ПЕТЬКИНЫ ПИТОМЦЫ
«Ты в туалет пойдешь, бумагу в яму не бросай!» – говорил наш сосед, рыжий мужичок Петька. – «А это Кузя, бывший Беркут. – продолжал Петька, показывая на маленькую белую собачку пальцем. – Его назвали Беркутом, когда он вырос, всем стало ясно, что он Кузя», Собачку из-за травы было почти не видно, она мерцала в траве, как бабочка.
«Пойдем, я тебе кроликов покажу»! – суетился Петька: «Кролики-то будут убывать. Уж очень жрут много. Гляди, какой пузырь!» – Петька протягивал мне толстого белого крольчонка. Крольчонок начал писать, прямо Петьке в рукав.
«А это поросенок Васька! Ваську-то нужно поддержать, Васька он ничего не понимает. Дашь ему воду, воду пьет, дашь молоко, молоко пьет».
Петька ждал дорогую гостью из Заволжска. Это была Петькина любовь, которую он мечтал переселить к себе в деревню.
Петька натопил к вечеру баню. Всласть попарившись, сидел на поленнице дров и курил «Беломор». Счастливее меня не было человека на всем белом свете.
Когда Петькина дама сердца приехала к нему, был накрыт потрясающий стол. Кролики убывали.
В Петьке был удивительный запас прочности, любви к жизни. И он со своими курями и поросятами прочно поселился в моей памяти.
КАК ДЯДЯ ЖОРА БРОСАЛ КУРИТЬ
Покровское. Рано утром я иду за грибами. Встречаю дядю Жору с пустым лукошком. Дядя Жора – московский дворник. Он вышел на пенсию и перебрался в Покровское, прихватив больную раком жену Злату.
– Ну что, нет грибов…?
– Раньше в Покровском все здоровались. Поклонятся в пояс и скажут: «Здравствуйте!» – сердито замечает Жора, – после завтрака приходите, я буду курить бросать.
Иду будить сына Ваню. Стук в дверь. Пришла соседка Августа с банкой малины, она с утра ходит по ягоды. – «Давай на это самое менять, я знаю, у тебя есть, Анатольич! – «Так ведь муж рассердится» – говорю я, доставая из шкафчика полбутылки водки, настоянной на зверобое.
После утомительных парадных сборов идем к Жоре по росистой крапиве. Августа уже о чем-то поет, обнимая козу и щенка Кубика. Жора, его внуки и Злата уже во дворе. Жора прижимает к груди огромную папиросу, склеенную из картона.
– Ну все, бросил! – говорит Жора с ненавистью, закидывая папиросу подальше в крапиву. – давайте теперь чай с печеньем пить.
–Дядя Жора, а у тебя закурить есть? – невинно спрашиваю я.
–Закурить у меня всегда есть: вдруг мужики придут дрова пилить – Жора неохотно протягивает мне пачку дефицитной «Примы», за ней идти десять километров.
Долго пьем чай с разнокалиберным печеньем. Злата, почти потерявшая чувство времени, рассказывает, как они встречали новый год. «Фантики от конфет мелко-мелко нарезали, и подбрасывали в воздух, будто фейерверк!» – вспоминает она.
Ваня и Жорин внук Сережа деловито строят из деревяшек «усадьбу» – мы только что два раза прочитали вслух «Детство Никиты».
«Мальчики, вот вы уедите, без вас так пусто будет!» – сокрушается Злата.
Я еще не знаю, что мы в Покровском последний раз, папе и маме будет тяжело туда ездить.
А Жора и Злата так и живут в опустевшем селе, и по сей день. Помогай им Бог!
КОТ АЛЬФОНС
Альфонс был не единственным сыном кошки, обитавшей на Покровской молочной ферме. Но всех его братьев и сестер покидали в мешок, да и утопили безжалостно в полноводной Сендеге. А Альфоню пожалели, такой он был маленький, слабенький и хорошенький. Имя Альфонс он получил за то, что прекрасно умел достучаться до сердца любой доярки. Когда Альфоня клянчил еду, он не мяукал, а плакал и стонал, срываясь с тенора на бас. Каждые 15 минут кто-нибудь подносил ему мисочку «жиденького». От таких харчей Альфоня быстро вырос в сильного черно-белого кота.
Да вот беда, начались «лихие 90-е». Покровское молочное хозяйство признали нерентабельным, а буренок перевели в соседнюю большую деревню – Адищево. За коровами, безжалостно бросая крепкие еще избы, потянулись доярки. Только десяток бычков оставили, потому что алкоголик Павлов объявил себя фермером и подрядился телят на мясо разводить. Бычки у него были вечно голодные, грязные и то и дело дохли.
К тому – же школа сгорела в Покровском, ребятишкам стало учиться негде.
Альфоня полностью лишился молочных харчей. Но помирать от голода не собирался, не таков был этот отчаянный покоритель женских сердец. Летом подкармливали дачницы.
А зимой он полностью переходил на питание дикими мышами-полевками, которых в окрестных снегах было пруд-пруди (у местных-то жителей зимой – снега не выпросишь!) От такой жизни у него даже фигура изменилась: хвост облез, задние лапы стали тонкие, но зато грудь была колесом и передние конечности превратились в огромные цепкие клешни.
И что вы думаете? Прожил так Альфоня на одних мышах 10 лет! И не одичал, человеческое общение очень любил.
ЧАР И ДЖИЛ
У моего друга и коллеги, Владимира Марковича Воркуля, было две собаки – Чар и Джил.
Чар был огромной кавказской овчаркой, доброй ко всем людям, кроме «собак». В людях, как говорил Воркуль, он разбирался очень хорошо. Джил – карликовый пудель, оранжевый как апельсин, горбатый и очень злой. Своих недругов Джил посылал «на …», и показывал носом, куда идти. Он выслушивал обращенную к нему тираду или собачий лай, а потом огрызался, четко выговаривая «Пошел на …!». Последнее слово всегда оставалось за ним.
Однажды Воркуль, Джил и Чар отправились на воскресную прогулку по подмосковному Пушкино. Воркуль был в новом светлом летнем костюме. Вожаком всей компании был Джил, несмотря на малый рост и горбатость.
Чар был, как известно добр к людям, но не к другим собакам. Повстречалась им овчарка, началась кутерьма, а в результате Джил провалился в канализационный люк. Воркуль в новом светлом летнем костюме спустился вниз, и пытался его вытащить, но безуспешно. Так, наверное, они и пропали бы, если бы не Чар. Он бегал вокруг люка, лаял и вызвал-таки подмогу. Вытащили! Спасителей надо было бы отблагодарить, но Джил их всех послал «на …!».
Джил всегда был хозяином положения. И все его слушались, ведь он был старше Чара и чувствовал себя вожаком стаи.
РОМАН БОРОДИЧ ВИКТОРОВИЧ
Дачный друг моего сына Рома Бородич всегда представлялся как боярин – Роман Бородич Викторович, намекая на свою значительность. Все у него было аристократическим, включая кота очень редкой породы – Английский шоколадный лорд.
К сожалению, на моего восьмилетнего сына и его друзей все это не производило впечатления. Рома был парнем деревенским, мал ростом для своих семи лет и тщедушен. Черняв, угрюм и коротко острижен. Он был сыном машиниста, а главным образом алкоголика дяди Виталия. Была у Ромы и младшая сестра Ирка, тоже маленькая и тщедушная, как две капли воды похожая на свою миниатюрную мамашу.
Рома любил «тураковские» пельмени и печенье тортини, «они с джимом, вкусные – тьма». Еще Рому обучали неприличным анекдотам белорусские и молдавские строители, которые снимали у Роминых родителей жилье.
Достал всех Рома! Ябедничал взрослым и воровал солдатиков. Поэтому и была создана «антиромина коалиция», и создано оружие, чтобы «убить» Рому. Целый день мог уйти на сооружение антироминой ловушки. С ее помощью можно было сделать так, что на Рому падало с яблони яблоко. Или можно было целый день сидеть большой детской компанией в засаде, ожидая, что мимо проедет Рома, и выстрелить в него из лука.
Рома как то чувствовал себя не в своей тарелке со всеми этими городскими мальчиками и страдал от этого.
Порой Рома бывал нечист на руку. Он по-детски не совсем хорошо понимал, что чужое брать нельзя, и считал, что если очень хочется, то можно. То маленькую машинку уведет, то солдатика.
Родители Ромы бесконечно строили и улучшали свое семейное гнездо. Около его фундамента Рома какал в ямки, которые выкапывал с помощью маленькой лопатки. В них он «откладывал личинок». Однажды его в гузно укусила пчела.
Рома был большой мастер и очень любил мастерить, хотя не обладал никакой компетенцией в ремеслах. Так он смастерил настоящий боевой лук из ирги.
Во вселенной Ромы Бородича главным злодеем было неведомая тварь Хэлдон, кажется, он был человекосвиньей и хрюкал.
Все это было бы смешно, когда бы ни было так грустно, Рома был жалким существом.
Рома Бородич мечтал стать дипломатом, все думали, что он станет уголовником. А он стал инженером транспорта и, кажется счастлив.
ТРИ СЧАСТЛИВЫХ ДНЯ В КУПАВНЕ
Купавна – это маленький, величиной в шесть соток уголок яблоневого райского сада. Здесь шестьдесят лет тому назад построил садовый домик из вагонных досок и гвоздей мой дед Яков Сергеевич. Мне до сих пор кажется, что если я приеду, меня встретят и он, и моя бабушка Маша. Она посетует на то, что я похудел, и тут же начнет поправлять дело с помощью горячих беляшей и смородинового компота, а потом мы с дедушкой Яшей пойдем заниматься каким-нибудь мужским делом, например, выпрямлять ржавые гвозди…
Здесь время не властно над людьми их смертями и судьбами. Здесь мой дядя Боря поднесет мне рюмочку самогонки, а его жена тетя Кира хрипло загудит, увидев меня: «Ну-у-у, Алешенька приехал!». …
Здесь меня и сейчас ждут три грации – мои тетки Вера, Надежда и Татьяна, и они всегда мне рады. Здесь встретят меня мои младшие двоюродные братья – Митя, Леша, Игорь, и сестра Леночка.
Я редко приезжал в Купавну. О трех таких приездах и пойдет дальше речь.
Первый приезд случился, когда я привез в Купавну двух своих армейских друзей: Ильюшу Михайлова и Сережу Островского. Было это вскоре после смерти бабушки Маши.
От приезда двух молодых мальчиков мои загрустившие тетки как-то внезапно распрямились и ожили, словно немного влюбились.
Мы прекрасно, весело, сыто и пьяно проводили время. Купались в озере, ходили с братом Митей на «грибалку», издевались над Сережей Островским, подговорив теток положить ему побольше душистого узбекского плова, и уверив, что он просто стесняется попросить добавки. Потом до хрипоты спорили с тети Надиным мужем дядей Сережей, который недавно приехал с Кубы, объясняя ему, что кубинский социализм это говно.
Между тем Ильюша Михайлов познакомился с самогонным аппаратом дяди Бори. Он понял, что можно весь день тихо стоять с рюмочкой рядом, время от времени наполняя ее чистым «чемеркесом». У Ильюши уже тогда были небольшие проблемы с алкоголем. Эта страсть его впоследствии сгубила.
Чай попили, булки съели. Но как же нам было хорошо, как хорошо…
Прошел год. Второй приезд – на седьмое ноября. Было холодно и ненастно. Поехали в Купавну только я, мой папа, дядя Боря и моя возлюбленная – Ира.
Мы сидели в холодной комнате, и пили обжигающий, сладкий, крепкий черный чай.
Потом мы с Ирой собирали из-под первого белого снега маленькие, замерзшие бледно-красные помидоры черри.
– Дурак Серега Островский, что не поехал с нами. Пойдем опять чай пить. – сказал я, высыпая помидорчики в мисочку. Мы снова долго пили горячий черный чай. Затем отец и дядя Боря куда-то предусмотрительно удалились.
– У меня нос сопливый, – прогундосила Ира.
– Сопливый нос – это ужасно романтично! – заметил я, и мы стали целоваться и обниматься.
– Ты смотришь так, словно на тебе эполеты… – прошептала Ира.
– Слушай, мы когда-нибудь будем вместе? – задал ненужный вопрос я.
– Все-таки нет! – испуганно ответила Ира.
В сердце вошла, и осталась там навек, она и сейчас там, ледяная игла. Я и сам понимал, что Ире не выбраться из паутины проблем: муж, ребенок, больной отец…
Тут вернулись папа и дядя Боря. С ними шел сосед дядя Коля, который держал полную литровую банку вина из черноплодной рябины, как выяснилось сладкого и крепкого. Мы попивали винцо, голова оставалась ясной, а ноги не слушались.
Между тем стало темнеть, пора было собираться на станцию.
Пьяненькая Ира получила на память большой букет мелких осенних лиловых хризантем.
Прошло восемь или девять лет. В третий приезд в райские кущи Купавны угодил мой шестилетний сын Ваня. Тетки сошли с ума от любви, в связи с приездом единственного на тот момент внука. Для начала Ванечка съел три отменных румяных снаружи и розовых внутри отбивных. Затем отправился ловить рыбу из обустроенного прямо на участке крохотного черного пруда. Что самое интересное рыба в пруду была: напустил сосед дядя Коля. Через пять минут красный от слез и волнения Ваня уже кричал: «Снимите ее с крючка и отпустите!».
Потом ездили на машине, к друзьям-соседям, попариться в бане. Ходили купаться на озеро. Собирали грибы чернушки. Ловили котов, в частности огромного басовитого серого кота Кэпа. Да мало ли еще находилось веселых занятий для шестилетнего мальчишки.
Я давно уже не был в Купавне. Наверное, лет десять. Давно уже нет на белом свете бабушки, дедушки, толстенькой всеми любимой собачки Бетти, дяди Бори и тети Киры, дяди Сережи. Совсем недавно умерла моя любимая тетя Верочка, красавица, светлый ангел. Только две недели успела порадоваться новорожденной внучке. Мой двоюродный брат Митя уехал навсегда с женой и дочкой в Новую Зеландию. Не стало и моего папы.
Но в этом году я надеюсь выбраться в Купавну… И может быть даже напишу об этом рассказ. Может быть…
ДИНОЗАВРОВ НА ФОТОГРАФИИ НЕ БЫЛО
Когда мне исполнилось четыре года, мне подарили книжку про динозавров. Я усадил рядом с собой плюшевого медведя и стал показывать ему картинки. «Вот, Миша, смотри какие звери! Они жили на Земле давно-давно, когда еще ни папы не было, ни мамы не было, ни бабушки… (тут я запнулся) Нет, ну бабушка-то конечно была!»
Услышав это, бабушка расхохоталась. «Ну, что ты, миленький, неужели я такая древняя?» Она залезла в ящик стола и достала оттуда маленькую фотографию.
«Вот это мой папа, – сказала она, показывая на изображение бородатого мужчины, – Рядом, – моя мама, а маленькая девочка у нее на руках, это я. А это – мои старшие сестренки: Ниночка, Клава, Зина, Женя, Оля и братик Димочка».
Динозавров на фотографии не было. Мне сразу стало стыдно, что я еще такой маленький дурак.
Мой прадед, Дмитрий Михайлович Зверев был сыном священника. И внуком священника. И даже его прадед, кажется, тоже был священником. И вот, в эдакой-то семье вырос «нигилист Базаров». Дмитрий, ни в какого Бога не верил, (возможно, это во многом объясняется тем, что его отец, сельский батюшка, крепко выпивал), поступил на медицинский факультет, и стал врачом. В церковь заходил только дважды в год, на Рождество и на Пасху, – любил красивое пение.
Его первая жена и две маленькие дочки умерли от чахотки, и, женившись во второй раз, он стал сельским доктором, перебрался из дымного города в край сухих сосновых боров, в Судогодский уезд Владимирской Губернии, где возглавил земскую больницу в селе Дубасово, чтобы палочки Коха не добрались до его молодой жены и ребятишек, которые рождались один за другим.
Врачом Дмитрий Михайлович был замечательным. Дубасовскую больничку он, выколачивая из Земства деньги, превратил в современную клинику, с операционной, оснащенной электрическим освещением, рентгеновским кабинетом, и собственным овощным и молочным хозяйством. На адрес больницы он, за свой счет, выписывал все ведущие европейские медицинские журналы. Больные к нему приезжали и из Судогды, и из Владимира, и даже из самой Москвы. На все попытки заманить его в столицу неизменно отвечал отказом. Пусть его дети дышат целебным хвойным ароматом, все лето ходят босяком, даже по лесу, обливаются холодной водой, а на ужин никогда не получают ничего, кроме гречневой каши с русским маслом и парного молока! И что вы думаете – туберкулезная каверна, которая обнаружилась, было, у моей бабушки, рассосалась бесследно! Прадеду такая жизнь, очень, между прочим, нелегкая, нравилась.
Не знаю, насколько такая жизнь нравилась моей прабабушке, Алевтине Андреевне. Замуж она вышла совсем молодой и уже в 18 лет родила первую дочь Олю. А потом: Клаву, Нину, Зину, Женю, Димочку и Верочку. Она тоже была дочкой священника откуда-то из-под Каховки и окончила Епархиальное училище, где учились в основном дети священников. Но с детства мечтала о театре. У нее был дивной красоты и силы от природы поставленный оперный голос. Но теперь петь ей предстояло за починкой или шитьем бесконечных распашонок и чепчиков. Так она и развлекала себя, распевая русские романсы и отрывки оперных арий, а когда становилось тошно, начинала горланить следующие куплеты: «Как у нас на троне, – чучело в короне! Ай да царь, ай да царь…. Православный государь!» Услышав такое, в комнату врывалась кухарка Катерина, и кричала: «Барыня, барыня, тише, сейчас поличейские прийдуть!». К тому же она ненавидела Дубасовские сосновые боры, и когда выходила погулять с моей бабушкой, младшей дочкой Верочкой, (одна она в лесу не могла найти обратную дорогу домой) неизменно причитала: «Верочка, как скучно в лесу! Куда не посмотришь – везде лес… А у нас под Каховкой, пойдешь гулять, – все видно! Степь!»
Немного утешало прабабушку выращивание в тепличке маленьких арбузиков и дынь, и разведение любимых хохляцких мальв всех цветов радуги.
Прадедово семейство дружило с соседями: фабрикантом Комиссаровым и его женой (между прочим, дочерью знаменитого «водочного короля» Смирнова). Комиссаров был завзятым театралом, одним из пайщиков МХТ, и организовал для рабочих своей фабрики любительский театр. Комиссаров был очень увлечен своим детищем, а на главные роли неизменно приглашал прабабушку Алевтину, которую считал талантливейшей актрисой. На сцене этого фабричного театрика Алевтина Андреевна сыграла даже Кручинину в «Без вины виноватых» Островского. Сыграла, надо сказать, с большим успехом!
Дмитрий Михайлович очень радовался, что мечта жены о театре хоть в какой-то степени сбылась.
Правда прадеда очень раздражало, что за спектаклем обязательно следовал званый ужин, сопровождавшийся обильными возлияниями, благо у дочери Смирнова недостатка во всевозможных водочках и наливочках не было. Дмитрий Михайлович спиртное ненавидел (даже на свадьбе любимой дочери отказался пригубить бокал с шампанским).
Бабушка Вера вспоминала о том, как после очередной вечеринки у Комиссаровых, он с возмущением описывал, как подгулявшие гости затеяли игру в чехарду, прыгая через уснувшего прямо на полу пьяного дьячка, которому они надели на голову вазу с вареньем.
Два сына Комиссарова Александр (Шурка, как называла его бабушка) и Николай стали впоследствии актерами МХТ. Старший – Николай, в годы революции, как и многие другие МХТ-овцы эмигрировал, а младший Шурка играл там до конца жизни, дослужившись до каких-то званий. Отца же их, старика Комиссарова Станиславский после революции устроил в театр простым бухгалтером, что было, видимо, очень кстати по тем голодным и страшным временам.
В бытовом плане жизнь прабабушки Алевтины была не так уж ужасна. Дом убирала больничная прислуга, обстирывала семью приходившая из деревни прачка, а стряпала еду на всю ораву всеобщая любимица кухарка Катерина. Дети вечно толкались у нее на кухне, выпрашивая булочку, или соленый огурец.
А вот самой Катерине жилось несладко. Она была староверка, очень набожная женщина, а посты в доме никто не соблюдал. Колдуя на Страстную Седмицу над тушеной телятиной, Катерина превращалась в сущую мегеру.
Однажды на Рождество она привела детей в церковь. Кто-то из толпы сердобольно заметил: «Бедные детки. Ведь ничего не ели!». «Как же – не ели, – злобно огрызнулась Катерина, – котлетами накормлены!!!»
Чтобы хоть как то сократить количество скоромной пищи, Катерина очень часто готовила грибные блюда. Но ее почему-то совершенно не интересовало, червивые грибы, или нет. Как-то прабабушка заметила, что Катерина бодро крошит в кастрюлю червивые маслята. В ответ на замечание Катерина засмеялась, и сказала: «Так ведь, барыня, мы червей съедим, а не они нас!».
Вообще-то Катерина готовила очень вкусно, хотя просто и по-русски. Единственное, что ей запрещалось – варить кофе. Его Дмитрий Михайлович всегда варил сам, на спиртовке, дабы деревенская баба не испортила драгоценный напиток.
Дети росли дружно и свободно, как трава в поле, впрочем, с такими понятиями, как порядок, дисциплина и гигиена были хорошо знакомы. Много читали: Пушкина, Некрасова, Гоголя, Тургенева, – никаких там тебе Чарских!
Когда очередная девочка подрастала, она неизменно отправлялась во Владимир, в женскую гимназию у Золотых ворот, при которой был пансион для детей Земских служащих, где они и жили, все время, кроме каникул, под надзором строгих классных дам.
Утром – обязательное хоровое пение «Боже царя храни…», а потом неизменный завтрак: чай с молоком и «Крок-Месье» – румяная гренка на сливочном масле с расплавленным сыром. Это блюдо и я всегда получал перед походом в школу!
Прогулки парами по Дворянской, в коричневых платьицах с белыми крылышками, и на переменах – тоже парами, по кругу. Директрису и классных дам приветствовали книксенами! (Помню, в какой ужас пришла моя бабушка, когда впервые отвела меня в советскую школу!).
Окончить женскую гимназию у Золотых ворот (да еще с золотой медалью) успела только старшая дочь Оля. Дмитрий Михайлович даже свозил ее в награду в Швейцарию. А потом Оля поступила в Петербургский Женский медицинский институт.
Когда рассматриваешь детские лица на фотографии, понимаешь, что на мать была похожа только Ольга. У нее прелестное, круглое, мягкое, доброе лицо. И характер у нее был, как у матери: образец терпения, стойкости, доброты, истинной интеллигентности.
Все остальные дети Алевтины Андреевны – еще четыре дочери и сын – были в отца Дмитрия Михайловича и внешностью и характерами; все с правильными чертами, красивые, нравные, с гонором, с капризами и «запросами» и не слишком дружные.
Всем им досталось от жизни, все были биты судьбой по-своему.
Ниночка умерла в 9 лет от туберкулеза, беспощадная чахотка все-таки забрала у доктора Зверева еще одного ребенка.
Красавица Клава быстро вышла замуж за соседа Бронислава Анцуту, польского лесного инженера шляхетских кровей, родила двух дочек Марианну и Елену. Но семейное счастье было недолгим. В роковые тридцатые мужа арестовали, как «польского шпиона», дали «10 лет без права переписки», что на самом деле означало – расстрел. Через пару лет в лагерь отправилась и сама Клава. Ее дочерей вырастила подруга по гимназии, которой приходилось кормить еще и слепого мужа и собственную дочь. Клава выжила в лагере, но вернулась оттуда человеком больным и сломленным. Зато успела порадоваться внукам.
Женя всю жизнь прожила в Казани, одна воспитывала дочь, бедствовала, работала не пойми где и засыпала мою бабушку письмами с просьбами о деньгах, которых у бабушки, в одиночку растившей двух дочерей не было.
Зининого мужа тоже арестовали и расстреляли, как врага народа, а ее вскоре отправили с маленьким сыном на руках в ссылку в Семипалатинск, где она, до возвращения в Москву уже после оттепели, работала счетоводом.
Даже кроткую Олю судьба не пощадила. Сначала умер первый обожаемый муж, молодой красавец. Потом она вышла замуж во второй раз за гениального врача дядю Весю, (как говорила моя бабушка, самого остроумного и очаровательного мужчину, которого она знала) работавшего в Краснухе и известного на всю московскую область. Оля родила двух прекрасных дочек. Но несчастный, немолодой уже дядя Веся, угодил (будучи абсолютно русским) под послевоенное дело о «еврейских врачах-убийцах» и просто не дожил три года до счастливого 1953-го.
Единственный мальчик и всеобщий баловень Дима вырос в удивительного красавца. К тому же он унаследовал от матери божественной красоты голос и прекрасно пел. Женщины висели на нем гроздьями. Кончилось это тем, что какой-то ревнивец вызвал его на дуэль и выбил ему из револьвера «право око со косицею», навек обезобразив красивое лицо. Правда это спасло его от окопов Первой Мировой.
Про семейную долю бабушки Веры, достаточно сказать лишь то, что ее первый муж оказался известным троцкистом. Уже в 1928 его оправили в ссылку в Андижан, куда бабушка, играя в жену декабриста, отправилась за ним, но быстро поняла, что дело пахнет смертью. Когда он вернулся из ссылки, то быстро был вновь арестован и расстрелян на Бутовском полигоне. К счастью Вера успела с ним развестись. От первого мужа осталась дочка Таня. Второй раз она влюбилась в знаменитого режиссера и родила от него вторую дочку – Наташу, мою маму. Но брака не получилось. Так она и растила, и тащила через Вторую Мировую войну одна двух девочек. Правда, мамин отец ей очень помогал.
Фотография, которую я так внимательно рассматриваю, датируется 1904 годом – годом смерти Чехова. Перенесемся на 10 лет вперед, в роковой 1914, когда нашим героям придется покинуть любимое Дубасово, и даже отправиться в небольшое путешествие.
Одним прекрасным майским вечером 1914 года Алевтина Андреевна и Верочка в любимой, увитой диким виноградом беседке, устроились послушать, как поют соловьи. Соловьи насвистывали и нащелкивали, а мама и дочка принялись мечтать о будущем лете. Просидели они так чуть не полночи. Бабушка потом всю жизнь вспоминала эту их беседу, потому, что ничему из того, что они напридумывали не суждено было осуществиться.
Буквально на следующей неделе, Дмитрий Михайлович, смертельно поругавшись с Земским начальством, (в очередной раз не дали денег на какие-то Банки Лейбница, или Свечи Яблочкова) уволился из Дубасовской больницы. Новое место для первоклассного врача быстро, нашлось в больнице села Ликино. Дед был очень бережливым человеком и деньги на черный день, причем немалые, у него были отложены.
Чтобы не испортить детям лето, все семейство решило пока, совместно отправиться в «речной круиз» по Оке на маленьком плоскодонном пароходике.
Восторгу не было предела. Пароходик, осторожно обходя песчаные мели, шлепал себе мимо зеленых берегов, деревень и сел, с облезлыми церквушками, мимо почерневших деревянных пристаней.
В первый же день, матросы подарили девчонкам маленького дымчатого котенка, с неприличным именем Сераня, и тот, после долгих слез и уговоров, был «на веки вечные» усыновлен Зверевским семейством.
На третий день, красавица Клава получила от плывшего на том же кораблике юного армянского купчика письмо. Письмо заканчивалась словами: «Прошу позволить мне хоть издали любоваться дивными прелестями Вашей Милости!» Гимназистка Клава разозлилась не на шутку, и показала письмо отцу. Отец пожаловался капитану и горячего армянского Казанову ссадили с парохода.
А еще на судне путешествовал настоящий Архиерей! С собственным самоваром, чтобы пить чай в любое время. И с собственным поваром, который готовил для него отдельно. Был какой-то из летних нестрогих постов.
«Я ему стерляжью уху готовлю исключительно-с на курином бульоне. Простую он и есть не станет. Скажет: «Не сытно!!!» – хвастался архиерейский повар, – А курицу приходится выбрасывать!»
«А курицу в пост нельзя кушать. Вот нам в пансионе варят постную уху со снетками!» – сказал дерзкий Дима.
Услышав о подобном нищенском блюде, толстяк-повар лишь презрительно расхохотался.
Круиз удался на славу. Но пора было вселяться в Ликино, в новую больничную квартиру, куда первым запустили котика Сераню. Все незнакомо и непривычно. Другие комнаты, другие голоса.
«В Ликино было хорошо, но мое детство и настоящее счастье навсегда осталось в Дубасово». – всегда говорила бабушка.
А потом в августе 1914 грянула Великая война. Конечно, во Владимирской глубинке ее грозное дыхание почти не ощущалось. Пока все держалось на старых скрепах, – привычный уклад, гимназия и пансион, безбедное существование… Но мобилизация, дороговизна, тревожные заголовки газет, первые похоронки и первые раненые – всего этого не замечать не могли даже тринадцатилетние девочки.
По соседству с Ликино находилось богатейшее имение Муромцево, огромный замок в псевдоготическом стиле, окруженный мачтовыми строевыми сосновыми лесами, за которыми ухаживал лично зять Храповицкого Герле, и парком с редкими растениями, оранжереями и электрическим освещением. Владельцем Муромцева был Владимир Храповицкий – выдающийся русский лесопромышленник, камергер, последний предводитель дворянства Владимирской губернии. Храповицкий часто пользовался услугами нового доктора Зверева, а потом и подружился с ним настолько, что иногда сам приезжал к Дмитрию Михайловичу в гости на своем необычайно свирепом белом жеребце. В Муромцево, в этом Владимирском Фонтенбло, дети бывали, разумеется, нечасто. (И не очень-то об этом мечтали, нужно было обуваться в ненавистные жесткие башмаки, и крахмальные платья и вести себя «тише воды, ниже травы»).
Начинал Храповицкий свою службу на воинском поприще – в элитном лейб-гвардии Гусарском полку, в котором служил и цесаревич Николай Александрович. Поговаривают, что именно к приезду Государя, который однажды лично навещал своего армейского друга, и была построена железнодорожная ветка прямо к имению от Владимирской железной дороги .
В Муромцево был театр, представляющий собой миниатюрную копию Мариинского. В честь приезда Николая в театре был устроен прекрасный концерт, с участием оперных звезд. Но на этом концерте перед царем пела вместе с Собиновым и наша скромная Алевтина Андреевна! Правда, на детей большее впечатление произвело то, что в каждой ложе стояла огромная коробка шоколадных конфет.
Шла война. «Начинался не календарный, – настоящий двадцатый век». И жизнь шла. Дети росли. Да, собственно говоря, что значит дети? Подростки, молодежь. Мне практически ничего не известно о том, как провела семья Зверевых 1915 и 1916. А затем грянула Февральская революция. Губернатора Владимира, со связанными за спиной руками, и с непокрытой головой, улюлюкающая толпа пешим маршем провела через всю главную улицу. Классные дамы женской гимназии у Золотых ворот закрывали юбками окна, чтобы девочки не смогли полюбоваться этим зрелищем.
Прадед мой никогда не был монархистом, скорее наоборот. Но почему-то с первых дней люто возненавидел Александра Федоровича Керенского. Наверное, потому, что доктор любил порядок, а все, что делал Керенский, можно было назвать «беспорядоком». Он ухитрился наговорить в приличном обществе столько гадостей про Председателя Временного правительства, что его вызвали в полицию и посадили под домашний арест, приставив к нему, контрреволюционному агитатору, солдатика с ружьем, который должен был сопровождать его на выезды.
Однажды его вызвали к больному в какую-то далекую деревню. Больничный кучер Никита был абсолютно пьян. Он каким-то образом ухитрился запрячь сани, но так обессилил, что сел рядом на снег, не мог встать на ноги, и принялся горланить песню следующего содержания: «Лиса по лесу ходила, лиса гнездышко нашла-а-а, это гнездышко прекрасно, в нем малюточки живу-у-ут!»