Read the book: «В миру», page 5

– Как от самогонного аппарата у тестя в бане.

– Ясно. Зажиточный алкаш-то нам попался…

– А может, и вправду залетный? Освободился, спер кошелек, и давай гулять.

– Это вряд ли. Уголовник бумажник в первую очередь скинет. Бумажник – улика, а деньги – бумага. Кто их опознает? Не жулик он!

Я лежал на боку и начинал чувствовать. Чувствовал гальку, немилосердно впивающуюся в бок, чувствовал обгорелую на солнце кожу. Чувствовал голову, не только большую, но и словно расколотую надвое. На губах чувствовал железистый привкус запекшейся крови, чувствовал онемение руки, на которой лежал…

Чувства возвращались, а способность двигаться нет. Точнее я знал, что шевелиться могу, но все мое существо протестовало против этого. Ибо оно тоже чувствовало, что при малейшем шевелении все в теле, а особенно в голове взорвется неудержимым фейерверком разлетающейся во все стороны боли.

Еще чувствовал разум. Он знал, что те двое,– патрульная стража, – люди, которых мне больше всего нужно опасаться. И страх тоже сковывал тело, как сковывает он букашку, повстречавшую опасность и замирающую трупом, в надежде, что пронесет беду мимо нее.

– Что делать с ним будем?

– А ничего. Оставь мелочь в кошелке, кошелек засунь обратно в карман, и пошли отсюда. Продыбается и сам уползет.

Мне полегчало. Даже камни под боком стали казаться мягче. Давайте, крохоборы, снимайте кассу и валите. Чешите колбаской по малой спасской.

– Погоди, старшина. Странно это. Ему дали сзади по башке. Значит не драка.

– И че?

– Кошелек при нем, значит не ограбление.

– Ну и? Ты кто – опер? Ты патрульный. Суй кошелек обратно, и пошли.

– А вдруг нас видел кто?

Послышался вздох. Я не видел лиц, но понял, что вздыхал тот, кому хотелось забрать деньги и уйти. В этом вздохе так и слышалось: «Откуда ты такой настырный взялся, напарник?»

– А давай его в трезвяк?

Это уже «настырный». Колобородько. Елки-палки. Действительно, откуда ты такой? Камни опять стали сокрушать ребра, а тело налилось тяжестью как гранитная глыба. Опять замельтешили в глазах искры и засияли звезды. Опять силы покинули меня. Опять я лежал и позволял властвовать страху.

– А можно и в трезвяк, – согласился первый. – Там, если что, и доктор есть. Если серьезное что, в больницу, а нет, переночует. Только, слышишь, Колобородько, при нем ничего не было, договорились?

Меня опять попинали в бок:

– Эй, тузик, ты живой? Не сдох еще?

Вытрезвитель. Вытрезвитель, это плохо. Там дежурные, фельдшер, народ в общем.

Меня потрясли за плечо, затем начали поднимать. Когда подняли верхнюю часть туловища и мой тощий зад оторвался от земли, созрел план.

Я оперся на ноги и начал подниматься сам, находясь спиною к поддерживающему менту.

– О, гляди-ка, живой! – Мент опустил руки.

В этот же момент, я, находясь в полуприсяде, развернулся и, выпрямляя ноги, как разжимающаяся пружина, толкнул мента в грудь. И побежал. Впрочем, бежал я недолго, в голове опять заискрилось, вечерний, заплывший угасающим солнечным светом берег качнулся, как в кино, из стороны в сторону, и улетел куда то вверх. А я повалился кулем на землю.

Почти тотчас со всех сторон полетели пинки и удары, и я валялся, поджав ноги и укрывая руками голову целую вечность, пока не отключился снова. Повторно в себя я пришел в такой же позе уже на полу патрульного бобика, в отсеке для нарушителей. Бобик трясся, подскакивая на ухабах, и отбивал мне последние внутренности. Кое-как собравшись, я приподнялся и вполз на узкую скамью. Вскоре машина сбавила скорость, потом вовсе остановилась. Брякнула дверца, раздались удаляющие шаги. Потом все смолкло. Я глядел в зарешеченное оконце, но видел только краюху неба, часть выметенной асфальтовой площадки, да столб с пучком проводов. Где-то выше, вне обзора из окошка, находились фонари, и били на площадку ровным, красноватым светом.

Это был двор отделения милицейской стражи. Вряд ли у меня будет еще одна возможность сбежать. Надо было соглашаться на вытрезвитель. Да и вообще, надо было дома сидеть, никуда не выходить. Ел бы сейчас незнакомкины печенья, мать ее ети, незнакомку эту.

Хотя тело болело и саднило, похмелья не ощущалось. Были и новые чувства – эдакая лихость, каковая, наверное, преследует трюкача во время прохождения по канату. Вскоре за мной пришли.

Добравшись с заломленными руками, через тычки и поджопники, до дежурки я увесистым пенделем переместился, в угол. Неяркий свет и однотонные стены как-то сразу же попустили, а оттого что выдалась возможность стоять, не скрючившись как цапля на водопое, совсем захорошело. Правда, тотчас пошли шугняки.

Мой конвоир подошел к столу дежурного. Там травили байки:

– Ну, мы, значит приехали на природу, прямо со службы, в форме. Это, я, судья, и мужики из ГАИ. Это, вылезли из машины, уже бухие. Это, у судьи ружье было, двустволка тестевская в багажнике. Судья-то и говорит, спорим нах, что я на лету дуплетом нах твою фуражку прострелю. Это, ну че, базар, стреляй! Подбросили фуражку…

– И че, попал?

– Какое нах попал, нет, конечно. Ты дальше слушай. Это, фуражка упала шагов за двадцать где-то, целехонькая. Я судье говорю, это, ты иди нах, поднимай…

– А он че?

– А он, это, такой – да ну нах… Достает, это, у меня из кобуры короче ствол, табельный и хренак-с по фуражке-то.

– И че, попал?

– В том-то и дело, что попал.

– С двадцати шагов из макарыча, бухой?

– Отвечаю! Мы сами офигели. Это, он трезвый в тире с метра нах в потолок попасть не мог никогда, а тут вон че. Ну, нас, понятное дело, заело. Это, мы значит такие нах тоже кто с чего, давай по фуражке шмалять. Раз попали, два…

– Ну, и дальше че?

– А ниче. Как в фуражку попадем, она, это, слегка подскакивает, а мужики ржут нах. Смотрите, говорят – мент ползет. Вали мол его ребята…

Могучий ржач раскатился по дежурке. Довольные менты смеялись над шуткой:

– Ухаха, мент ползет. Гы, вали его, ребята.

Нахохотавшись, менты, не обращая на меня внимания, продолжили трёп:

– А как фуражку подбрасывали?

– А вот так! Знаешь, по телевизору показывают, по тарелкам стреляют. Вот также нах. Чтоб она планировала. Как этот спорт называется то, когда по тарелкам, забыл. Ты знаешь?

Никто не знал.

– Может этот знает, – подал голос мой конвоир, – я же тут привел одного. Слышишь, жертва, как это называется, когда по тарелочкам из ружья?

Настало время выходить на сцену. Вздохнув, я ступил из спасительной прохлады темного угла на свет, как на казнь и, усаживаясь, на стул перед дежурным сказал:

– Спортинг. Стрелковая дисциплина называется спортинг.

– Вы кого мне мля, привели, – оглядев меня, взревел дежурный. – Его же мля, в больницу надо. У него же мля башка пробита!

– У этого козлика, Фердинандыч, здоровья вагон, какая ему нахрен больница, он Колобородько наземь сшиб только на ноги встал, и гасануть хотел. Пришлось примять.

– Я вижу, как вы его примяли, – недобро усмехнулся дежурный со странным отчеством Фердинандыч. – Доставай из карманов все и вот сюда, на стол выкладывай.

Я покорно вынул бумажник, охлопал карманы, развел руками и сел.

– Тебе кто-то садиться разрешал? – Тотчас рявкнул один из подобравших меня патрульных.

– Ты покури иди пока, – спокойно сказал ему Фердинандыч, – здесь стража, а не армия, а ты одолел уже меня со своими военными замашками.

Патрульный невнятно огрызнулся и вышел, вместе с напарником, за дверь. Дежурный вынул какие-то бланки, и, что-то в них записывая, не отрывая головы вдруг спросил:

– Фамилия?

– Моя? – Растерявшись переспросил я.

– Ну мля не моя же, – вздохнул дежурный и надолго склонился над бумагами.

Подняв, наконец, голову, он спросил:

– Фамилия, Имя, Отчество. Год рождения. Адрес. Место жительства. Цеховая принадлежность. Отвечать быстро, не думая!

– Сапожников Виктор Васильевич, – сказал я первое, что пришло на ум.

– Ты, мля, зачем на патрульного бросился?

– Да испугался я. Он меня со спины поднимал, я же не знал что он из милиции, в отключке был. Прихожу в себя, а меня кто-то тащит.

Фердинандыч одобрительно кивал, и в этих кивках мне чудилось призрачная надежда на что-то хорошее.

– Башку они, – дежурный кивнул на дверь, за которую вышли патрульные, – тебе пробили?

– Нет.

–А кто?

– Не знаю.

– Ладно. При каких обстоятельствах?

И я начал свой горестный рассказ:

– Отдыхал я на пляже. Немного выпил…

Дежурный занес ручку над листком, но задумался и ничего не записал.

– Значит, говоришь, парни молодые, – уточнил он, – на желтой легковушке?

– На красной, – поправил я.

– Описать их сможешь?

– Ну так, в общих чертах: модные такие мальчики, чистенькие, нарядные. Волосы у одного крашенные, по моде, пегие такие. Бусики…

–Бусики?

–Деревянные, в охват шеи, как четки.

Что-то мелькнуло во взгляде дежурного, тревожное что-то, нехорошее.

– А может ты, мля, все это выдумал, Сапожников? Может закусился ты с какой-нибудь урлой, такой же, как и ты, мутной? А теперь чешешь мне, что ребята из приличных семей, и вдруг взяли да по жбану тебе ни с того ни с сего надавали?

– С чего вы взяли, что они из приличных семей? – Спросил я, не подумав.

– Что? Что ты сказал?

– Я ничего не говорил, – до меня стало доходить, что дежурный догадался, о ком идет речь.

– Ты ничего не говорил?

– Нет.

– Ты точно ничего не говорил?

– Я точно ничего не говорил!

– Ну, про желтую машину-то все-таки сказал, – примирительно намекнул дежурный.

– Да, про желтую машину я сказал.

– Она точно желтая была? Может ты путаешь, мля, может обманываешь меня, Сапожников?

– С чего мне вас обманывать. Я ж вам говорю, они приехали, с музыкой, я подошел…

Дежурный одобрительно кивал головой и что-то записывал:

– На синей говоришь, машине?

–На красной. То есть, желтой.

– Смотри мне, – строго поглядел дежурный. – Не путай! А вдруг ты наговариваешь?

– Вы чего от меня хотите-то? – Взмолился я. – Да мне вообще побоку, не хотите, не оформляйте. Ну, подрался я с ними. Дело-то молодое. До свадьбы заживет. Отпустите вы меня. Заявления мне не надо.

– Иди, – буднично согласился Фердинандыч.

– Что, можно идти? – переспросил я, не веря ушам.

– Да иди, иди. Расселся тут, со сказками своими. Службу нести мешаешь. – Дежурный уже сминал листок с показаниями, и шарил ногой под столом, пытаясь выудить урну.

Уже в дверях дежурный окрикнул:

– Эй! Сюда иди.

Я, с колотящимся сердцем, подошел к столу:

– Вещи забери.

Я протянул руку, чтобы забрать бумажник и внезапно, из разжатой ладони на стол выкатилась крупная деревянная бусина. Видимо, находясь все это время в нервном напряжении, я сжимал ее, сорванную с шеи одного из мальчиков-колокольчиков, и инстинктивно хранимую, как боевую добычу.

– Это что? – Спросил Фердинандыч с нехорошим хрипом.

– Да так…

А дежурныйуже орал, вызывая патрульных:

– В изолятор его!

11.

Изолятор обманчиво дышал тишиной. В камере, куда меня поместили, ряд сплошных деревянных нар тянулся по одной стене, и такой же, но чуть короче, был напротив. Рядом с коротким зияла в углу параша – отхожее место. Над дверью, под потолком, имелось зарешеченное окошко. Неяркая лампочка мерцала в нем как мотылек в плафоне. На нарах, укрывшись, лежали три человека. Я почесал голову, и тоже полез на нары.

Сидеть на нарах было неудобно, все болело, и я улегся, пристроившись головой на трубе, идущей вдоль стены. Едва я закрыл глаза и задремал, как жуткий дребезжащий звук разорвал перепонки. Забыв о боли, я спрыгнул на пол. Звук летал вокруг назойливой мухой, залетевшей в колокол и бьющейся со всего маху о его стены. От этого звука все плыло перед глазами, а от прыжка с нар плыл я сам. Натурально, махал руками, будто греб по воде, только это и удерживало на ногах. В глазах летали лиловые круги.

Звонок умолк, но с нижних нар раздался голос:

– В рот-компот! Какой чудак лег башкой на трубу? Я сейчас ее кому-то в жопу запихаю!

Чьи-то шаги зашаркали в мою сторону. Я повернулся на звук и выставил вперед руки. Будто это могло меня защитить.

– Че ты сушенки растопырил, – послышался тот же голос, но уже рядом. – Ба, какие люди!

Зрение возвращалось, и в тусклом свете уже различался силуэт.

– А никак не признал меня, брателло? – С усмешкой произнес голос.

Я отошел на шаг назад и пригляделся:

– Виктор, ты что ли?

– А то, пихать меня в сад! За что сюда залетел, братан ты мой космический?

Мы обнялись и полезли к Виктору на нары. Спать он больше не собирался и сыпал шутками и прибаутками:

– Это у мусоров прикол такой, с трубой-то, – поведал Виктор.

– Хорошенький прикол, – я тер затылок, по которому, казалось до сих пор колотила звенящая труба.

– Прикол на отметку «пять с минусом», – согласился Виктор. – Труба сквозь все камеры проведена, ну типа отопление или чё там. Эти козлы и придумали забаву – приделали к ней старый звонок с медными кулачками. Едва труба качнется, они звонок включают, а человек в непонятках как подорванный носится. Шоу на весь изолятор. Ух и повезло братан, что ты ко мне в камеру заехал. Теперь не только мусорам, но и мне нескучно.

– Повезло, это точно! А в других камерах кто?

– В других камерах нет никто, – мой приятель развел руками. – В других камерах выходной.

– Да, не затеряешься.

– Это точно! – расхохотался Виктор. – Хорошая шутка, пихать меня в сад.

– А я и не шучу, – буркнул я.

Виктор заржал еще громче.

– Ух я тебе и рад! – Не унимался он. – Я тут вторые сутки томлюсь, а словом перекинуться не с кем. Тот вон, на дальней шконке, дед-бродяга, он доходит, – болеет сильно. Его закрыли, вот он с горя и занемог. Так доходит, что его завтра днем или в морг свезут или на больничку. Слышишь, дед? Тебя куда лучше отгружать – на кладбище или поживешь еще?

– Вить, хорош, – вступился я за старика, – ему и без тебя хреново.

– Так, а я че, – пожал плечами Виктор. – Я же так. В шутку. А деду все одно вилы. Что на тюряжке, что на больничке – так и так дойдет.

Виктор стал рассуждать, «что и так и сяк дедуся бы отъехал, только бы если по уму, так дома, у бабки под дряхлой титькой, а тут оно вон чё». И в ярких образах, чуть не в лицах разыграл сценку как помирает честнейший дед-бродяга.

– Ты то как сюда попал? – Сменил я тему.

– Да, вообще не по уму, – отмахнулся Виктор, – по чистой бакланке. Рыбки мне хотелось свеженькой. Давно уже хотелось, ёж-мнешь. А рыбу я ем только свежую. Тем более её в реке дофига, пихать меня в сад. У нас тут такие просторы, хреналь, Витька рыбы себе что ли не найдет?

Виктор размахивал руками, показывая жестами и реку, и рыбу. Река получалась узкая и мелкая, а рыба огромная.

– Ну, короче бухал я, на берегу. Дак мы же вместе и бухали, че, не помнишь? Ты еще собирался куда-то. Ну вот, обрубился я тогда. Ты то сам как, нормально дошел? Ага, я вижу как нормально.

Виктор осмотрел мою голову, слез с нар и вернулся с намоченным полотенцем.

– На ка вот, приложи. Короче. Под утро просыпаюсь на берегу, башка болит, во рту как конем насрано и рыбы, веришь нет, хочу не могу! Дай-ка, думаю, наловлю. По зорьке–то нештяк рыба клюет.

С мокрым полотенцем мне стало легче. Даже эта нескончаемая история про рыбалку стала вызывать интерес.

– А удочек-то нет у меня, – продолжал Виктор. – Как ловить? Сходил я, значит, в автоколонну к сварщикам, взял карбиду в долг, пока их нет. Насовал его по пустым бутылками, воды налил, и давай в реку кидать – рыбу с понтом глушу. А хреналь тут у берега наглушишь, ёж-мнешь, надо с глубины ее подымать, рыбу-то. Стало быть, лодка нужна. А неподалеку причальчик – там лодки, катера и вагончик, в нем сторож живет… Ну я к нему, так мол и так, дай мне, отец, лодку, чисто на полчаса, а я тебе потом рыбы дам…

Виктор сделал паузу и вздохнул:

– Короче, конфликт у меня с ним вышел. Не, ну лодку-то я, конечно, взял, да вот только потом меня прямо с лодкой и приняли, пихать всех мусоров в сад!

Я оторвал полотенце от головы и поглядел на приятеля. Тот воспринял это как сочуствие:

– Теперь насилие шьют над сторожем – я ему весло дюралевое о башку слегка погнул. Но травмы у него так себе, не как у тебя, полегче. А тебе похоже в жбан трактор въехал. Здорово ты покоцаный!

Виктор опять приложил полотенце к моей голове:

– Ты тряпицу-то держи, не отрывай. Ну ладно, травмы сторожу. Это я понимаю, это базара нет. Но вот за что я в непонятии, так это за угон транспорта. Ты, прикинь, я лодку одолжил, а они считают что это угон. А ведь она даже без мотора!

Тут я расхохотался, до того все было нелепо! И как сюда попал Виктор, и как сюда попал я.

– Ага, и браконьерство еще, – как ни в чем не бывало продолжал мой товарищ. Но это штраф. А вот угон и сторож – это я приплыл. Поел рыбки. Теперь лет пять только мойвой питаться буду. В жидком супчике – рататуйчике.

Виктор горестно вздохнул и, наконец-то, замолчал.

Но долго этот человек унывать не мог и вскоре завозился, засуетился, засопел и запыхтел, как бы собираясь для себя что-то важное прояснить. Наконец, спросил:

– Ты это, братан, я понимаю, че почем – хоккей с мячом, о делюге, как говорится, ни слова, но сам-то поделись бедою – как сюда заехал, праздновать что ли продолжил?

– Продолжил, – вздохнул я, соображая, о какой части своих похождений рассказать без утайки. – Когда ты на рыбалку собирался, я на пляже похмелиться решил.

Я вкратце поведал, опуская многие подробности, что случилось на пляже.

– Ну ты и жук! – Виктор аж сиял, настолько ему понравилась моя история. – Сам набарагозил, и сам же не при делах. А менты расчухали, что «этот гусь – я ебанусь!» и под замок тебя. Только вот кажется мне, братан, что не все ты рассказал. Я наших мусоров знаю. Они же тут так, для виду. А по жизни они "кукурузу охраняют". Что деньги у тебя выкосили – поверю, а чтобы после этого тебя в дежурку везти – нет. Скрываешь ты что-то.

– Виктор, братан, ты ж сам сказал – о делюге ни слова? Давай я тебе потом расскажу? – Предложил я. И понял, что Виктор меня прокупил.

Впрочем, вида Виктор не подал.

– А на дальних нарах кто лежит, – спросил я, чтобы сменить тему.

– Это Любка, местный гребень городской, – охотно откликнулся Виктор. – Эй, Любка?! Что молчишь, шлюха местная, всем известная? Стыдно, узор парашный?

– Какая Любка, какой гребень? – не понял я.

– Обыкновенный, ёпта, петушиный.

Я не понял.

– Почему Любка? Женщина? В мужской камере?

– Если бы женщина! – Воскликнул Виктор. – А это существо мужского пола. Только дырявое. Говорю тебе – додик петушиный!

Я все равно не понимал. Виктор заметив это, ещё раз осмотрел мне голову, забрал полотенце, и пошел к умывальнику:

– Вот, дожил я до седых волос, а не думал, что с таким ушлепком под одной крышей ночевать придется. Я – краса и гордость родного края, и это недоразумение – бубнил он, смачивая под краном полотенце.

А мне становилось хреново.

– Думаешь, я гоню? – Виктор решил, что я ему не верю. – Любка, шваль, вставай! – Он подскочил к лежанке и рывком сдернул спящего на пол.

Человек, которого Виктор называл Любкой, таращил со сна осоловелые глаза и вертелся ужом на полу, пытаясь укрыться от пинков. Наконец, улучив момент, он извернулся и на карачках засеменил под нары. Увесистый пинок поддал ему ускорения и он исчез полностью. А Виктор скакал по камере на одной ноге, поджимая другую.

– Ногу себе об его гудок отбил, – разорялся он. – Срака твердая как бетон, в мозолях вся. Наверное, палец сломал. Я тебе, овца с яйцами, за палец за свой, за жиганский, вообще вешало здесь устрою натуральное. Ты у меня отсюда фаршем выломишься.

Виктор еще поразорялся, и успокоился.

Мы закурили. Виктор, по своей деятельной привычке, не мог долго унывать. Прикончив в несколько отрывистых, длинных как в последний раз затяжек, сигарету он опять заговорил:

– Любасик-то наш сюда, по гомосечеству и загремел. Поддал на городском празднике, это когда мы с тобой у автобазы керосинили, у них праздник был, и давай судебного пристава, тоже бухого, ну он в штатском был – за жопу мацать. Тот сначала не понял, а потом, такой кипеш, говорят, устроил! Ему, – да ты мол уймись, епта, – это дурачок наш местный, дай ему в нос, ёж-мнешь, и все дела. Прекрасный, кстати совет дали. Но пристав совета не послушал, и настоял, чтобы Любку закрыли, как за хулиганство. Любка-то у нас теперь хулиган. Да, Любка? Что молчишь, хулиган очковый?

Я встал и прошелся по камере. Под нарами что-то шебуршалось. Виктор продолжал разоряться:

– За хулиганство его приняли… Ишь ты! А вот раньше статья была за за то, что гребневой. А сейчас гуманизм, пихать меня в сад! Нет, я конечно пристава не выгораживаю – мент есть мент. Как говорится: хорошие менты лежат в хороших гробах, а плохие в плохих… Но ты мне скажи, братан ты мой космический, это что за власть такая, что к ней может любой педро прикопаться, и ему за это ничего не будет?! В чем тогда прикол? Честным людям, типа нас с тобой, продыху нет, а мокрицы, типа Любки, копошатся у всех на виду.

Я улыбался, прикрываясь полотенцем. Хотя улыбка эта и была горькой, не рыдать же. Слишком пылким был гнев Виктора. Он витийствовал, будто алкаш у телевизора. И хорошо, что смотрел Виктор телик у себя голове, а в жизни – не смотрел. Я зато смотрел. И видел, к чему это приводит. А Виктор продолжал:

– Вот что ему будет, Любке-то? Да ничего ему не будет! Выпустят в понедельник, с утреца. Штрафец ему выпишут. А он, этот гондонио ватиканский, кондуктором в электричке работает, в Заилани. Он этот штраф на зайцах за день отобъет. Вот и выходит, что я рыбки в речке хотел половить, а меня на пятерик крутят, а этот петух развратничает, у детишек по кустам чмокает, и все ему как с гуся вода!

И Виктор, будто разобидевшись на весь свет, запахнулся в кургузый пиджачок и отвернулся к стенке. Затосковал и я, в тысячный наверное раз все вспомнив. И что теперь будет? С дедом-доходягой, с Виктором, с Любкой все ясно. И страже и им самим:

Деда отвезут в больницу, приятеля моего осудят. Он и сам уже с этим смирился. Любка, выйдет, не сегодня-завтра на свободу, легко отделавшись. Если не считать Викторовых притеснений и символического штрафа за мелкое хулиганство. По правде и гоняет-то его тут Виктор не сильно, так только, юшку, дурную кровь выпускает.

Один лишь я вновь завис между небом и землей и непонятно, куда меня вытянет в этот раз. То ли вырвет ветром и унесет, как воздушный шарик ввысь, то ли хряснет оземь. Лучше конечно первое, но вероятнее второе. Уж больно близок я к земле. А учитывая подвальное расположение изолятора – так и вовсе под ней. Как раз где-то на уровне плодородного слоя. Гумус. Перегной.

Я лег, накрыв голову полотенцем, на свободную нижнюю нару и закурил, пуская дым в крепкие доски второго яруса.

– Простите, молодой человек, – раздался возле меня робкий, и в то же время голос. – Не угостите сигаретой?

Я сдернул полотенце. И сраз понял, что натворил. Надо мной стоял Любка. Он выполз из своего убежища, уповая на то, что Виктор заснул. Лампочка светила из-за его плеча, и свет падал прямо на меня. Любка смотрел на меня, я на Любку, и нам обоим все было ясно. Ему – кто я такой, мне – что Любка первый в Штырине человек, кого до глубины души задела и взволновала так называемая Прётская бойня. Ирония судьбы – в провинциальном изоляторе встретились два узника, два человека имеющих сейчас только одно право, – на бесправие. Один – гонимый за мнимые преступления против содомитов, другой – мнимо гонимый за то, что он содомит. Как же это глупо! Этот точно смотрел все выпуски новостей, и запомнил, до мельчайших подробностей, мое лицо. Как все простои как по-идиотски я попался!

И я, повинуясь будто-бы врожденному инстинкту, растер в пальцах сигарету, ссыпал табак в ладонь, и вдруг дунул им Любке в глаза. Он тотчас взялся скулить, и тереть веки, а спустя секунду опять был под нарами. Весь сжавшийся в комок, как продрогшая собачонка, он сидел там и поскуливал.

А меня била дрожь.

***

– Вот ты жиган, пихать тебя в сад! – Восхитился Виктор, когда я, растолкав и оттащив его к окошку, кратко поведал свою историю. – И от бабушки ушел, и от дедушки. Что я тебе скажу, братан ты мой космический, влип ты. Но ты удало круги понарезал! Средь бела дня стартанул у всех под носом, завалился в Штырин и не шифруясь так заныкался. – Виктору понравился мой рассказ. Он хлопал меня по плечу, выражая одобрение.

– А толку? – Отмахнулся я.

– Не скажи, не скажи. За это время мали ли чего произошло…

– Что бы не произошло, а Любка меня сдаст.

– Что да, то да, – согласился Виктор. – Если только ты его чистухой не обставишь.

– Что, что? – До меня не сразу дошло, что речь идет о явке с повинной.

– Где чистуха, там и скощуха, – подтвердил мою догадку приятель.

Про «скощуху» разъяснять мне было уже не нужно.

Что ж, Виктор тоже подписал мне приговор. Дрожала и моя рука, уже обмакнувшая в чернильницу перо, над листом бумаги, в котором было обвинительное заключение. Дрожала, зависнув, но никак не могла решиться ставить подпись.

– Вот что, – затряс меня Виктор. – И отсюда тебе валить надо! Бечь прямо сегодня, вскорости, сейчас на хода вставать!

– Ага, бечь. Как? Я притворюсь покойником вместо аббата Фариа, ты меня зашьешь в мешок и его сбросят в море с крепостной стены?

– Да ты че, братан! – Вытаращился Виктор. – Нафиг такие сложные движения? Просто реально бечь, ногами!

Он глядел на меня, как на идиота, не понимавшего самого простого, самого элементарного. Ему это казалось простым – взять и убежать. Как берет, и вдруг взлетает птица. А в моих глазах придурком выглядел Виктор:

– Ну убегу, допустим. Не знаю, как, но убегу и что? Ловить не будут? Сбежал человек, и пускай? Умер Максим – и хрен с ним?!

– А че не хрен-то, – возразил Виктор. – Тебя сюда как спустили? Тебя спустили, даже не оформив. Чисто время выждать, чтобы башка подсохла и чтоб ты до времени чего еще не накосяпорил.

Я не понимал. Виктор аж пыхтел от усердия, но слов не находил:

.– Они даже показания твои – в урну. Ты не оформлен. А это значит, ёж-мнешь, если сбежать, то никакого побега не будет, пихать меня в сад. Нет дела – нет тела, допер?

Я, наконец-то, допер:

– А сбежать-то как?

– Как, как! Каком кверху! – Ухмыльнулся Виктор. – Будет шанс!

– Любка-то меня сдаст все равно, – возразил я.

– Сдаст или нет, это мы еще поглядим, – ухмыльнулся Виктор. – Одно дело сдавать того, кто пойман, а другое – кого ещё поймать нужно. Ты сегодня сбежишь, Любку завтра выпустят, а послезавтра ты его зарежешь, – понимаешь логику? Вот и Любка понимает! А не понимает если, я растолкую. Я то здесь остаюсь…

В это время в коридоре загрохотало – отпирались, лязгая, засовы.

– Ну вот, пора и прощаться, – ухмыльнулся Виктор. – Вот и твой шанс.

***

– Ну что, жулье, жрать хочем? – Бравый милицейский сержант, вопреки всем правилам, расхаживал по камере как заправский дембель по курилке – заломив шапку на затылок и раскручивая на кожаном шнурке связку ключей. Тусклая лампочка облескивала на кокарде сержанта, как лучик надежды. Огарочный такой, от растекшейся по блюдцу свечки, весь в копоти, огонек.Сержант же вдруг подскочил к нарам с больным дедом:

– Не понял, воин, – затыкал он его в бок резиновой палкой. – А чего это мы лежим, начальство не приветствуем?

– Хорош, начальник, – заступился за деда Виктор. – Он болен, не видишь? Ему жить – на две хапки чифира, а ты его строишь.

– А ты у нас самый разговорчивый, да? – Дернулся на Виктора мент.

Тот делано прикрылся руками.

– Не ссы. Солдат ребенка не обидит, – заржал мент. – Давай-ка, на выход. За баландой поедем.

Огонек надежды тлел и угасал.

– Дак это, начальник, я то, это, я то че, я поеду, пихать меня в сад, – всплеснул, раскинув пальцы, руками Виктор.– Я то хоть щяс. Воздуха хоть глотну. Только меня следователь Делокроев как раз поднять должен к себе на следствие. Они поди недовольны будут? Где, скажут, Бражников? А им что в ответ? Опять по месяцу картина не сойдется у них, вам же потом и вставят…

Хрупкий разум сержанта не смог долго выносить этой ахинеи. Однако сержант уяснил – Виктор важная персона в следственном делопроизводстве, и отступился.

– Тогда ты, – мент ткнул палкой в Любку. Тот сидел на краю нар и глядел на сержанта сколь затравленно, столь и раболепно.

Уголек погас. Прозрачный, легковейный дымок веялся над остывающей золой надежды.

– Да ты че, командир, – взвился коршуном Виктор. Он на глазах перехватывал у тюремщика инициативу. – Это ж Любка, ты взгляни! Он же дырявый, как скважина. Он же офоршмачит нас всех.

– А мне какое дело, – усмехнулся сержант. – Его ж к следователю сейчас не позовут.

– Да как какое, ты посуди, кто ж после него есть будет?

– Не хотите, не ешьте, – хмыкнул мент.

Любка потихоньку сползал с нар.

– Не, ну командир, ну родимый ты мой, – взмолился Виктор. – Ты по-людски то рассуди? Ну мы с земелей потерпим, есть не будем, но дед-то… Дед вон лежит на шконаре, отходит, как его пищи лишить, это ж враг до такого не додумается. Он же больной, ему хавчик дозарезу необходим – витамин-нуклеин, ты че, сержант?!

– А кто его лишает приема пищи? – упирался тугодум-тюремщик.

Виктор всплеснул руками:

– Да что же ты, начальник, никак не вникнешь-то? Дед этот, вор честный, старый каторжанин. Жизнь свою пронес так, что не упрекнуть. И за что ему перед смертью такой форшмак?

Сержант – обычный дурачок, отслуживший недавно в армии, и только благодаря ей и выбившийся из клопов в блохи, не понимал почему дед не сможет, как это говорят в армии, «принимать пищу». И все же он колебался. Он будто чуял, что Любку за едой посылать не стоит, но понять почему – объяснить это себе, не мог. Изменить же решение для него было сродни потере вельможного дембельского лица.Сержант медлил. Медлил и Виктор, будто тоже искал решение. Любка меж тем носками уже коснулся пола.

– А вот же у нас фраерок есть новенький! – радостно вскрикнул Виктор и затормошил меня. Я аж выронил полотенце.

Любка подтянул ноги.

Сержант выдохнул. Но тотчас напустил важный вид, приосанился и заявил:

– Это тело доверия пока не заслужило.

– Ну, ты начальник, душняк тут нам устроил, – развел Виктор руками. – Уважаю, можешь! Правильно себя ставишь. Только посуди, кто же, если не он? Он новичок, салага, дрищ, ему по сроку службы за старшего шуршать положено.

Слова про срок службы согрели свежую, не погребенную еще под руинами быта, дембельскую душу. Миропорядок был установлен – дух шуршит за старшего, отвеку так. И сержант наставил на меня палку, и указал ей на выход. И вышел, не оглядываясь, за дверь.

Любки не было видно. А я получил на прощанье от Виктора пинок под зад, и напутствие: «Не возвращайся»!