"КАК ПО УЛИЦАМ КИЕВА-ВИЯ…"
Летом 1986 года Театр Советской Армии отправился на гастроли в радиоактивный город Киев поддерживать боевой дух ликвидаторов пожара на Чернобыльской АЭС, а заодно и всех простых киевлян.
Чем отличался Киев в то лето от других больших городов?
Во-первых, из украинской столицы вывезли практически всех детей, не звенел их смех под каштанами.
Во-вторых, в городе не было туристов-приезжих. Музеи пустовали.
В-третьих, в молочных магазинах продавали красное сухое вино, рядом с радиоактивным кефиром, украшенным надписью «Только для взрослых!» Вино мы покупали, а кефир нет: нам, солдатам Команды актеров военнослужащих было наплевать на повышение радиационного фона, но кефир покупать не хотелось.
Мы ходили по пустым музеям, дважды были на экскурсии по пещерам Киево-Печерской лавры, спускались по Андреевскому спуску к дому Булгакова, поднимались на зеленую Владимирскую горку, замирали перед псевдо-византийским великолепием васнецовских росписей Владимирского собора.
Вы, друзья мои, ждете наверно какого-нибудь анекдота. Их было предостаточно, но от этих гастролей в целом осталось мерное, как гудение пчел в липах на Крещатике, ощущение счастья.
Впрочем, вот один скверный анекдот под названием «Ящик Фетяски».
Ящик «фетяски» приобрели монтировщик Андрей Фискалов и солдат-актер Александр Лазарев. Пить решили почему-то у нас в номере. Дополнительным бонусом к ящику винища служили две некрасивые девушки, проведенные нами на архисмелый перестроечный спектакль «Сто честных глаз Вепрева».
Вот что вспоминает об этой истории мой друг и сослуживец Сергей Островский:
«В номере нашей гостиницы в Киеве я отвечал за питание, которое нравилось всем. За это мои однополчане – солдаты Команды актеров театра Советской Армии – пораньше отпускали меня после окончания спектакля. Без моего участия они разбирали тяжелые декорации. Зато их ждал после работы горячий ужин в номере нашей гостиницы.
Я шел в гостиницу по вечернему летнему Киеву и принюхивался к радиации. Она была разлита в воздухе, но ничем не пахла, хотя Чернобыльская атомная рванула считанные недели назад: на дороге в аэропорт стояли военные КПП, а счетчики Гейгера трещали как сумасшедшие.
Я чувствовал свою ответственность перед голодными товарищами. Мы жили в номере вчетвером: Алеша Зверев, Саша Вислов, Саша Лазарев и я. В зыбкой гастрольной круговерти солдатской и театральной жизни у меня сложилось твердое представление о необходимости поддерживать домашний уклад и уют в походных условиях. Возможно, это пришло ко мне через поколения моих еврейских предков, бежавших от погромов и репрессий, революций и войн, и пытавшихся в любых условиях сохранить хоть какое-то подобие домашнего быта.
Поэтому, возвращаясь в гостиничный номер, я прежде всего переодевался в домашнюю одежду: шерстяные ярко красные тренировочные штаны с белыми лампасами. Легендарные эти штаны служили объектом неистощимых шуток и сарказма со стороны моих товарищей. Но я был непоколебим!
Я поставил на электроплитку кастрюлю с серыми советскими макаронами и с бурой тушенкой, и аппетитный ужин был готов.
И тут в номер ворвался артист Саша Лазарев, он возбужденно зашептал громким театральным шепотом: "Немедленно снимай эти свои позорные штаны! Мы тут после спектакля познакомились с девушками. Они уже идут сюда. Переодевайся сию же минуту!!". Мне это не понравилось. Вторжение девушек означало неизбежный беспорядок в заведенном мною укладе, ненужная суета не сочеталась с дымящимися макаронами и тушенкой.
Лазарев метался к двери (не идут ли?!) и бросал на меня испепеляющие взгляды. Я тяжело вздохнул и нехотя сменил красные штаны на рабочие брюки. Сразу стало неуютно. Макароны с тушенкой остывали в кастрюле. В этот момент открылась дверь, и на пороге появились две до обиды ничем не примечательные киевлянки в восторженном окружении моих товарищей. Одного взгляда на них стало достаточно, чтобы понять, нам предстоял долгий, утомительный и бестолковый вечер с неловкими разговорами и кислым вином, от которого потом болела голова и начиналась изжога».
Мне, Алеше Звереву, ситуация тоже сразу не понравилась, поэтому я засосал бутылочку фетяски и предусмотрительно лег спать, заняв свое спальное место.
Девушки оказались целомудренными и на контакт не шли.
Что происходило той ночью, не смог воссоздать бы и сам Эркюль Пуаро.
Утром, когда я проснулся, дислокация была следующая. Справа от меня вместо Саши Лазарева, спал другой Саша – Вислов. На койке слева спали Сережа Островский с одной из некрасивых девушек. Вторая девушка дремала в кресле. Саша Лазарев храпел на диванчике у самого лифта.
О том, что происходило ночью, никто не помнил. От проклятой фетяски болела голова. Вот и догадывайтесь сами, что произошло в ту ночь. Мне кажется, что без Пуаро и мисс Марпл не обойтись…
Впрочем, вот как вспоминает ту ночь все тот же Сергей Островский:
«Я помню, что произошло на моей кровати. Я устал и от фетяски и от девушек. Хотелось просто спать. Поэтому мы, как есть одетые, повалились на кровати и кое-как заснули. Утром на рассвете одна девушка проснулась, оглянулась и вспомнила, что где-то в Киеве у нее есть дом родной. Разбудила меня, подругу и потребовала проводить до выхода из гостиницы.
В коридорах было пусто. Все спали. В лифте мы спускались втроём. Меня подташнивало, я смотрел прямо перед собой. На первом этаже двери лифта открылись в залитый утренним киевским солнцем холл гостиницы. Там было пусто. Но непосредственно перед лифтом стоял замначальника театра капитан второго ранга Владимир Аркадьевич Селин! Он посмотрел на нас, но видимо честь моряка в нем взыграла, и он нас пощадил. Мы молча прошли мимо него. Девушки тихо покинули гостиницу. Я обернулся. Селина уже не было. Я пошёл досыпать и обнаружил в номере картину примерно такой как ты описал. Но уже без девушек…»
ФЕДОР И АЛЬМА
Театр Советской армии собирался открыть гастроли в Одессе спектаклем «Идиот». Пришли две машины с декорациями, которые солдатам Команды актеров-военнослужащих предстояло разгрузить. Было очень жарко и рядового команды Дмитрия Комиссарова послали в магазин с наказом без лимонада не возвращаться. Он вернулся с лимонадом. Это был розовый лимонад для диабетиков на ксилите и сорбите.
От него у всех начался страшный понос. Легко ли разгружать машину, поминутно бегая в единственный бетонный сортир, который уже кем-то занят. А под ногами вертятся, норовя укусить, местные маленькие собачки Федор и Альма.
Я сорвал гроздь винограда и предложил песикам. Они с радостью стали рвать зубами спелые сентябрьские ягоды изабеллы.
В тот же вечер Федор и Альма явили себя во всей красе. Когда Владимир Зельдин, исполнявший роль негодяя Тоцкого, произнес: «Не пора ли нам в "птижоты" поиграть?», из-за кулис вышли Федор и Альма. Федор нес в зубах огромную крысу, которую положил к ногам Народного артиста.
Нужно ли говорить о том, что выход театральных собачек вызвал фурор и долгую овацию зрительного зала.
ОДЕССА
По увитому виноградом дворику Одесского театра русской драмы, вразвалочку, как куры, ходят крысы. Прогнать их могут только отважные Федор и Альма, крохотные бородатые местные собачки.
Одесса – этот облезлый южнорусский Париж – поражает картонной роскошью своих декораций, фантастически-прекрасным оперным театром, платанами и высоченными рожковыми деревьями на углу Дерибасовской и Ришельевской, где «у бабушки старушки шестеро налетчиков отобрали честь».
И конечно одесситы. Одесситы! На привозе подходит портовый парень: «Джинсы нужны? А телочку пилить будешь?» В очереди за бычками: «Дама, почем ваши бички? А за десять рублей? Тетя, шоб ты скисла!»
После репетиции прогулка с помощником режиссера Леночкой и мебельщиками Команды Фалком и Комиссаровым по Одесским паркам. Леночка, кажется, в меня влюблена.
Потом обед в гостях у Леночки: горячие бублики и обжигающий желтый бульон из куриных кубиков. Фалк и Комиссаров цокают языками – вкусно! Поднимают домиком брови, сводничают.
После спектакля опять в гости к Леночке, она благородно приглашает меня в свою гостиницу принять душ, в нашей гостинице в восемь вечера выключают воду. Долгое двусмысленное чаепитие. Беседа о Фрейде. Каким-то образом мне удается объяснить, что я не могу остаться. Я люблю другую, и любим! Я слишком хорош собой и красив душой, чтобы воспользоваться Леночкиной беззащитностью.
Возвращаюсь к себе по пустынной темной Дерибасовской. В руках несу Леночкин подарок – пять стеклянных баночек с укропной солью. У гостиницы меня останавливают шесть милиционеров. Я солдат в гражданке – без денег и документов?!
– Что это у Вас? Один из милиционеров нюхает и пробует содержимое баночек. Я иду ва-банк, устраиваю истерику, что мы здесь на гастролях, что я известный актер, а у меня завтра репетиция, что мы можем подняться в гостиницу, где мои документы, но тогда…
Меня отпускают. Ух… Вот я и в гостинице.
Но…
Если в восемь воду выключают
Значит, мне не пить сегодня чаю…
Можно умереть не просыпаясь,
И душа как девочка слепая
Словно в полусне перебирает
Бусинки воспоминаний…
Прости нас, Давид Маркович…
Игровую мебель для спектаклей ЦАТСА ежедневно привозят со склада на огромном грузовом лифте. «Ходят стулья Надо мною, Хочут стулья В лифт со мною… Да сами не идут, Больно Лившиц крут!» – поет мой напарник Виталик Кочетов, погружая в лифт мебеля. Лившиц Давид Маркович – старичок лифтер. Он мал ростом, тщедушен, и обладает могучим еврейским носом, с которого все время норовят упасть огромные очки. Мы его обожаем, потому что он нам всегда помогает таскать мебель. Мы делаем вид, что этого не одобряем, а на самом деле очень довольны – лишняя пара рук. Кроме Лившица в театре еще две лифтерши. Первую все зовут по фамилии – Ряполова. Она – белая кость. Ни за что таскать мебель не станет. Еще бы, ее дочь работает в НИИ Искусствознания. Ее напарница баба Катя работает наравне с нами. Баба Катя – матершинница, охальница и сплетница. К Ряполовой питает классовую ненависть. «Дурак ты, Олеша! Все бегаешь за своей рыжей-бесстыжей… – Катю хлебом не корми, только дай поговорить о моих сердечных делах, – Не такая тебе девка нужна!». «Баба Катя, мы просто друзья!» – парирую я. Баба Катя норовит посмотреть мне в глаза, что непросто, старушка косоглаза как заяц. «Весь театр только и говорит, какие вы друзья!» – хитровато говорит она, – И еще Олена, жопа несолена за тобой бегает как кошка весенняя!» Неизвестно за что, баба Катя люто ненавидит реквизиторшу Алену Мозжарову. «По тебе такая девка сохнет, Олеша – не унимается Катя, – И умница и красавица и фигурка попышнее, чем у твоей рыжей! Сам знаешь, о ком говорю…» – не унимается лифтерша, яростно кидая в лифт пуфики, как пустые бутылки в мусоропровод. Знать то я знаю, но на мои нежные чувства к рыжей, и, кстати, совершенно не бесстыжей, это никак не влияет. Самый ненавистный для мебельщиков спектакль большой сцены – «Лес» Островского. У проклятой помещицы Гурмыжской мебели было пруд пруди. Наконец-то ненавистный спектакль окончен. Загрузка. Разгрузка. Лившиц таскает тяжелые золоченые кресла и банкетки наравне с нами. На его носу висит капля пота. Старик тоже торопится домой. Но вот, вся мебель на складе. Переодеваемся. На вахте перепуганная вахтерша сообщает нам: «ой, ребята, Лившица скорая помощь увезла!» На следующий день узнаем, что Давид Маркович умер от инфаркта. Ну почему зрители никогда не думают о том, что за театральными чудесами скрывается тяжелый ежедневный труд монтировщиков, мебельщиков, реквизиторов. А в Центральном Академическом Танкодроме Советской Армии еще и лифтеров.
СВЕТЛЫЙ БЫЛ ЧЕЛОВЕК ИЛЮША МИХАЙЛОВ (рассказывает Александр Вислов)
Вставляю свое лыко в строку этих душевных souvenirs по просьбе их автора, призвавшего меня написать об Илюше Михайлове, нашем «однополчанине» по Команде актеров-военнослужащих ЦАТСА. Я бы, наверное, долго размышлял, с чего начать, но благо автор и здесь подмогнул, дал точку отсчета, введя героя нижеследующих сбивчивых строк эпизодическим персонажем главы о Купавне.
Странное дело: сорок лет прошло, столько всего произошло и напрочь забылось, а эту историю про поездку к родственникам Леши Зверева в Купавну я отчего-то помню очень хорошо. Не саму поездку , а именно рассказ про нее, на следующее армейское утро, в нашей «командной» курилке. Словно бы позавчера это было: два моих добрых друга, Леша и Сережа Островский, вдохновенно и наперебой рассказывают о самогонном аппарате Дяди Бори и его волшебном крантике, не забывая при этом едко проходиться на счет нашего товарища Ильюши, на которого весь этот агрегат (а главное – его содержимое!) произвели, совершенно неизгладимое впечатление. Сам же Ильюша, хотя и ощущает легкую досаду по поводу столь неприкрытого подтрунивания, предпочитает вида особо не показывать и, неловко возразив для проформы пару раз, смущенно признается в своем вчерашнем алкогольном грехопадении с обезоруживающей детской улыбкой.
В компании двух дюжин молодых солдат-брандахлыстов, Ильюша (а его в основном именно так и именовали, чрезвычайно шел к нему этот срединный мягкий знак) был далеко не самой колоритной личностью. Персонажей куда более странных и удивительных там хватало. А вот по части какой-то «нездешности», какого-то абсолютного несовпадения с окружающими временем, пространством и обстоятельствами бытия рядовому Михайлову, наверное, не было равных. Иной раз становилось совершенно непонятно: каким на хрен ветром его сюда занесло?! Такого доброго, белобрысого, беззащитного. Что он здесь делает? – не в армейском коллективе даже, а в этой конкретной эпохе, в этой дряхлеющей империи, начавшей уже тогда исподволь распадаться под бодрые советские песни, периодически доносившиеся до нас с Большой сцены во время пышных «датских» концертов.
Идеальным местом для него мне видится заэкранье киносказок Птушко и Роу – там бы, полагаю, он бы весьма комфортно себя чувствовал со своей внешностью пейзанина-пастушка, со своей верой в гармонию мира, с мягко ироничным взглядом на всё и вся. Ильюха шел, а точнее сказать, брел по жизни, как казалось, с великолепным равнодушием ко всему, что в ту пору составляло для многих из нас ее главное содержание – перестройка, гласность, первые ночные видеопросмотры в квартире Саши Лазарева… Были лишь две вещи на свете, к которым Илья относился по-настоящему всерьез, а именно актерская профессия и выпивка.
Мальчик из актерской семьи, студент Щепкинского училища, со второго курса которого он был выдернут в ряды СА, наряду со всеми нами 1965/66 г.р. Нам не повезло (или, наоборот, повезло) попасть под отмену институтской отсрочки.
Не берусь судить, какой бы в итоге мог получиться из Ильюхи артист, но Щепка – это был, безусловно, правильный выбор. Так и вижу его на старейшей московской сцене в каком-нибудь «Горе-злосчастьи» или «молодого купца» из пьесы А. Н. Островского «Не в свои сани не садись».
Но увы… Сначала было весело: та ритуальность, подлинное священнодействие, с коей Ильюша подходил к выпивке была трогательной – сбор денег (непонятно откуда, но они раз от разу как-то изыскивались), рисковый поход в магазин в качестве «гонца», откупоривание, разливание, первая рюмка, умиротворенность, вторая рюмка, повышение тонуса, третья рюмка…
В каком бы цеху, кабинете или ином помещении огромного театра не происходило празднование чего бы то ни было – там непременно восседал Илья Михайлов с рюмкой в руке и смущенной улыбкой на лице. У него в этом смысле имелся какой-то поразительный нюх.
Если поначалу, в первые командные месяцы, он, кажется, едва ли не единственным из нас выходя на громадные цатсовские подмостки даже в массовых сценах, не забывал прилежно накладывать на лицо гримировальный тон, то к концу военной службы какой-то из выходов мог быть запросто им пропущен. Одним солдатом больше, одним меньше – какая к черту разница?! Гуляем, друзья!.. Можно выпить «тройного» одеколона!
А может быть, все дело было в том, что он сыграл Флинса. Маленькую, почти бессловесную роль сына Банко в трагедии В. Шекспира «Макбет». Режиссер Унгуряну доверил артисту команды Михайлову, который подошел к этому назначению с максимально возможной ответственностью.
«Во избежанье пагубных последствий Флинс сын его, который едет с ним, Разделит ту же участь…»,– провозглашал своим характерным неподражаемым тембром голоса Макбет – народный артист России Владимир Сошальский, приговаривая к смерти «славного Банко» вместе с его отпрыском. Все же недаром, наверное, много веков бытует легенда о том, что «Макбет», взятый в репертуар, приносит театру несчастье.. «Пагубных последствий» мистического шекспирова творенья, возможно, не смог избежать и наш друг Ильюша, который – с его мертвенной бледностью и «пугливыми шагами», словно бы заранее обреченный на заклание, был в этом спектакле одним из наиболее заметных и точных образов.
Очень жаль, что так нелепо и бестолково сложилась жизнь. Юность, как мы все хорошо помним, это возмездие. В Илюхином случае загадочная фраза Блока обретает смысл и подлинно трагическое – уж извиняйте за пафос – звучание.
Но на печальной ноте заканчивать все же не хочется. Была у Ильи одна удивительная особенность – его чрезвычайно увлекала игра в фонетическое жонглирование. Путем переставления букв во фразах и словосочетаниях возникала некая совершенно блистательная абракадабра. Совершенно новое звучание получали некоторые спектакли текущего репертуара. Так, к примеру, «Комическая фантазия» становилась «Фонической кантазией», а «Белая палатка» – «Пелой балаткой». А вышеназванные Дима Фалк и Дима Комиссаров нарекались Фимой Далком и Кимой Домиссаровым – но лично меня, Вашу Сислова это приводило в восторг.
Умер он молодым.
Шери бинель, Ильюха… Дошли помой!
Светлый был человек Илюша Михайлов.
С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА
Я демобилизовался из Армии и вернулся в ГИТИС, чтобы дальше учиться на театроведа.
Первая на ком остановился мой взгляд, была красивая девушка с длинными пепельными волосами и карими газельими глазами. Она пробиралась к туалету сквозь строй курильщиков. На девушке был красный замшевый костюм, который ей очень шел.
«Я на ней женюсь!» – подумал я. Вспомнилась строчка Гумилева: «девушка с газельими глазами моего любимейшего сна».
«Мне на вашем курсе эта девушка нравится!» – сказала мне моя подруга Катя Габриэлова. « Мне тоже!» – ответил я.
Мой друг Саша Вислов, тоже заметил прекрасную незнакомку: «Давай, Леха!» – благословил он.
Познакомились. Аня Бобылева.
В то время принято было загружать студентов профессиональной практикой. Это были счастливых две недели полного безделья, фактически вторые каникулы. Назавтра мы были абсолютно свободны.
«Давай поедем ко мне пить спирт – неожиданно предложила хрупкая Анечка, – у меня есть спирт».
Долго ехали на промерзшем автобусе.
Спирт пить мы не стали, а телефон все время трезвонил. Ане звонили все ее подруги. А девушки Катя и Оля вообще вскоре примчались в гости.
Они почему-то улеглись на диван и укрылись по самую шею пестрым пледом. Тут с работы вернулась Анина мама Людмила Семеновна. И разогнала весь малинник.
На следующий день я и Аня отправились на птичий рынок. Аня хотела купить морскую свинку, и даже успела имя ей дать – Васька. Свинок на Птичьем рынке, увы, не было. Зато я впервые поцеловал ее. В щечку.
Аня была одета в тяжелый овчинный полушубок и теплый островерхий башлычок. Был очень сильный мороз. Особенно мерзли ноги. Анечка оживленно болтала, рассказывая что-то про своих родственников и ухажеров.
Хорошо еще, что мы зашли в булочную погреться, и съели горячих вкусных бубликов. Сейчас их, несмотря на изобилие разных хлебопекарных изделий, не делают, (то ли мука не та, то ли мастера перемерли). Купили еще один бублик, он достался упитанной рыжей собаке . Что ж, пусть поест бедняжка.
И вот обледенелый автобус уже везет нас на Савеловский вокзал, возле которого находился, да и сейчас находится Анин дом, только буквы «Слава КПСС» сняли. Я растирал ей ноги спиртом, они были просто ледяные.
Вскоре Аня познакомила меня со свое бабушкой Бетти, затем и с отцом,
Леонидом Евгеньевичем.
Мы подали заявление в загс.
Мы были веселы, счастливы, талантливы. Казалось, что так будет всегда…
Но «судьба последу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке».
БАБУШКА БЕТТИ
Разыскивается Бася Нафтуловна Мэр, она же Берта Антоновна Бобылева, она же Берта Анатольевна Бобылева, подпольный миллионер. – Вероятно, так выглядело бы объявление на доске «Их разыскивает милиция», если бы бабушка Бетти, бабушка моей жены, куда-нибудь пропала.
Давным-давно, в Одессе, в семье старого еврейского сапожника Нафтула родились три дочки: Бася, Ляся и Муся. Старый Нафтул держал явочную квартиру для Лазаря Кагановича, что не раз выручало сестер Мэр в годы репрессий.
Берта вышла замуж за архитектора Евгения Бобылева, ставшего впоследствии главным архитектором Гипроторга. Во время войны бабушка следом за мужем отправилась на фронт. Дед вывез из Германии трофейные «сокровища» и Берта стала подпольной «миллионершей»: картины, антиквариат и все такое прочее.
У Берты родились двое детей – дочь Татьяна и сын Леонид. Любимым занятием Берты было рассказывать, сколько всего она дала своим детям. В эти минуты бабушка Берта примеряла на себя корону короля Лира. Она любила призвать к себе дочь Татьяну и объяснять ей, что думы не покидают ее: «о каждой копейке, о каждой тряпке».
Меня бабушка Берта любила, главным образом потому, что я мастерски делал ей уколы инсулина, у старушки был тяжелый диабет.
Вскоре мы с Аней поженились, не знаю, как называется бабушка жены, но бабушка Берта чувствовала себя главной на нашей с Аней свадьбе. Берта объясняла всем, что она «старый солдат». На шее у нее развевалась белая газовая косынка.
Потом мы с Аней жили вместе с Бертой на даче. Она демонстрировала удивительные чудеса еврейской хозяйственности. Так, например, она готовила из одной курицы четыре блюда: жареные ножки, котлеты из грудки, бульон из костей и фаршированную белой булкой шею. Съели мы с Аней все это за один раз, так как отсутствием аппетита не страдали.
Кончилось все тем, что Берта отравила Аню рыбой, которая была «такая свежая, что об ногу билась».
Однажды она обвинила Аню в том, что та вскрыла ее шкафчик, с помощью столового ножа. Чудом пожар ссоры удалось погасить.
В один ужасный день нам позвонила, снимавшая у бабушки Берты комнату азербайджанская девушка Вэфа. Старуха обвиняла ее в том, что она украла у нее махровое красное полотенце и нашила из него шапочек. Вскоре бабушка Берта оказалась в Ганушкина. Через две недели она умерла.
И что самое интересное, мне ее до сих пор не хватает.