Read the book: «Июльский снегопад», page 9

Все утро он провел в сомнениях. Он все не мог решить, идти ему к столбу, срывать оттуда этот чертов листок со своим именем, или не срывать. Пойти туда значило окончательно свернуть со своей тропы и нырнуть в очередную пучину страстей, что разворачивалась вокруг него, значило предать свои ценности, которые, прежде, были ему дороже любых чувств и желаний. Не идти же туда значило предать себя и свою свободолюбивую натуру, которая никогда ни пред чем не желала отступать. Как разрешить этот вопрос он не знал. Он ходил по площади между лавок и вглядывался во все мелочи, что мог приметить, стараясь найти в этих мелочах подсказку. Он почти наверняка знал, что мир, давший ему этот неразрешимый вопрос, должен дать и ответ.

В поисках ответа он зашел в храм. В этот день было воскресенье, и в храм мог войти любой желающий, не обременяя себя необходимостью пинать сапогом дверь и выслушивать тирады Рига.

Внутри храма было тихо. Сначала, Фабрис решил, что там и вовсе никого нет, но когда глаза его привыкли к темноте, в одном из углов он смог приметить того старика, что вчера встретил на улице и счел за священника. Он сидел на лавке и читал книгу. Как и тогда, на священника он был похож не больше, чем сам Фабрис.

– Помнится, вы сказали мне, что книги Вас не интересуют, – поприветствовал его Фабрис.

– Я говорил, что книги не интересны мне как человеку. Сегодня я священник.

Фабрис заглянул в книгу, что читал мужчина, она была написана все тем же непонятным языком, на котором были написаны здесь все рукописи и заповеди. В библиотеке он этой книги не видел.

– А что это за язык, на котором здесь все написано? Какое-то местное наречие? – спросил он.

– Это язык Вольвгорна, на нем говорили Унгулдуры. Точнее не язык, а шифр, слова те же, что и в общем языке, только пишется все иначе. Сейчас почти никто не знает его, все забыто.

– Понятно. А кто такие Унгулдуры, какое-то воины?

Нет. Сейчас так принято называть воинов, но в начале все это были золотоискатели, бунтари, убийцы… кого здесь только не было. Все, кто шел сюда за новой жизнью звали себя Унгулдурами. Знать этот язык, когда-то, у них значило быть своим. Сейчас его все забыли, от всего прошлого этих земель только книги и остались.

– И чего же хранят эти книги?

– Почти ничего из того, что стоило бы хранить. Здесь сейчас принято думать, что прошлое было каким-то настоящим, другим… так вот книги как раз хранят то, что добра здесь не было никогда. Почти никогда.

– А что тогда там было, в этом прошлом?

– То же что и сейчас. Ненависть, бесчестье, страх… Никто точно не скажет, что было в первые времена, книги здесь всего не хранят… но я думаю, что добро в этих краях не водилось никогда. Были, конечно, и другие времена, про которые не принято говорить плохо, не так давно здесь еще жили по совсем другим законам. Старейшины четырех семей придумали заповеди, законы для тех, кто хочет жить на озерной земле. Хидентара еще не было, все это было озерной землей. Если люди и вправду жили по этим заповедям, то времена эти, должно быть, были и не так плохи… Но все ушло. Тогда как раз все и началось, вся эта чертовщина с духами. Каждый раз, когда человек начинает здесь думать о добре, что-то начинается.

– А разве сейчас здесь не живут по заповедям?

– Живут. Только это уже не те заповеди, что писали старейшины озерного края, тут все уже сотню раз переписали. Каждый новый род пишет историю под себя, всем кажется, что старые истины для новых времен уже не нужны. Я сам не знаю, так что много не скажу, но мой дед, еще застал и другие времена. Он пришел сюда, когда здесь уже было относительно мирно, хотел попытать удачу с золотом… Так вот он говорил мне, что в его время были другие законы, которые сейчас уже все забыты. Началась вся эта история с духами, все перевернулось с ног на голову – добро стало злом, зло добром… Сам видишь, наверное, до чего тут все дошло. Вместо страха перед господом здесь выбрали страх перед дьяволом, и никто не видит в этом ничего плохого, словно все это одно и то же.

– Я успел это почувствовать. Мне уже начинает самому казаться, что от добра здесь лучше отречься…

– Я так не считаю. Добро всегда остается добром, отречься от него значит сдаться. Даже если кто-то решил, что добра не должно быть, это почти ничего не меняет. Не должно быть как раз всего этого… Но людям этого не объяснить. Когда собака приучена к боли, ее уже не отучить, она отгрызет тебе руку, лишь бы не лишиться боли.

– Я как раз хотел спросить Вас об этом. Мне кажется, что я мог бы многим здесь помочь своим делом, прояснить. Но у меня уже такое чувство, что лучше бы мне во все это не соваться, лучше бы закрыть глаза и пройти мимо… Я хотел спросить, что думает ваш бог, на счет всего этого? Если, конечно, у бога здесь есть свое мнение.

– Я не буду ничего говорить тебе за нашего бога. Боги здесь слишком похожи на людей. Я лучше скажу за человека. Есть такая поговорка, что если жалеть снег, то не будешь рад солнцу, так вот отказываться от солнца, чтобы сберечь снег, это не доброта, это глупость. Делай так, как считаешь правильным, а все остальное пусть идет к черту.

– Честно говоря, я удивлен слышать такое от Вас. В этой деревне я слышал много чего, но такого, по-моему, не говорил еще никто.

– Посмотри на меня, чего мне бояться? Я уже слишком стар, чтоб хоть чего-то бояться. Отними у любого человека страх, и он заговорит точно так же.

– Спасибо Вам, за эти слова. Впервые за все время я рад, что зашел сюда.

– Не благодари. Я готов говорить это всем, да никто не готов слушать. Так что спасибо тебе, что зашел.

После церкви Фабрис оказался напротив столба. Что привело его туда он не знал, лишь чувствовал фатальную неотвратимость всего того, что увлекает его во тьму последние дни. В этот день столб был весь увешан бумажками, подписанными с внешней стороны. Бумажек было много. Оказавшись здесь, Фабрис все еще не знал, должен ли он срывать бумажку со своим именем, если она здесь окажется, должен ли участвовать в этом первобытном торжестве, в котором пусть и нет никакого смысла, зато есть ключ к чему-то большему, чем этот смысл. Неотвратимая сила влекла его, и вся его натура, для которой даже смерть не являлась весомым препятствием, требовала поддаться, но он все еще держался. Ум его все еще не знал, зачем ему это. Столб этот, что прежде был не более чем торчащим из земли куском дерева, в этот день стал для него запретным плодом, столь желанным, что даже мысли о демонах и Лии отошли на второй план.

– Это столб Элинфиды – послышался из-за спины Фабриса голос. Почти сразу он понял, что позади него стоит Лия. Все живое в нем вздрогнуло.

– Весь год стоит просто так, и только один день зачем-то, – продолжила она.

– И зачем же? – спросил Фабрис.

– Я не знаю. Я считаю, что зря он стоит всегда. Но многие так не считают.

Фабрис обернулся. Лия стояла позади него, в руках она держала поводья лошади, в глубоких глазах ее сияла черная бездна тоски. Она всегда казалась ему грустной, но сегодня грусть эта читалась в каждом изгибе ее красивого лица, в каждом движении губ.

– Ты, я смотрю, не особенно рада всем этим праздникам, – проговорил Фабрис со своей привычной южной усмешкой.

– Праздновать нужно, когда ты победил. Это праздник проигравших, я не хочу в нем участвовать.

– Тем не менее вчера ты была у костра.

– Да, была.

– Я хотел извиниться, за вчерашнее, это было глупо, приходить туда….

– Здесь все глупо, так что нет никакой разницы, куда приходить. Раньше я любила праздники, на праздник ты всегда веришь в лучшее, даже если знаешь, что оно невозможно. А сейчас не люблю. Наверное потому, что знаю, что лучшего не бывает. По крайней мере здесь.

– Я уверен, что здесь еще все изменится. Все меняется, а то, что кажется безнадежным, меняется еще быстрее.

– Я хотела кое-что подарить тебе, сегодня все что-то дарят друг другу, я решила, что мой подарок достанется тебе.

– Звучит как какой-то подвох.

– Пусть звучит. Просто возьми.

– Ладно…, подарок, так подарок. Я надеюсь, это будет не поцелуй?

– Нет.

Лия достала из кармана подвешенный на веревку камень и сделала шаг к Фабрису.

– Наклонись.

Фабрис сделал, как ему сказала Лия, он наклонился. Лия расправила веревку и надела на шею Фабриса кулон.

– Я даже боюсь спрашивать, что это, – усмехнулся Фабрис. Он рассмотрел камень, что, теперь, висел у него на груди – это был отшлифованный аметист, к одной из граней которого крепилась металлическая окантовка. На нем был нацарапан рунический символ. Фабрис не верил в обереги и прочие необъяснимые для науки способы спастись от неминуемого, но почему-то, этот камень, что попал к нему из рук Лии, не вызывал в нем никаких противоречий.

– Это оберег. Я сама сделала его, – проговорила Лия. Вчера вечером, сбежав с праздника, она долго бродила по берегу озера и думала о той тьме, в которой неизбежно исчезает все, что становится ей не безразличным. Оказавшись у костра и увидев там Фабриса, она почувствовала как раз недостаток того самого безразличия, который был спасением для всех любимых ею вещей и явлений. Может быть и не он сам, но одно его существование здесь пробуждало в ней светлые чувства, веру в лучшее. Он был для нее свидетельством того, что в мире, где все уже сотни лет лежит по своим местам, может существовать и другой порядок вещей, что естество может быть изменчиво, но не менее естественно, а каменные глыбы подвижны. И теперь она боялась. Боялась, что тьма, которая уже сотни лет склоняется над этой землей, как помешавшаяся старуха, затопчет этот пробивающийся сквозь камни росток добра, так и не дав ему обрести форму дерева.

– Красивый, – проговорил Фабрис, разглядев амулет. – И от чего он бережет?

– От глупости.

– Понятно. Очень нужная вещь. У меня сейчас ничего нет… если ты не против, мы могли бы увидеться вечером, я бы тогда подготовился, и тоже чего-нибудь подарил. Не люблю оставаться в долгу.

– Не нужно. Я подарила бы тебе это и без праздника. Просто так совпало.

– Что ж, ладно, надеюсь, что смогу найти ему правильное применение.

– Сможешь. Мне нужно идти.

– Хорошо, не буду задерживать. Если тебе не нужен подарок, вечером мы можем встретиться просто так, прогуляться по лесу, например. Или покататься верхом, мне нужно только найти лошадь, а так я прекрасный ездок….

– На столбе есть листок с твоим именем, – проговорила Лия, немного смутившись – сорви его, пока ветром не сдуло.

Договорив, Лия вскочила на лошадь и унеслась прочь сквозь толпу, что это время наполняла площадь. Уже через несколько мгновений ее силуэт потонул в этой суете, от нее Фабрису остался лишь камень и то воодушевление, что он всегда испытывал при встрече с ней. Он не знал, как она узнала про листок на столбе и зачем хочет, чтоб он срывал его, но ее слова вмиг поменяли почти все.

На одном из клочков бумаги, что висели на столбе, Фабрис и вправду нашел свое имя. Это был небольшой обрывок, сложенный в четыре раза и приколотый гвоздем. От других записок он почти не отличался, но для Фабриса он был особенным, он был свидетельством того, что с этого дня все может пойти по-другому. Но может и не пойти.

Фабрис сорвал его и развернул.

Там было всего несколько слов, написанные неразборчивым почерком:

“Принеси голову идола с алтаря дикарей”

– Ортри либо сошел с ума, либо это написал не он, – усмехнулся про себя Фабрис. Чтоб послать кого-то к твоему врагу и велеть надругаться над его богами, нужны чувства, нужен душевный порыв, что касалось Ортри – в нем не было и проблеска всего этого. Он скорее отрезал бы голову самому Фабрису, если бы узнал, что тот идет к алтарю.

Во всем этом явно было что-то не так, но что именно, узнать уже было невозможно.

34

Фабришь обошел деревню с юга, где в этот день не было видно ни одного человека, перешел вброд реку и выбрался в лес. Дул сильный ветер, но солнце продолжало сиять, день оставался по-летнему теплым. Фабрис решил, что прогуляется. Своей привычной тропой он не пошел, потому что знал, что там его будет ждать караул. Он не хотел, чтобы хоть кто-то его видел. Тем более не хотел, чтобы в этот по-своему особенный день его пристрелили. После встречи с Лией он целый час сидел в своей комнате, терзался размышлениями и бесцельно листал украденную рукопись, а потом решил, что должен пойти прогуляться. Куда угодно. Он твердо знал, что не пойдет ни на какой алтарь и не будет красть там ничьих голов, но все же с собой он прихватил топор и сумку.

– Никаких идолов, Фабрис Эрнуа, только свежий воздух и сосны, – усмехнулся он про себя. Весь его род был подвержен вот таким авантюрам, теперь же он чувствовал, как эта исполненная фатализмом жажда перевернуть мир с ног на голову приближала и его собственную кончину.

Не замечая сам за собой как, он прошел вдоль озера до Синей реки, повернул на восток к ручьям, а оттуда вышел на ту тропу, где прежде встретил Стейнбъерна.

Он все никак не мог понять, почему Лия сказала ему сорвать записку. Не мог понять, зачем ей это было нужно. Кто угодно мог хотеть, чтобы Фабрис шел к дикарям, но уж точно не Лия и точно не Ортри: одна была слишком ко всему безразлична, другой слишком дотошен. Все это не вязалось. Так или иначе, с самого приезда сюда у Фабриса ничего не вязалось, но в этот раз происходившее превосходило само себя.

– Да и черт со всем этим, – усмехнулся своим переживаниям Фабрис. Его послали туда, куда он и хотел попасть, так отчего было страдать? Он сам хотел пойти на земли лесных племен, сам хотел пересечь эту проклятую черту, за которую ему было не позволено заходить. Если он не переживет этот день, то не потому, что кто-то его послал на смерть, а от того, что он сам желал оказаться в этом краю. Вся эта внезапно обретенная свобода не приносила ему не переживаний, не радости, он лишь гадал, с чего все это. С чего Лии быть столь теплой к нему, с чего ему самому идти черт знает куда, вторгаться в чужие традиции ради бессмысленной потехи и радоваться этому. Весь сохранившийся на этот момент в нем здравый рассудок кричал о том, что все это какая-то безумная глупость, ловушка, что послали его не за головой идола, а за своей собственной, он чувствовал себя мухой, летящей в паутину. Но тем не менее в том месте, где тропа сворачивала на запад и вела обратно к синей реке, он не повернул. Он пошел прямо.

Фабрис не искал Алтарь, он лишь шел по левому берегу того ручья, по которому ему советовал не ходить Стейнбъерн и надеялся на то, что никакой алтарь ему здесь не попадется. Тем не мене, пройти мимо он не смог. На одном из изгибов ручья сам дьявол повел его напрямик через поросший кустарником холм, что отходил от русла ручья на север. Взобравшись наверх, в уходящей к северу долине он увидел каменный круг. Что это было, он не знал, но пробежавший сначала по спине, а затем и по всему его измученному прогулкой телу холодок подсказал, что это именно то, что он ищет. Сердце его забилось. Оно билось так, что Фабрис мог чувствовать каждый его удар, и даже поднявшийся ветер, что гнул к земле вершины сосен, не мог заглушить этот стук. Это было то же самое, что стоять на краю бездны, смотреть в нее и надеяться, что падение не причинит тебе вреда.

Фабрис подошел ближе и оглядел алтарь: внутри выложенного камнями круга из земли торчали четыре деревянных идола, между которыми лежала каменная глыба. Все выглядело заброшенным. Глыба уже успела покрыться мхом, а идолы прогнили и растрескались. Их лица, что прежде должны были вселять страх и трепет, теперь покрылись бледным лишайником и вселяли одно лишь сострадание тем богам, которым приходилось здесь ютиться.

Не теряя время на бесполезные в этом деле религиозные церемонии, Фабрис достал топор и постучал обухом по одному из идолов. Несмотря на вид, стоял он крепко, свалить его несколькими ударами было невозможно.

– Надеюсь, голова тебе уже не особенно нужна, – усмехнулся Фабрис. Он замахнулся топором и ударил в то место, где у идола начиналось нечто вроде шеи.

Сзади послышался чей-то голос.

Фабрис не смог разобрать ни слова, он лишь машинально выхватил револьвер и обернулся, готовясь выстрелить.

Но было поздно.

В этот же момент, прежде чем надавить на курок, он почувствовал резкую боль, что пронзила его голову. В глазах его все потемнело. Он почувствовал, как ноги его подкашиваются, почувствовал, как лицо коснулось земли. Земля эта, пахла сыростью. Больше он уже ничего не успел запомнить, лишь чувствовал, как разум его теряет ясность, а звуки внешнего мира затухают и уносятся вдаль.

35

Лия соскочила с коня и завела его под навес. Из свинцовых облаков, что свисали с неба, словно каменные глыбы, сыпался дождь, земля медленно превращалась в грязь. Солнце еще не зашло, но в деревне стоял мрак, словно вместе с дождем на землю пролилась и вся чернота ночи. Время от времени дома и стоящие вдалеке сосны озарялись вспышками молний. Где-то на берегу еще горели праздничные костры и слышались вскрики гуляющих, но дождь к этому времени уже успел разогнать почти всех людей – на озере вместо них, теперь, кружились лишь дождь и ветер.

Лия привязала лошадь рядом с другими лошадьми, сбросила плащ и ворвалась в дом. В комнате было темно. Ее освещал лишь светильник, который стоял на пустом столе и отбрасывал на стены причудливые отсветы. Перед светильником сидел мистер Мон, угрюмый и злой. Глаза его вонзились в Лию, словно две начиненные ядом стрелы.

Лия не стала ничего говорить, она направилась к лестнице, которая вела в ее комнату, ей хотелось как можно скорее подняться наверх и запереться. Она чувствовала, что этот день не кончится для нее ничем хорошим, так что даже не старалась выглядеть веселой. Напротив, всем своим видом ей хотелось дать знать, что ее страдания ничем не меньше всех тех страданий, за которые здесь принято считать людей праведниками.

– Стой, – остановил ее мистер Мон. – Подойди.

Лия остановилась и повернулась. Если бы ей сейчас вместо разговора с мистером Моном предложили прыгнуть в пропасть, она не раздумывала бы и секунды. Весь мир для нее превратился в некое подобие пропасти, в которой ты можешь сколько угодно болтать ногами, рваться вперед, но хоть что-нибудь поменять не можешь.

– Я знаю, что ты была сегодня в лесу. С севера, – проговорил мистер Мон. Голос его звучал сухо, безжизненно, словно он сам не хотел этого разговора. На Лию он не смотрел, взгляд его темных глаз тонул где-то в ночной пучине, что разливалась за окном.

Лия ничего не ответила.

– За тобой следят. Если ты думаешь, что…

– Я ничего не думаю, я знаю, что за мной следят.

Мистер Мон усмехнулся.

– В следующий раз, когда ты туда сунешься, уже никто не будет за тобой следить… Тебя просто пристрелят.

– Хорошо.

– Знаешь почему?

Лия промолчала.

– Я им так сказал, пристрелить тебя. Потому, что я устал. Я пожертвовал всем, что имел, чтобы помочь вам, но всем плевать. Какой-нибудь безмозглый проходимец для вас важнее меня. Для тебя важнее.

Лия подошла к лестнице и села в углу на ступень. Мистер Мон был прав. Какой бы человек сейчас ни вошел в эту комнату, он оказался бы для нее важнее, чем мистер Мон. От него, словно от октябрьского леса, веяло обреченностью, холодом смерти, Фабрис же наоборот каждый раз возвращал ей веру в лучшее. Осознав это, Лия почувствовала, насколько она благодарна судьбе за встречу с ним. Он ничего не мог здесь сделать, не для нее, не для кого, но все же его появление все перевернуло. Камень этого мира дал трещину. Та тьма, что все эти годы ждала ее за окном и грозила ужасом смерти, была уже не так темна, северный ветер не так холоден.

– Чего же ты молчишь? Ты же ненавидишь меня, так скажи мне это! Все здесь только и могут, что шептаться, словно мыши, а сказать никто ничего не скажет. Давай, скажи это! Скажи, как меня ненавидишь!

– В день солнца нельзя говорить о плохом… – негромко проговорила Лия. На глазах ее блестели слезы.

– А о чем же мне говорить, если больше ничего нет? Всем вам как будто известно, что здесь делать, куда идти…. Ну так давай, скажи, что нам делать! Что все мы здесь должны делать?

– Любить, – выдавила из себя Лия. Она уже пожалела, что вернулась в этот дом. Лучше бы ее пристрелили в лесу, как и обещал мистер Мон, это было бы куда справедливее, человечнее. Всю свою жизнь она шла по линии и старалась не делать лишних шагов, сейчас же она видела, что вся эта осторожность была бесполезна, она была лишь зонтом над дырявой лодкой. Лия чувствовала себя птицей, что никак не может бросить свою клетку, в которой она сама себя и заперла. Выход был, но ей не хотелось выхода, ее тянуло к чему-то другому, не связанному с выходом.

Мистер Мон поднялся из-за стола, подошел ближе.

– Как умереть здесь известно всем наверняка, а вот как выжить, никто не скажет! А как выжить и еще не стать при этом мерзкой тварью даже сами боги тебе не скажут. Думаешь ты одна хочешь все изменить? Всем нам есть за что отомстить, но разве мы знаем, кому? Как бы ни оказалось, что мстить нам нужно лишь себе самим.

Лия сидела в углу и молчала. Лицо ее, прежде холодное и бесчувственное, налилось краской. Она плакала и не жалела об этом. Жалела лишь о тех годах, что провела в молчании и одиночестве, о тех годах, за которые не посмела пролить ни одной слезы.

– Что толку выходит за дверь, когда не знаешь, куда идти. Умереть здесь проще всего. Можно завтра же собрать всех и всем подохнуть… Но можно и жить! Я знаю, тебе не нужна такая жизнь. Ты вся в отца, ему тоже было плевать и на себя, и на всех других. Ты думаешь мне не противно так жить? Нет… Я бы очень хотел быть таким, каким вы меня считаете, чтоб ни сердца, ни глаз… Только так не бывает. Если тебе противно смотреть на меня, можешь быть уверена, что самому мне на себя смотреть тоже радости никакой. Только что с того? Мы здесь не ради удовольствия, а ради жизни.

– Я не обязана жить. Никто не обязан.

– Нет, нееет… Ты обязана! Все мы обязаны! Ты думаешь смерть это отвага, так вот нет! Смерть – это трусость! Пока у нас есть те, кому наша жизнь не безразлична, у нас нет права быть слабыми, хочется нам или нет, нам придется бороться. А не хочется бороться, так нечего говорить о правде, правда всегда будет с теми, кто ищет путь, даже если пути нет.

Лия ничего не ответила, сказать ей было больше нечего.

Мистер Мон отошел в сторону и встал перед окном. За ним ветер гремел ставнями, что время от времени издавали протяжный скрип, по стеклу струились потоки воды. Он чувствовал себя до того паршиво, что возблагодарил бы небеса, если бы те разверзлись огнем и спалили бы его вместе со всей этой несчастной землей.

– Если я увижу тебя рядом с этим южным червем, то живым он отсюда не уедет. Я обещаю. Раз тебе не дорога твоя жизнь, подумай о нем.

Лия поднялась со ступеней, утерла слезы и пошагала наверх. Она ничего больше не сказала мистеру Мону, говорить ей было нечего. Ей хотелось прямо сейчас сбежать отсюда в любое другое место этой земли, пусть даже в лес, лишь бы больше не видеть этих людей и не слышать этих слов.

36

Вонглу подошел к воде и остановился. Ветер дул так, что ему приходилось прилагать все силы, чтобы устоять на ногах, но лицо его, и все движения его костлявого тела были невозмутимы. Небо прорезала вспышка молнии, по деревне пронесся треск грома. Вонглу коснулся рукой воды, что на миг озарилась небесным светом, и вновь выпрямился, глаза его были закрыты, губы бормотали молитву. Дождь уже давно прекратился, но ветер лишь набирал силу, казалось, вот-вот он начнет срывать с домов крыши и метать их по улице. Вонглу не замечал ветра, он стоял спокойно и уверенно, словно знал наперед, что природа устроила все это не для него и ему нечего бояться.

Внезапно, что-то пронеслось по берегу, врезалось в ногу Вонглу и замерло.

Он присмотрелся – у его ноги, под сапогом лежал бумажный самолетик. Дождь, что лил весь вечер, не причинил ему вреда, так как все это время он был скрыт под лодкой, самолетик лишь намок, но не потерял формы. Вонглу поднял его и развернул. Среди непонятных линий на листе бумаги было несколько надписей, а посередине нарисована девушка, черты которой уже успели размыться водой.

– Все опять повторяется, – едва слышно пробормотал Вонглу, поднимая взгляд к небу. Там было так темно, словно ураганный ветер прогнал из деревни не только птиц, но и свет всех небесных светил.

37

Очередная вспышка молнии озарила лес, и Стейнбъерн, наконец, увидел, куда он пришел: это был каменный алтарь, сложенный из грубо отесанных гранитных глыб. Место было ему знакомо. Со всех сторон алтарь окружали сосны, силуэты которых чернели на фоне закрытого тучами неба, они были словно стражники, что стояли плотным кольцом и берегли покой богов.

По небу пронесся раскат грома.

Стейнбъерн подошел к стоявшему в центре алтаря столбу и поднял взгляд кверху. Рассмотреть что-либо было сложно. Стейнбъерн хотел подняться к самому столбу и рассмотреть его лучше, но в этот миг небо вновь прорезала вспышка света, и он смог отчетливо рассмотреть его с того места, где стоял. К столбу был привязан человек. Жив он или нет, Стейнбъерн не рассмотрел, лишь подтвердил свою догадку.

– Живой? – спросил Стейнбъерн.

Человек ничего не ответил. Тогда он поднял с земли палку и ткнул ей человека, постаравшись вложить в это как можно больше силы. В этот раз человек простонал.

Говорить он не мог, так как рот его был завязан, но кроме стона Стейнбъерну от него больше ничего и не требовалось.

– Это ведь ты, Фабрис? – проговорил Стейнберн. Он сел на одну из каменных глыб, укрыл голову капюшоном от вновь посыпавшего дождя.

Человек на столбе опять простонал.

– Я не сомневался, что найду тебя здесь. Почти все, что исчезает в этой долине, рано или поздно оказывается здесь. Не всегда целиком, но все же…

Человек на столбе простонал еще раз. Пронесшийся над лесом раскат грома почти заглушил его стоны, но все же они были слышны, было очевидно, что человек хочет о чем-то сказать.

– Я видел, как ты шел по ручью. Думал, что и черт с тобой, иди хоть в преисподнюю…. Но потом решил, что нужно проверить это место, а вдруг…. Я, правда, еще не знаю, что с тобой сделать. Честно говоря, я надеялся найти тебя здесь мертвым, но раз уж ты жив, то пусть… Видно так просто все не кончится, лес не даст… Он еще поиздевается над нами. Высосет из нас всю кровь, чтоб ничего кроме боли и костей не осталось!

В небе вновь вспыхнул свет. В этот раз Стейнбъерн отчетливо рассмотрел лицо человека, что висел на столбе – это был Фабрис. Его подозрения подтвердились. Фабрис уже не стонал и не дергался, лишь смотрел на него сверху с недоумением, взглядом, принявшим все.

– Я прочитал твою записку. Хотел там же вернуться и свернуть тебе башку, но нужно было идти за Рулу… Может быть от этого он и провел меня. Если бы не Рулу, ты от меня бы не ушел, жалкий ты червь. Я не знаю, что теперь делать. Все опять повторяется, идет на новый круг! Ты хотя бы понимаешь, что происходит? Видишь ты хоть что-нибудь? Ты дал лесу обещание жениться на моей дочери, и поверь – это не пустяк, не глупость! Нет… Вы теперь оба обречены! Все мы обречены, все трое. На тебя мне плевать, пусть тебя тут черви съедают, да и на себя плевать, но что делать Лии, я не знаю. Я сначала думал прибить тебя, может и помогло бы. Только не хочу. Надо бы, да не хочу. Я все это обдумал, все не просто так, тут точно что-то есть и мое, и мои грехи. Так что просто так ты не подохнешь, я тебе этого не дам! Ты выполнишь свое обещание. А если не выполнишь, то я тебя прибью, клянусь всем святым, что еще осталось в этих проклятых краях! Ты думал, что можешь просто вот так ходить здесь, плеваться и нести черт знает чего? Нет, лес тебе этого всего не простит, не забудет. Лес найдет тебя где хочешь и добьется своего, хоть ты под землю заройся! Я сам все это прошел, знаю. Не знаю, только что теперь делать с тобой. Да и с собой не знаю, что делать, ничего уже не знаю!

Договорив, Стейнбъерн закрыл лицо руками и замолк. Ветер над ним рвал ветки с сосен, а в стороне гор клокотали раскаты грома, все вокруг раскачивалось из стороны в сторону и стонало.

Через какое-то время, придя в себя, Стейнбъерн поднялся с камня и подошел к Фабрису, что в это время висел без каких-либо признаков жизни.

– Живой еще? – спросил Стейнбъерн.

Фабрис открыл глаза.

Стейнбъерн освободил его рот от повязки, отошел и вновь сел на ту глыбу, на которой сидел прежде. На Фабриса он больше не смотрел. Его глаза налились отчаянием и болью, которые нельзя было выразить никакими человеческими словами.

– Я сожалею, – проговорил Фабрис. Голова его болела, связанные ноги и запястья он почти не чувствовал, а в глазах все плыло, но на это все ему было плевать. Он был рад видеть Стейнбъерна, был рад, что остался жив. Все в мире сплелось в один кровавый узел, который уже можно было и не пытаться развязать, но он не испытывал от этого почти никакого страдания, он все еще не видел в этом ничего такого, от чего стоило бы отчаиваться. Не знал только что сказать Стейну, чтоб не показаться идиотом.

– Если нужно, я сдержу обещание. Я только не знаю, как сказать это Лие… Едва ли ей все это понравится.

– Еще бы ей понравилось! Как ты здесь оказался?

– Я шел отрубать голову идолу, которые стоят на ручье… Это где ты мне сказал тогда не ходить. Там меня кто-то треснул по башке и вот я здесь.

– Я надеюсь, голова тебе нужна была чтобы оторвать свою и заменить на новую?

– Нет. Я решил участвовать в ритуале посвящения. Не помню, во что там посвящают, в охотников, по-моему. Мне дали задание отрубить голову идолу.

– Кто тебе дал задание?

– Не знаю. Оно висело на столбе, на площади. Там сегодня висят листки с именами, мне сказали, что там будет задание и для меня. Могу показать листок.

– На каком столбе, перед храмом?

– Да.

– Так сегодня что, день солнца?

– Да.

– На столбе сегодня вешают записки для тех, кого любят. Это всегда так было, в честь богини…

– А этот ритуал посвящения, там тоже все на этот столб вешают? Все на одном?

– Я не знаю, о чем ты говоришь, никаких ритуалов никогда не было.

– Не было именно таких, с записками?

– Не было, значит совсем никаких не было. У нас нет никаких посвящений, родился здесь, вот и посвящен. Хотя может чего уже и придумали, черт их теперь там знает, что у них творится.

– Все понятно.

– Что понятно?

– Похоже меня неплохо разыграли. Смешно…. Не понятно только, почему Лия….

– Что Лия?

– Да ничего, не важно. Ты не знаешь, я в итоге отрубил эту голову, или нет?

– Откуда мне знать?

– Ладно. Думаю, она уже мало что поменяет. Было бы неплохо, конечно, треснуть ей по роже одного ублюдка, но пусть подавится. Как говорила моя бабушка, месть оружие слабых.