Read the book: «Льдинка»

Глава 1

Говорят, есть пять стадий принятия неизбежного: отрицание, гнев, торг, депрессия и смирение. Но для себя я открыла шестую – контролируемая глупость. Та, что затмевает остальные пять своей обманчивой сладостью и толкает на безрассудства.

Именно контролируемая глупость привела меня в этот захудалый коридор, пропахший плесенью, краской и безысходностью. Серые стены в потёках, исцарапанный линолеум, тусклый свет люминесцентных ламп. Будто декорации к фильму ужасов категории B. Или моей новой жизни.

Я стояла перед дверью с облупившейся синей краской и тусклой табличкой "Директор". В ушах привычно шумела музыка – бодрый, разухабистый мотивчик, под который так и тянуло пуститься в пляс:

"Все твои подруги – суки, часто ездят за границу.

Чтобы фоточки в Фейсбуке залепить, как говорится…"

Это Шнур, в своём неповторимом стиле, в очередной раз сыпал соль на раны гламурной богемы, обличая её пороки и ничтожество. Раньше меня это порядком веселило. Но сегодня почему-то не вызывало и тени улыбки.

Сквозь щель в двери просачивались обрывки разговора, отдающие затхлостью и фальшью. Будто две немолодые актрисы разыгрывали плохо отрепетированную сцену – некогда первая дива школы, а ныне спившаяся неудачница выпрашивает роль у бывшей соперницы, дослужившейся до главрежа провинциального театра.

– Тамарочка, солнышко, ты же знаешь, как оно всё обернулось, – глухо, чуть заплетающимся языком тянула мать. – Муж мой, Лешенька, ни в чём не виноват, подставили его, ироды. А я вот с Алиночкой осталась, ни кола ни двора. В ноги тебе кланяюсь – определи дочурку в выпускной, не дай пропасть!

Голос директрисы сочился отравленным мёдом:

– Что ж ты, Лерочка, милая, раньше о подруге не вспомнила? Двадцать лет как не было тебя, на смски не отвечала, звонки сбрасывала. Думала, верно, зазнавшаяся провинциалочка уже не ровня столичной штучке? Ничего, я не гордая. Пристрою твою девочку, куда денусь. Класс у нас… своеобразный, но до выпускного, глядишь, и доживёт.

Обе собеседницы захихикали, но веселья в этом смехе было не больше, чем тепла в осеннем ветре, сующем ледяные пальцы мне за шиворот. Я поёжилась и крепче стиснула лямку рюкзака. Жизнь моя летела под откос с такой же неумолимостью, с какой жухлые листья срывались с почерневших веток облетевших дубов во дворе.

Всего месяц назад у меня было всё: красавец-отец, преуспевающий бизнесмен, мать светская львица, огромная квартира в сталинском доме, престижная гимназия и будущее, расписанное до мелочей. А теперь – лишь груз семейного позора, нищета и неизвестность. И назойливый, неутихающий страх, что однажды тайна, что я берегу пуще жизни, вырвется на свободу.

Внезапно у меня за спиной что-то щёлкнуло и зашипело. Я резко обернулась – и оказалась нос к носу с рослым парнем в чёрной байкерской куртке. В зубах он зажимал дымящуюся сигарету, прищуренные, синие глаза цепко ощупывали моё лицо и фигуру. Он напоминал голодного волка, принюхивающегося к кроличьей норе. Или, скорее, матёрого арестанта, прикидывающего, на сколько сигарет потянет шмотьё новенького.

Я застыла, охваченная смесью липкого, первобытного ужаса. В школах, подобных этой, я ещё не бывала. Там, откуда я пришла, мальчики носили отглаженные брюки и говорили о курсах акций. Здесь же людям было явно плевать на приличия.

Незнакомец выпустил дым почти мне в лицо и процедил сквозь зубы:

– Чё, за снежинку, в наши джунгли занесло? Не боишься, что обезьянки тебя тут живьём сожрут?

Он кивнул на мои белые как снег волосы и бледную кожу. Привычная злость шевельнулась внутри. Я уже устала объяснять, что это не краска и не болезнь, а наследственная аномалия. Впрочем, правду о своей внешности я не рассказывала никому. И не собиралась. Даже этому смазливому наглецу.

Я вздёрнула подбородок и холодно улыбнулась. Мой взгляд, прозрачный и колючий, как ледяная крошка, уперся в переносицу собеседника.

– Тебе лучше знать повадки местной фауны. Сам-то давно с ветки слез? – я старалась, чтобы мой голос звучал насмешливо и холодно. Так учила меня мама – никогда не показывать страх.

Парень вытаращил глаза от изумления, явно потрясенный дерзостью "снежинки". А потом вдруг расхохотался, запрокинув голову. Белые зубы блеснули в свете коридорных ламп.

– Ни хрена себе! У нас, оказывается, не просто Снежинка новенькая, а Снежинка с характером! И откуда ж тебя, такую бойкую, к нам занесло? С Рублёвки, что ль, сбежала?

В его голосе звенел неприкрытый сарказм.

Я стиснула зубы, борясь с подступившей злостью. Выпрямилась и вскинула подбородок, глядя на наглеца в упор. Мой дед-фронтовик всегда учил: если тебя загнали в угол – бей первым.

– Не с Рублёвки, а с Патриарших. Меня Алина зовут. А ты у нас, видимо, местный шут? Сейчас ещё в колпаке появишься и на трубе заиграешь?

Повисла звенящая тишина. Парень замер, округлив глаза. Кажется, он не ожидал от "снежинки" такой отповеди. Несколько долгих секунд он сверлил меня недобрым прищуром, будто примериваясь – то ли дать сдачи, то ли снова расхохотаться. Но прежде чем я успела что-то сказать, парень бесцеремонно выдернул у меня из уха наушник. Из него доносился знакомый хрипловатый голос:

"…На фоне Эйфелевой башни с айфона селфи заебашим.

А нахуя ж ещё на наш вояж?.."

Незнакомец присвистнул и ухмыльнулся, снова обнажив крепкие белые зубы:

– Ленинград, значит? Ну ты даёшь, Снежинка! А с виду-то – тихоня тихоней.

Его слова вывели меня из ступора. Я вздёрнула подбородок и процедила ледяным тоном:

– Музыкальные вкусы – понятие растяжимое. Как и представления о воспитании. Тебя, я смотрю, мама в детстве не учила, что нельзя хватать чужие вещи без спроса?

Парень расхохотался, запрокинув голову.

– Остра на язычок, да? Люблю таких. Меня, кстати, Макс зовут.

– Приятно познакомиться, – процедила я сквозь зубы. – А теперь, будь добр, верни мне наушник. Не хочу пропустить любимый трек.

– Даже так? – Макс хищно прищурился, явно почуяв, что задел меня за живое. – И что же это за трек такой? Поделишься?

Он шагнул ко мне почти вплотную, обдав запахом табака и чего-то неуловимо пряного, мужского. Против воли я почувствовала, как к щекам приливает кровь. Никто и никогда не смел так со мной разговаривать. Будто я не Снежная Королева, а обычная деревенская девка, которую можно завалить на сеновал после парочки комплиментов.

Гордость взбунтовалась, не желая сдаваться. Я выпрямилась, вскинула голову, глядя на наглеца ледяным взором. Выдернула наушник из его пальцев и процедила:

– Вот этот. "В Питере – пить" называется. Отличная вещь, очень тонизирует с утра. Рекомендую, если мозги прочистить надо.

Макс вытаращил глаза и на миг потерял дар речи. Но вдруг его взгляд зацепился за мои руки. Я невольно сжала пальцы, затянутые в тонкие чёрные перчатки.

– Ишь ты, какие мы цацы! В перчаточках, как принцесса. Что, боишься об нас, плебеев, ручки испачкать? Брезгуешь?

Я сжала кулаки и процедила ледяным тоном:

– Руки мёрзнут. Я же снежинка, забыл?

Глаза Макса опасно блеснули. Он шагнул ещё ближе, почти вплотную, и прошипел:

– Врёшь, Снежинка. Не знаю пока, что ты там прячешь, но учти: я до всего докопаюсь. Такой уж я любопытный.

В этот миг дверь директорского кабинета содрогнулась и распахнулась. На пороге стояла моя мать – бледная, осунувшаяся, с растёкшейся тушью под покрасневшими глазами. Не та гламурная дива, что когда-то собирала толпы поклонников в инстаграме – жалкая, сломленная женщина.

– Алиночка, доченька, – просипела она сорванным голосом. – Иди сюда, я договорилась. Ты принята. А этот милый мальчик тебя проводит.

"Милый мальчик", чью ухмылку не испортил бы и намордник, смерил ее насмешливым взглядом. И, не говоря больше ни слова, зашагал прочь по коридору.

– Полевой! – вдруг раздался за моей спиной резкий окрик. Я вздрогнула и обернулась. В дверях кабинета стояла директриса и сверлила спину Макса уничижительным взглядом. – Ты куда намылился, голубчик? А ну стой!

Макс застыл, явно борясь с желанием сделать вид, что оглох. Лопатки под чёрной курткой напряглись, на скулах заиграли желваки. Но всё же он медленно обернулся и уставился на директрису с вызовом.

– Чего надо? – процедил он. – Сказали проводить, вот и провожаю. Ножки новенькой не переломятся по школе погулять.

Директриса поджала губы и процокала каблуками к замершему парню. Её глаза недобро щурились, будто примериваясь, с какой стороны лучше клюнуть.

– Проводишь, значит? Ну-ну. А курить в коридорах у нас, между прочим, не положено. Забыл, что ли? Или решил, раз выпускной класс – всё можно?

Она кивнула на дымящийся окурок, зажатый в пальцах Макса. Тот криво ухмыльнулся и поднёс тлеющий кончик к лицу, затягиваясь прямо перед носом разъярённой директрисы. Выдохнул дым и процедил:

– Не, не забыл. Просто как раз перекур у меня. Устав школы почитайте на досуге – там ясно сказано, что для лиц, достигших восемнадцати лет, ограничений по курению нет.

Он выдержал эффектную паузу и припечатал:

– Статья 3, параграф 5, пункт А. Если что, могу распечатку принести.

У директрисы дёрнулась щека и сузились зрачки. Её холёные пальцы конвульсивно сжались, будто мечтая вцепиться наглецу в глотку. Но она взяла себя в руки и процедила:

– Против устава, говоришь, не погрешил? Ну-ну. А как насчёт того, чтобы вспомнить про свой должок? Или думал, я забыла, как ты в прошлом годе полсклада учебников спалил по пьяни? Вместе со своими дружками-уголовниками?

Макс дёрнулся, будто от пощёчины. Глаза полыхнули яростью пополам с испугом.

– Те учебники самовозгорелись, ясно? Не докажете ничего!

– Ой ли? – директриса издевательски прищурилась. – Ну так я напомню. Или вызовем твою мамашу, пусть освежит память. Она ведь поручилась за тебя, дуболома. Обещала, что больше никаких фокусов не будет. А ты, я смотрю, всё никак не уймёшься?

Директриса многозначительно замолчала. Макс стоял, опустив голову, только желваки ходили на скулах. Было видно, что он из последних сил давит рвущуюся наружу ярость.

– В общем, так, Полевой, – припечатала директриса. – Или ты сейчас берёшь новенькую под крылышко и следишь за ней, как цербер за Преисподней, или вылетаешь из школы с волчьим билетом – и прямиком на нары. А мамаша твоя – в санитарки, полы драить. Ей не привыкать, да?