком. Правда, и стоит

дорого. Но Серёгина игра дороже. Роман идёт в село вроде как за хлебом, но заворачивает в

промтоварный магазин опять же будто для того, чтобы просто взглянуть на инструмент. Но, тронув

струны, почувствовав, как раскошно, глубоко она звучит, отчаянно машет рукой и покупает. Теперь

гитара пригодится. Вот приедет Серёга и научит его играть.

Появление в доме неожиданной красной сверкающей лаком гитары Смугляна встречает

всплеском рук – уж не столь они богаты, чтобы делать такие дорогие, необязательные покупки.

– Так надо! – твёрдо говорит Роман, давая понять, что эта тема вне обсуждений.

Про себя же усмехается – его доказательства впереди. Услышит вечером жена игру его друга,

задохнётся от музыки и никакие доводы уже не понадобятся.

Однако ж куда пристроить это драгоценнее приобретение? Лучше всего, конечно, в большую

комнату. Но там гитара сразу бросится в глаза, и сюрприза не получится. У них же всё должно быть

не так. Вот когда они посидят и немного разговорятся, тогда и настанет самый её момент. И Серёга

тогда, конечно же, воскликнет: «Ну ничего себе! И ты молчал?! Вот это инструмент!» А он ответит,

так это небрежно отмахнувшись: «Да-а, купил тут недавно по случаю…» И потому пусть до этого

момента гитара повисит в спальне над кроватью. Там как раз есть какой-то случайный гвоздь,

вбитый строителями. Кстати, вот, оказывается, почему он не захотел выдёргивать этот гвоздь, клея

обои: как будто знал, для чего он потом пригодится.

Дорога из райцентра в трёх километрах от Пылёвки раздваивается. Короткая, но крутая,

проходит мимо подстанции, длинная – за сопкой, не видная от дома. Где же автобус пройдёт

сегодня? И сегодня везёт: видно, как автобус поднимается по склону. Мерцаловы стоят на

крыльце. Они знают точку, где должен остановиться автобус, чтобы ближе всего идти до

подстанции. Вот уже наступает момент ему замедлиться, а он как ехал, так и едет. И проходит как

обычно: спокойно и равнодушно…

– Но так же не честно, – растерянно шепчет Роман не то автобусу, не то Серёге, не то себе

самому.

«Так не честно» – говорили в детстве, и сейчас это выражение всплывает само. Роман

опускается на крыльцо. Надежда ещё есть: а вдруг Серёга решил сначала навестить родителей

293

или кого-нибудь из родни, и лишь потом прийти сюда? Однако через час начинает темнеть – никого

нет.

– Давай ужинать, – предлагает Роман.

За столом молчат. Нина боится сказать что-нибудь не то.

– Ну ничего, – вздыхая, соглашается с ситуацией Роман, – завтра приедет. В жизни всякое

бывает…

Серёги нет ни на второй, ни на третий день. Не приезжает и через неделю. Что там у него

стряслось? Теперь уже понятно, что он не приедет вообще, но ожидание не уходит. Каждый вечер

в одно и то же время Роман сидит на крыльце, с замиранием сердца ожидая, что вот сейчас

автобус замедлит ход и остановится. Его хочется замедлить просто усилием воли. А потом, когда

автобус проходит мимо, Роман, вооружившись биноклем, смотрит в сторону села: если Серёга

покажется оттуда пешком с чемоданом, то он пойдёт навстречу. Почти каждое утро Роман

рассказывает Нине сны о том, как Серёга приехал и о чём они с ним говорили. Недоумение

Смугляны возрастает: ну, понятно, что друг, ну, понятно, что ждал его, но не до такой же степени…

– Эх, – вздохнув, осекает она его однажды, – если б ты меня так же ждал…

Выходит, Серёга обманул. Хотя, если всё-таки приедет, значит, пока не обманул. А может, и

впрямь выкроить ещё денька два да съездить к нему ещё? Нет, морду его разбивать не стоит.

Лучше просто посмотреть в глаза и сказать: «Ну что, друг?» И всё. А потом повернуться и уйти. И

специально, только ради этого вопроса, полдня добираться до него и столько же обратно. Этот

простой вопрос стооит того. И пусть он, предатель, знает, что стооит!

* * *

Сарай Роман переоборудует в гараж, заменив маленькие двери широкими воротами. Отцовский

мотоцикл требует ремонта. Мотор еле-еле тянет. В горку на подстанцию въезжает с густым, синим

дымом из труб.

– Кольца надо менять, – заключает Матвей. – А я-то думал, чего это Михаил последнее время

всё на машине ездил?

Для жизни на подстанции мотоцикл просто необходим. Сколько одной воды требует уход за

грудным ребёнком. А тут флягу в коляску и на водокачку – сам себе хозяин.

Мотоцикл решено ремонтировать на подстанции за домом, в безветренном, прогреваемом

солнцем местечке.

Наутро Мотя-Мотя подкатывает под самые окна дома.

– Вообще-то, не хотел сегодня приезжать, – говорит он, входя в дом, – рука болит. Дал вчера в

лоб одному кренделю. Он через Бимку на мотоцикле переехал и упал. Я из окошка увидел –

выскочил, ну, думаю, если пьяный, то обязательно в лоб дам. А он вообще ни тяти ни мамы не

смыслит. Встал кое-как и говорит, что трезвый. А я не терплю, когда «выделываются». Ну и врезал.

Да лучше бы сдержался: ему-то хоть бы что, лобешник, как у быка, а у меня теперь рука плетью

висит. Отхлестнул…

Эта травма Матвея не удивительна: у него вообще кости слабые. В прошлом году сломал себе

два ребра, просто поскользнувшись и упав на ровной дороге.

– Вообще-то я, конечно, тоже баклан, – продолжает ругаться Матвей, поджидая, пока Роман

допьёт чай. – Полетел, куда там! Но не вытерпел, понимаешь… Я тоже люблю на мотоцикле

погонять, но надо же соображать, где гнать и как. А этих собачонок вообще жалко. Одна мне вот

так же под коляску как-то попала. Ну, остановился я, подошёл к ней. А она лежит, смотрит на меня,

повизгивает, боится, дурочка, может, думает, убивать буду или что? Ну, я погладил её, поговорил,

успокоил… Прощения попросил. Ничего вроде бы потом ожила. А этот ещё и отпирается…

– Ну, а Бимка-то как? – спрашивает Роман.

– Да как будто тоже отходит. Хромает только на одну лапу…

Роман выкатывает мотоцикл из гаража. Мотя-Мотя, усевшись на чурку, объясняет, что и как

разбирать. Изредка берёт какую-нибудь снятую деталь, оценивающе осматривает её.

– Я вот как-то перебирал свой мотоцикл, – рассказывает он, – да решил сосчитать, из скольких

деталей и деталек он состоит. Всё бы ничего, да тут ко мне кто-то пришёл, и я сбился со счёта. Ну

ничего, в другой раз сосчитаю…

– Ты что, до последнего винтика разбирал весь мотоцикл? – изумляется Роман. – Зачем?

– Так я же с рук его купил, ну, и решил всё проверить, все гайки подтянуть. Прошлый-то хозяин

безалаберный был.

Роман невольно вспоминает, что слово «безалаберный» говорил Митя Ельников. Вот свести бы

их вместе да послушать разговор о технике. Причём один говорил бы о велосипеде, другой – о

мотоцикле.

– В общем, всё понятно, – делает, наконец, Мотя-Мотя заключение, окинув взглядом детали,

лежащие на брезенте. – Дальше ты и без меня справишься. Дело тут пустячное. Как разобрал, так

и собирай, только уже с новыми кольцами. Как соберёшь, приезжай ко мне, я послушаю и контакты

294

отрегулирую. А мне сёдни надо ещё в магазин успеть. Хочу костюм новый купить, а то уж совсем

обносился. Скоро рыбалка начнётся, а мне и выехать не в чем.

Пустячная по заверению Моти-Моти сборка продолжается у Романа полтора дня. Собирая по

нескольку раз одно и то же, он даже злится на Матвея: мог бы помочь и не только словами. Но зато

когда собранный, наконец-то, мотоцикл заводится и начинает тарахтеть, то Роман минут пять ходит

по двору, восторженно потрясая кулаками. Собрал, сам собрал! Правильно сделал Матвей, что не

стал помогать. Заглушив двигатель, Роман прислушивается к тишине, а потом снова заводит,

чтобы заново обнаружить звук мотоцикла в этом слишком спокойном мире. Это ж удивительно:

взять лежавшие отдельные железячки и собрать их в единый рабочий механизм! Потом ещё в

течение нескольких минут Роман, отойдя в сторонку, сидит и просто любуется своим (теперь уж

точно своим) мотоциклом, который стоит, работая сам по себе. Конечно же, как тут не поехать к

Матвею? Даже и рук мыть некогда – ехать надо тут же!

Матвей за столом с горячим, блестящим самоваром гоняет чаи. Роман, наскоро ополоснув руки

под умывальником, тоже подсаживается, но сидит как на иголках, захлёбывается чаем с молоком.

Хочется, чтобы Матвей поскорее оценил его работу. Наконец, когда стакан Матвея по

деревенскому обычаю опрокинут вверх дном, они выходят к мотоциклу. Матвей берёт ключи,

пробует, как затянуты гайки, снимает одну из крышек и регулирует зажигание. Кажется, в мотоцикле

после этого добавляется ещё одна дополнительная сила, работает он ещё чище и ровней. Теперь

на нём можно и вправду возить и воду, и всё, что хочешь. Интересно: отцовский мотоцикл – вот он,

перед тобой, он вполне способен работать, а отца на этом свете уже нет. Не справедливо это.

По пути домой Роман заезжает на кладбище. Памятник на могиле родителей – сварная

тумбочка со звёздочкой наверху, как с искрой от пожара. Фотографий нет.

– Здравствуй, мама, здравствуй отец, – говорит Роман, со вздохом присаживаясь на скамейку. –

Ну чо, батя, отремонтировали мы всё-таки твой мотоцикл-то. Нормально, хорошо работает, просто

тикает, как часы. Да ты, наверное, слышал, когда я подъезжал. Так что он нам ещё послужит.

Спасибо вам за всё, и за мотоцикл, конечно, тоже.

В душе одновременно боль, жалость, и теперь уже покой. Покой от постепенного примирения с

фактом: родителей, как ни страдай и ни вспоминай, всё же нет. Они вот, здесь. Они всегда были

где-то в жизни и в душе. А теперь в душе и здесь – в этой земле. Вот такой факт… Ну, что им ещё

остаётся делать, если они погибли? Только лежать и отдыхать. А ему ещё много чего надо. Слава

Богу, мотоцикл как следует заработал. Теперь будет исправно воду возить, ведь надо же пелёнки

для их внучки чем-то стирать. А подстанцию запустят, так и вовсе дел прибавится.

* * *

Самое любимое место, где можно отдохнуть и подумать, – это крыльцо. Сидишь, смотришь себе

на большой и высокий окружающий мир. Вон в высоте над степью висит первый робкий жаворонок,

а в сини над самым домом с криком летит троица длинношеих гусей. То ли радостно они кричат, то

ли тревожно…

А тепло-то уже как! Котёнок, подрастающий под крыльцом, где-то по соседству с Мангыром,

ложится в тень, мяукает от удовольствия, не разлепляя глаз. Около штакетника начинают

жиденько зеленеть травинки.

С оттепелью тянет туда, где природы «побольше», чем в степи: на берег Онона. Теперь река

уже полностью свободна ото льда. Мотя-Мотя постоянно приглашает на рыбалку, но лучше уж туда

ездить одному. Быть на реке с таким профессионалом, как Матвей, значит и самому относиться к

рыбалке со всей ответственностью. Уединение да задумчивость куда приятнее. Серьёзный подход

Матвея к рыбалке испугает кого хочешь. Это в клуб он может прийти в том, в чём ходит по двору, а

на рыбалку надевает всё чистое: белую, желательно поглаженную рубашку, брюки, пиджак. На

ноги, увы, приходится натягивать резиновые сапоги, а поверх пиджака (ещё одно увы) –

телогрейку. Но если солнце пригревает, то телогрейку он скидывает, оставаясь в пиджаке. Картина

этого культурного рыбака в брючном костюме просто убийственна!

Заехав к Моте-Моте как-то в обед, Роман застаёт того около Бимки, который ходит лишь на

передних лапах, волоча зад по земле.

– Эх, бедный ты мой Бимка, – говорит Матвей больше не собаке, которая уже, вероятно,

слышала это сотню раз, а подошедшему Роману, – как же жалко-то мне тебя…

– Что это с ним? Ты же говорил, что у него только лапа болела.

– Лапа болела. А вчера вечером весь зад отнялся.

– Отчего, интересно?

– Так он же привык, что я его всегда на рыбалку беру. А тут вечерком я думаю: дай-ка ещё раз

сбегаю налегке, ненадолго. И не взял его. Он и психанул. А оно вишь как отразилось. Я ведь,

главное, и собирался-то так, чтобы он не понял. Но без удочки-то всё равно не уедешь. Он увидел

и расторился. Мне не верят – как это, мол, психанул? Думают: собака, так без нервов… Не знаю,

что теперь и делать. Не отойдёт, наверное, всё…

295

– А ты его на рыбалку свози. Может, обрадуется да отойдёт.

– Возил уже сегодня утром… Всё без толку. Жалко, но видно травить придётся… Вот не

поверишь, в тюрьме двоих зарезал – и ничего. А тут не могу – до слёз жалко.

На речку Роман ездит недалеко. Выезжает за село, добирается до берега, разматывает леску,

спиралью закрученную на удилище. Смугляна, конечно, завидует ему, ей тоже хочется к воде, а

ребёнка куда? Роман берёт с собой удочки, закидушки, но рыба не идёт. Правда, это не особо и

расстраивает – рыбалка – это лишь предлог бывать на протоке. Кто тебя поймёт, если ты скажешь,

что ездишь на берег лишь для того, чтобы бродить около воды, дремать, сидя в коляске, подставив

лицо небу, дышать влажным воздухом, запахом талой воды и глины? А так сразу видно: на рыбалку

поехал. Похоже, точно так же они с Митей в Выберино и за черемшой ездили – зачем она была им

нужна эта черемша?

Пока что на берегу царит серое: серая земля, серый, ещё кое-где оставшийся лёд, серебристо-

серые шершавые серёжки верб. Но сколько перспективы в этом обычном сером цвете! Странно,

что глиной может пахнуть так сильно и пьяняще! Ну, чему бы, вроде, там пахнуть – земля да земля.

А она пахнет. . Наверное, не каждый год так сильны эти весенние ароматы, а только после

прижимистой, беспощадной зимы. Наша природа лаконична и сдержанна – «компонентов» в ней

немного. Но какой между ними разрыв! Например, между тем же сухим и трескучим холодом зимы

и звонким зноем лета! Вот потому-то когда видишь весной какой-нибудь банальный тальник,

приходящий в себя от невероятно злого, яростного холода, то душевное сочувственное тепло,

возникающее к нему, никак не сравнить с теплом к какой-нибудь изнеженной пальме.

В воду с подмываемого яра плюхается кусочек земли и всплеск воды вдруг отдаётся

удивительно странным звуком, будто кто-то ударил в маленький гонг, зафиксировав очередное

мгновение бесконечного времени. Роман инстинктивно настораживается и озирается. «Надо же, –

думается ему, – вот сижу я на этом ононском берегу, а ведь когда-нибудь через сто или двести лет

здесь будет сидеть кто-то другой. Человек нового времени. И мотоцикл его будет уже совсем не

такой, как у меня. Или не мотоцикл даже, а что-то такое, чего и представить нельзя. Но вот откуда

этот человек будет знать, что здесь когда-то сидел я? А если он вдруг подумает так же как я? И что

тогда? Что произойдёт от такого совпадения мыслей? Да совсем ничего. Просто подумает, да и

все… А если отступить назад, этак лет на пятьсот? Тогда здесь останавливался какой-нибудь

монгол или бурят. Напоив коня, он сел потом отдохнуть на такую же сухую траву. И вот сидит он

здесь, и начинает устало подрёмывать… На нём кожаные доспехи, рядом лежит сабля, а его конь,

пользуясь моментом, выбирает с берега сухую ветошь. Тихо. Лишь ровно шумит вода, хрустит на

конских зубах сухая трава, да позванивают удила узды. И вдруг в воду падает комочек глины. А

звук точь-в– точь, как этот. Кочевник тревожно вскидывает голову, обводит взглядом, всё, что его

окружает, чуть приподнявшись смотрит в сторону Пылёвки, которой ещё нет. Но вокруг всё

спокойно. Так же, как и сейчас. Удивительно, что ведь и тот, уже давно растаявший во времени

человек, точно так же, как и я чувствовал этот запах глины и точно так же слышал плеск воды. Всё

это было здесь. Вся наша жизнь, вся наша история проходит на одном и том же месте при одних и

те же запахах и звуках…»

Отказываясь от приглашений Матвея, Роман соглашается ездить на рыбалку с одним

маленьким тщедушным мужичком Николаевым, с которым они разговариваются как-то в очереди

за хлебом. Светясь глазами, тот подкупающе рассказывает как раз о том, как пахнет илом на

берегу.

– Если я в какой-то день не посижу с удочкой у речки, то вечером просто болею, – говорит

Николаев. – Плохо только, что все уловистые места далеко от села, пешком туда не находишься, а

ездить не на чем.

Но Роман-то теперь с мотоциклом! На другой же день он и Николаев едут за пятнадцать

километров от села на полное русло Онона искать место для подкормки рыбы. На берегу Николаев

и впрямь словно зажигается изнутри. Перво-наперво проводит пространный вводный курс о том,

как подсекают сазана, демонстрируя эту науку в натуре – берёт крючок, наживляет горошину и,

трубочкой оттопырив губы (губы у сазана толстые), показывает, как рыбина вначале ощупывает

горошину губами, а потом всасывает её в себя. Вот тогда и надо подсекать. Роман смотрит на

рыбака со страхом: как бы, увлекшись, он себя самого не подсёк.

Найдя на реке удобное место с вымоиной, в которой вьёт воду, они дооборудуют его ветками и

несколькими корягами. Получается симпатичный заливчик – столовая для будущего улова.

Подкормка горохом и пшеничным размолом продолжается потом в течение трёх дней. Скормив

ненасытной рыбе или просто реке не меньше мешка размола, стащенного Николаевым из склада

Катерины, они, наконец, закидывают удочки. Но косяк рыбы, который должен был уже скопиться

там, почему-то даже не беспокоит их поплавки. Азарт и предвосхищение удачи, возросшие в

процессе кормления реки размолом, быстро идут на нет. У заядлого рыбака Николаева терпение

лопается через два дня. Чувствуя вину перед Романом, он даже нарушает рыбацкую этику, закинув

удочку в чьём-то чужом обустроенном и прикормленном месте. И тут они два раза близки к удаче.

Один раз рыбина проходит круг вокруг поплавка Николаева, потом всплывает на поверхность,

296

отчего Николаев даже привстаёт, и от неожиданности, как прапорщик в отставке, едва не козыряет

ей. Но рыбина, всплеснув хвостом, уходит в родную глубину. Николаев расценивает это как шаг к

удаче, а Роман, уже не без иронии, – как простое издевательство. Два часа ещё после этого они

сидят, слепо уставясь на поплавки в сверкающей воде. Наконец Николаев, уже измученный

желанием закурить, оставляет удочку и, крадучись, поднимается по яру к брошенной телогрейке с

«Беломорканалом» в кармане. И как только он резко дует в мундштук папиросы, Роман слышит

сочный всплеск и видит, что бесхозное удилище Николаева до половины уныривает в воду, потом,

отпружинив, взлетает вверх и плюхается вниз уже как простая палка. У Романа на пути к удочке

куст тальника и дотянуться нельзя. Николаев вперемешку с комьями глины, кусками дерна и

собственными большими рыбацкими сапогами с гармошкой голяшек скатывается вниз и хватается

за эту свою палку. Но там – лишь обрывок лески. Во время теоретической подготовки Николаев

предупреждал, что подсечённую рыбину следует держать внатяг, не давая никакой слабины, иначе

она тут же отсечёт леску плавником. Роман как-то не очень в это верил, но, видя теперь

коротенький обрывок, верит во всё сразу. Николаев между тем вспоминает наперечёт все

известные ему маты, а, впрочем, не вспоминает даже – они сами вырываются бурным, могучим

потоком. Никогда ещё Роман не слышал более гневной речи против курения и никогда не видел

такого яростного самобичевания за эту пагубную страсть. В порыве гнева Николаев чуть было не

вмазывает папиросы в прибрежный песок, но в последнее мгновение подошва его карающего

сапога всё-таки мажет мимо брошенной пачки. На этом-то окончательно расстроенный Николаев

спускает пар, садится и, наконец-то, по-человечески закуривает.

По пути домой понурые рыбаки встречают на берегу Мотю-Мотю. Невдалеке от него под сухим

тальниковым кустом лежит крупный, задыхающийся воздухом сазан. Рыбина красивая и мощная.

Она как будто несёт ощущение речной глубины, из которой вытащена. А еще, конечно же, она

несёт уважение к рыбаку, добывшему её.

– Килограмма четыре с половиной, – тихо говорит Николаев и печально добавляет, – и у меня

примерно такая же дура сорвалась… А может, и больше.

– Да, конечно, больше, – ехидно поддакивает Матвей, сматывая удочку.

На Романа он смотрит с огорчением и обидой. Вообще-то Матвей любит рыбачить в одиночку,

но уж если кого-то зовёт с собой, то это знак особого доверия. Впрочем, было ли так, чтобы он