Бэд-трип

6

Даже если бы всех самых умных и самых красивых, и самых красиво щелкающих пальцами Полин всего мира собрали в одной огромной комнате, я бы и тогда не зашел внутрь. Зачем мне они все, если это не они научили меня заваривать кофе без френч-пресса. Так, чтобы маленькие кофейные шарики опускались на дно кружки, а не толпились сверху, норовя попасть в рот.

Никто с ней не сравнится.

Что бы вы выбрали? Покончить с собой ввиду своей несостоятельности, которая проявилась у вас после разрыва с дорогим вам человеком, или попытаться вернуть его самым сумасшедшим образом?

Я иногда смотрю на фотографии, где я совсем маленький. Эти чистые глаза смотрят в камеру. В них нет ни злости, ни страха, ни боли. Они чистые настолько, насколько только возможно для ребенка двенадцати лет. Я представляю, как перевоплощаюсь в другого человека и подхожу к этому мальчугану двенадцати лет. Я подхожу к нему и рассказываю ему историю про него самого. Про него самого через несколько лет. Я говорю без обиняков, прямо и беспощадно. У него бегут слезы, и сам он убегает от меня в темноту, в которой ищет спасения от своего мрачного будущего.

Полина считала, что переезд спасет меня от моей проблемы. Спасет от тоски по родителям. Спасет от себя самого. Она считала, что смена обстановки не повредит. Что переезд поможет мне простить себя. Поможет забыть все, что я творил весь год после их смерти. К тому же у нее и без меня было в планах переехать, потому что она упорно готовилась к поступлению в университет.

Ирония в том, что мне стало лучше уже в первые полгода наших отношений. Мне не нужен был никакой переезд. Мне была нужна только она. Моя Поля. Но она хотела высшее образование, а я хотел всегда быть рядом с ней. Поэтому поступление в универ в тот год стало большой целью и для меня.

Эта смена обстановки. Она все испортила.

Наш переезд в большой город ознаменовался жутким похмельем на следующее утро. И на все следующие утра в течение первого месяца проживания на новом месте. Не знаю, как мы вообще сохранили желание поступить в университет после такой разгульной жизни, в которую окунулись. Крутые вечеринки в подпольных клубах, где лица людей разрисованы блестящими полосками. Случайные встречи и разговоры ни о чем. Стоит кому-то рассказать, что ты мечтаешь стать писателем, как твоя собеседница с поддельным чувством прекрасного начинает читать стихотворение. На половине чтения она заглядывает в телефон, потому что вторую часть знает хуже. Ее подруга с тупой улыбкой смотрит на нее, зная, что не сможет даже так. Ты смотришь на них обеих с полным равнодушием, вспоминая, где оставил свою девушку.

Беспорядочное движение пьяных, обкуренных, нанюханных, обколотых. Посреди громкой музыки ты успеваешь увидеть несколько встревоженных чем-то лиц. Они что-то активно выясняют между собой. Ты улыбаешься этой потасовке. Тебе хорошо, и ты не можешь понять, почему все не могут жить в мире друг с другом. Кого-то рвет, кто-то одиноко стоит у стены, кто-то танцует танец, которому еще не придумали название, кто-то снимает все это на телефон, чтобы утром посмотреть и захотеть еще.

Однажды ты немного перебираешь с текилой, и пока твоя девушка на свежем воздухе выкуривает сигарету с сюрпризом, ты приходишь в себя на танцполе. Перед тобой извивается чья-то девушка. Ты уверен, что она чья-то, ты видел, как она целовалась с каким-то парнем на улице. Но может быть, это был такой же случайный парень, как и ты сейчас. А может, ты и был тем парнем. Она извивается перед тобой, позволяя у всех на глазах задрать ей юбку и провести рукой по ногам, обтянутым возбуждающим капроном. Твои руки двигаются все выше, пока не достигают края клетчатой юбки. Они тянутся выше, пока не дотрагиваются до кружевных трусиков. Тогда ты отдергиваешь руку, понимая, что зашел слишком далеко.

Шумная атмосфера нескончаемого праздника. Мы были влюблены в эти ночи. Я был в них влюблен. Это было совсем не похоже на мои черные будни после теракта. Мы были влюблены в эти безумные танцы, в этих безумных людей, ведь мы сами были этими безумными людьми. Мы были влюблены друг в друга.

Но я должен был вести себя по-другому. Все эти вечеринки. Они были веселее, чем мои полубессознательные путешествия, которыми я пытался заглушить уход своих родных. Здесь никогда не казалось, что ты делаешь что-то неправильное. Здесь ты никогда не думал, что на этот образ жизни можно подсесть. Впереди несколько лет учебы. А это так, знакомство с новым городом. Потом – только по выходным. Но я ошибался. Я должен был вести себя по-другому. Я должен был использовать весь свой печальный опыт, чтобы спасти положение.

Дебют нашего дуэта в алкогольно-наркоманском мире. Люди в открытую спрашивают прямо на танцполе, есть ли у нас кокс или мефедрон, или травка, или что покрепче. Ты удивляешься этим вопросам. Ты кричишь: «Оглянись, мы танцуем прямо на экстази!» и продолжаешь танцевать со стаканом чего-то сладко-горького в руках.

Наш дебют в алкогольно-наркоманском мире. Место, где у людей почти нет радужки в глазах. Место, где чувство тревоги бывает только, если дверной замок в туалете сломан, но тебе очень необходимо уединиться для особого ритуала. Это ритуал знают все. Все понимают, зачем ты заходишь в кабинку туалета. Главное, чтобы этот ритуал не заставил прибегнуть к услугам ритуальных контор.

Место, где запахи пота и секса смешаны с запахом текилы, водки, виски, сладких коктейлей. И медицины. Медикаментозный запах повсюду. От каждого угла. От каждого человека, трущегося о тебя в толпе расширенных зрачков. Ходячие аптеки тут и там. На входе, где все курят и громко разговаривают. Ходячие аптеки. Внутри, рядом с большими зеркалами, которые навечно поглощают силуэты сгнивающих людей.

Я должен был прекратить это все после первой ночи. В то утро, когда Поля со слезами на глазах призналась, что хочет еще.

Я спросил тогда: «О чем ты?»

Она сказала, что о том кристальном порошке, и уткнулась лицом в подушку. Полина вздрагивала от глухих рыданий. Или, может быть, это была дрожь от ломки.

Какая может быть ломка после первого употребления легкого мефедрона? Я задавал себе этот вопрос после того, как оставил ее утром одну. Думал об этом, пока шел на то же самое место, где два дня назад отдал пару тысяч человеку, который тайком от посторонних глаз положил мне в сумку маленький пакетик. Шел на то же самое место, чтобы отдать тому же человеку еще пару тысяч за новую дозу для Поли.

Я не мог знать, что ночное знакомство с большим городом обернется экстази, кокаином, грибами, и всякого сомнительного вида таблетками на всю ее оставшуюся жизнь. Ладно, может я и знал. Я знал, что это может произойти. Но я не знал, что это произойдет. Я был уверен, что это разовая акция. Тем утром, когда она сказала, что хочет еще, я думал, что это всего лишь отходняк. Побочный, мать его, эффект.

Тогда мы провалялись дома весь день. Я больше не мог выносить это безмолвное принятие нами обоими, что что-то не так. Я оставил ее. Пошел шататься по вечернему городу, пока она долбила себя мыслью, что хочет обдолбаться. Всю прогулку я тешил себя надеждой, что все образуется, что в этом ничего страшного нет. Я же жив здоров. Но меня трясло от страха.

Спустя год все стало еще хуже.

Меня срубила ангина. Вечером я пришел домой еле живой. Полина смотрела на меня испуганными глазами. Сине-зелено-желто-серыми глазами. Только эти цвета в тот момент невозможно было разглядеть. Все место заняли огромные черные дыры зрачков.

Не знаю, боялась ли она в тот момент того, что я уличу ее в том, что она под кайфом, или того, что я выглядел словно при смерти. Может быть, и то и другое. Я посмотрел в ее круги под глазами, которые при нашей первой встрече были у меня, а не у нее, и сказал, что меня нужно лечить. Поля бросилась к аптечке, взяла что-то оттуда, пока я раздевался и старался не отключиться прямо в прихожей. Она заведовала нашей аптечкой. Моя хорошая синтетическая девочка. Спасибо ей, что не хранила свои веселости в ней. Полина практически сама переодела меня во все самое шерстяное и колючее. Она напоила меня горячим чаем, закинула мне в рот несколько таблеток и уложила в постель. Я моментально покинул ее во сне.

Синтетическая девочка. Ходячая аптека. Ходячий список веселящих веществ. Возбуждающих веществ. Ходячий список расслабляющих средств.

Я проснулся глубокой ночью весь мокрый. Температура спала до нормы. Это было видно по мокрому постельному белью, поэтому я не удивился, что не обнаружил Полину рядом. Я подумал, что она легла на раскладное кресло в кухне.

Еще не успев полностью прийти в себя, меня уже начало клонить обратно в сон. Глаза начали слипаться. В какой-то момент, когда я уже почти забылся, я услышал, что Полина не спит. Она возилась с чем-то. Я почти сразу понял, чем она занималась, когда услышал, как она шмыгает носом. Сначала раз. Через пару секунд еще раз. А потом она начала шмыгать носом еще чаще, чтобы все хорошенько приникло в ее организм.

Мое тело покрылось мурашками. Предзнаменование кошмара. Дикое ощущение вины.

Я тихо встал, тихо прокрался мимо прихожей в кухню. Но мне совсем не надо было быть осторожным. Когда Полина увидела меня, она никак не изменилась в лице. Поля стояла рядом со столом, усыпанным травкой и приспособлениями для курения. На нем лежали пакетики, начиненные порошком. Стол был покрыт таблетками разной формы. Поля стояла рядом со столом, опрокинув голову назад. Огненно-рыжие волосы висели в воздухе. Полина смотрела в потолок. А когда почувствовала, что я за ней наблюдаю, не меняя положения головы, повернула глаза на меня.

Мне не надо было быть осторожным, когда я пробирался на кухню. Полине было плевать на то, что я ее разглядываю, как законченную наркоманку. Она только спросила, почему я встал, ведь я болен, мне надо лечиться. Ей было плевать на то, что я считаю, что это уже перебор. Ей было плевать, что я думаю, что она так долго не протянет. Ей было хорошо в данный момент времени, над которым я не властен.

Моя травяная девочка, богиня синтетики, королева кристаллов, царица белого дыма.

7

Бесконечный рабочий день на исходе, а Никита еще ни разу не заткнулся после того, как пришел в себя. Кажется, будто его оцепенение от крика Пожарного только прибавило ему сил. Наделило его повышенной степенью болтливости. Я могу, конечно, двинуть ему, как своему прошлому напарнику. Но я не могу быть уверенным, что это не будет последней каплей в море моих дисциплинарных проступков. Я мог вылететь из этого места когда только пришел. Но сейчас было уже поздно. Цель почти у меня в руках. Дело только во времени.

Я все думаю, брать ли мне на следующую смену униформу или сразу предупредить заместителя Пожарного о том, что не собираюсь ходить в чьей-то провонявшей одежде, пока Никита что-то говорит, смотря на меня. Кресло он отнес обратно в комнату отдыха. Зачем она только нужна, эта комната, если у нас нет времени, отведенного на отдых. Никита говорит, что ему пришлось зайти к Пожарному в кабинет, чтобы извиниться. Он говорит, что застал Пожарного за молитвой. Неудивительно.

Машин сегодня мало, поэтому я в порядке. Не то что бы рад. Просто спокоен, и даже иногда слушаю, что говорит мой напарник.

– Ты же помнишь, – говорит Никита. – Я тебе рассказывал, что я по образованию ветеринар? – Он трет свою щетинистую щеку в ожидании ответа. Его голубые глаза делают из него большего идиота, чем он есть на самом деле. А на самом деле, он та еще бестолочь. Эта его полуулыбка. Она почти не сходит с его лица. Даже когда Пожарный меня отчитывает, на лице Никиты эта дебильная полуулыбка.

– Нет, – говорю я. – Не помню. – Я сплевываю на асфальт.

– Да. Я даже работал какое-то время в деревне, – говорит Никита.

Он говорит, что у него в деревне был один случай. Говорит, что ему пришлось засунуть руку корове по самый локоть. Он показывает точку на своем локте, чтобы мне было понятно, на какое расстояние он засунул руку. Куда?

– Куда засунуть? – спрашиваю я.

– Ясное дело, куда, – говорит Никита и смеется. – В задницу.

Он замечает каждую мелочь в изменении моего настроения. Даже то, что я задаю ему вопросы, он воспринимает, как мой интерес. Он приободряется от того, что думает, что мне интересно, куда он засунул руку по самый локоть. Он смеется с надрывом и говорит:

– Знаешь, что я там нашел?

– Где? – не унимаюсь я.

– У нее в заднице, Кирь, – говорит Никита и тут же задерживает дыхание. Он не дышит и виновато смотрит на меня, и говорит: – Прости, это было последнее «Киря», которое ты от меня слышишь. – Я закатываю глаза, а он продолжает: – Так вот, нащупал я там что-то шарообразное. Вытаскиваю руку, а это резиновый мячик. Как, думаешь, он туда попал? – Никита смеется, а я кривлюсь от картины в своей голове: детвора с замершими сердцами смотрит, как самый смелый мальчуган в большой резиновой перчатке помещает внутрь коровы маленький резиновый мячик. Мой желудок меня возненавидит.

– Я немного испугался, что это какой-нибудь ее орган, – говорит Никита. Он морщит лоб, давая понять, что ему действительно было не по себе в тот день. Он говорит: – Но мне повезло. Всего лишь резиновый мячик. Я отдал его местным ребятишкам поиграть.

– И много у тебя таких историй? – спрашиваю я и тут же жалею об этом, потому что смех Никиты обрывается. Полуулыбка остается, и он пялится на меня.

Он спрашивает:

– Тебе правда интересно?

– Нет, – отвечаю я и говорю: – Просто я уверен, что тебе не грозит стать очередной жертвой ветеринарного маньяка. – Я ухмыляюсь и говорю: – Ты же его заговоришь до смерти.

Полуулыбка Никиты исчезает, что бывает редко. Он озирается по сторонам и прикладывает указательный палец к губам, вытянутым в трубочку. Он говорит шепотом:

– Ты тоже про него слышал?

Я подыгрываю ему и отвечаю тоже шепотом:

– Про него весь город слышал, ослиная твоя голова. Телевизор есть не только у тебя дома.

Никита отрывает палец от губ и шепчет:

– Он убивает таких, как я.

Я говорю вслух:

– Он убивает молодых ветеринаров. Когда ты в последний раз вообще кого-нибудь лечил? – И я добавляю, приблизившись к лицу Никиты, как несколько часов назад ко мне приблизился Пожарный: – Да и вообще, какой из тебя ветеринар, если ты не можешь наощупь отличить резиновый мяч от животного органа.

– Все равно, – говорит Никита. – Он может прийти за мной. Может, он даже знает историю с резиновым мячом. Я слышал, он убивает тех, кто некомпетентен в вопросах ветеринарии.

– Ты считаешь, что ты некомпетентен?

– Я думаю, что раньше вполне справлялся. Но может, он считает, что надо было поступить как-то по-другому в той ситуации с коровой.

– Не доставай, – говорю я. – Я же тебе сказал, что даже если он и придет за тобой, то ты все равно заболтаешь его, пока он будет выбирать, чем тебя резать. – Я хлопаю Никиту по плечу и говорю: – Этому придурку придется постараться, чтобы кончить тебя. Давай, скажи лучше сколько время и когда уже я могу свалить отсюда.

Никита говорит, что рабочий день уже закончен и продолжает озираться по сторонам. Похоже, он действительно напуган этим кровожадным маньяком. Никита говорит, что очень сильно хочет отлить и не дотерпит до офиса. Он говорит, чтобы я приглядел за ним на время, пока он потеряет бдительность.

Я снова закатываю глаза. Никита идет отлить к дереву. В этот момент я ухожу с точки, оставляя его одного в сгущающейся темноте вечера.

Мне снова предстоит пропутешествовать через мерзостный городок, в пустую квартиру. Квартиру, которая после ухода Полины стала камерой пыток, где ее расставленные флакончики и склянки с кремом, мицеллярной водой, тоником, скрабом вызывают истошное чувство тоски. Одежда, оставшаяся от нее, медленно убивает меня. Ее теплые миниатюрные кофточки. Они обвиваются вокруг моих рук. Ее джинсы обездвиживают меня. Ее носочки у меня во рту, как кляп. Полинин лифчик и трусики душат меня, как удавка. Вещи, в которых она была в день нашего разрыва, до сих пор лежат на полке рядом с ароматизирующими скользкими шариками. Запах ее кожи давно покинул ее одежду. Я храню все это для насыщения антуража. Или просто для испытания своей силы воли.

Каждый раз, вставляя ключ в замочную скважину, я представляю, что он не зайдет до конца, потому что с той стороны уже вставлен ключ Полины. Пары в университете у нее заканчивались раньше, чем у меня. Она всегда была дома, когда я возвращался с учебы.

Каждый вечер, напиваясь дешевым алкоголем до слез вперемежку с рвотой, засыпая на полу рядом с кроватью, я представляю, как проснусь с утра и увижу Полю, наблюдающую за мной. И каждое утро я просыпаюсь один, дрожа от холода и дикого похмелья.

Пока у меня не было работы, я пил беспробудно. Каждый день. Целый день. Конечно, это не сравнится с моими странствиями после смерти родителей. Это было черное время, когда я себя совсем не щадил. Потом, когда Полина прошла ко мне через толпу зевак, ко мне, потерявшемуся в пространстве бедолаге, я пообещал ей, что больше не буду себя истязать. После смерти родителей я всеми силами пытался показать этому миру, что меня так просто не возьмешь. Я пропадал на светских мероприятиях. Я их портил. Я внедрялся на закрытые вечеринки и создавал шум из ничего.

После ухода Полины ничего такого нет. Меланхолия. Депрессия. Уныние. Истерика. Никаких вечеринок. Только полутьма квартиры. И яркий дневной свет, если приходится идти за очередной бутылкой. Потом снова полутьма моей клетки. Большая доза алкоголя. Я отключаюсь и не вижу сны. Я дал ей обещание. И нарушил его только слегка.

О неспасающих алкогольных буднях

Я пил столько, насколько мог контролировать себя, чтобы не уснуть. Я бился в агонии, выплевывая из себя поглощаемый трое суток вряд алкоголь, горя в горячечном бреду, одиноко размазывая истеричные, удушливые, разъедающие кожу слезы по лицу. Каждый раз, выходя из темного заточения пустой квартиры в яркий свет снующих мимо меня прохожих, я, шатаясь, стремился к ларьку с паленой водкой.

Сейчас я иду домой сквозь ненавистный мне город, представляя, как заглушу боль в порезанной руке, и постараюсь заглушить боль в душе, хотя я проверял много раз, что, опьянев, тоска сильнее окутывает мой разум. Я стараюсь не думать о предстоящей ночи, и пытаюсь вспомнить, почему начальнику дали прозвище Пожарный.

От своего первого напарника, того, которому я дал в морду, я слышал, что Пожарный в прошлом, до того, как стать большим начальником на олимпийском объекте, был пожарником. И однажды, когда горела какая-то дорогущая гостиница в центре города, он спас какую-то знаменитость из огня. У Пожарного в тот день был выходной, он просто был рядом с местом пожара, и, не задумываясь, кинулся внутрь. Он спас ту знаменитость, говорили, что это оказалась какая-то мелкая актриска, но его руки сильно обгорели. Ему сделали кучу операций, но руки все равно выглядят уродливо. Я видел их. Там по самые локти сплошной ужас. Неудивительно, что он постоянно ходит в перчатках. Кому захочется отвечать на бесконечные вопросы о твоих кошмарных шрамах.

Говорили разное. Никита вообще рассказывал, что Пожарного пытали бандиты, стараясь узнать у него слабые места в системе безопасности олимпийского объекта. По словам Никиты, они пихали руки Пожарного во фритюр, а он не сдавался и молчал. Иногда кричал от боли, но так ничего и не рассказал.

Вообще, все говорят разное, но все истории заканчиваются тем, что Пожарный – герой. Персонал боится его. Но, как мы знаем, если бояться, значит, уважают. Только я его не боюсь. Не уважаю. И считаю неуравновешенным кретином, от которого пользы в этом мире чуть. Он – моя цель. Остается лишь дождаться, пока пройдет две недели. Последний сеанс кровопускания. Последний разговор по душам. А потом Полина снова спасет меня, как сделала это три года назад.

8

Я вставляю ключ в замочную скважину до конца. Он легко проворачивается. Так же легко, как сука-жизнь провернула меня на члене за какие-то четыре года. Ключ легко проворачивается. Значит, я один. Снова полутьма, которую я ненавижу и одновременно считаю своим единственным другом. Камера узника, приговоренного к мучениям пожизненно.

На ощупь пробираюсь к недопитой с прошлого вечера бутылке виски, которая стоит рядом с кроватью. Давно не спал на ней. Постельное белье, заправленное Полиной. Подушки, сложенные так, как любила она. Плед, под которым мы грелись и смотрели хорошие фильмы. Читали хорошие книги. Я рассказывал ей про свои авторские идеи, пока она дремала.

Каждый день я нахожу Полин тонкий волос в самых различных местах. Он извивается между пальцами, как червяк, я отпускаю его, и он бесшумно падает на пол. Пусть остается здесь, со мной. А может, это один и тот же волос, который перемещается от моих движений. Из кухни в гостиную. Из гостиной в ванную. Может, это один и тот же волос, последний огненный волос, который я боюсь потерять.

Я живу не в то время. Мне надо туда, где на основе одного волоска умеют создавать человека. Где умеют извлекать ДНК и использовать ее для сотворения человека, которому этот волос принадлежал. И никаких тебе церковных слов.

Глаза привыкли к темноте. Я сижу на полу, опершись на кровать с бутылкой в руке. Пью с горла и смотрю на очертания оставленных мне, как наследство, Полиных предметов: на маленьком столике в углу комнаты, над которым покоится черный прямоугольник зеркала, как футуристические шахматные фигуры стоят увлажняющие крема, средства для умывания, тоники и прочие жидкие штуки, которые она так любила наносить на себя. Прямо передо мной на стене на тоненьких ниточках висят наши совместные фотографии, прикрепленные прищепками в виде лесных зверей, которые скалятся на меня в темноте. На фотографиях наша встреча нового года, наше празднование первой годовщины отношений. Там же и вторая. Только на второй Полина выглядит неважно. Справа от фотографий полка с книгами, в основном историческими. Полина любила читать мне нудный текст, когда я в шутку не хотел ее целовать.

Даже после того, как она ушла от меня, все эти предметы в комнате еще оставляют в себе прикосновения ее рук. Они гармонично дополняют наш интерьер. Поэтому я не избавляюсь от них. Это очень малая доля. Но на эту долю мне кажется, что Поля никуда не уходила. Только сейчас, в темноте, ее вещи выглядят одиноко, представляя собой лишь черные силуэты.

Я такой же одинокий черный силуэт, валяющийся на полу. Но я не стану гармонично смотреться в этой комнате, если включить свет. Я останусь тем же одиноким черным силуэтом. Меня ничто не оживит. Кроме Полины.

Когда Поля ушла, я оборвал все связи с ее родителями, которые за время наших с ней отношений очень полюбили меня. Как и я их. Они почти смогли заменить моих папу и маму. Они очень старались. Делали все, чтобы я не чувствовал себя сиротой. После своей дочери они понимали меня, как никто другой. Понимали, что я чувствую, потеряв родителей. Понимали, что я ощущаю, когда вспоминаю день теракта. Они и сами пережили мой шок.

Тогда, четыре года назад, Полина разговаривала со своей мамой по телефону, заходя в торговый центр. Она пришла туда получить заказанный экземпляр редкой книги. Что-то про Романовых. Полина сказала маме, что успеет к ужину, когда рвануло прямо на входе. Мама слышала взрыв в своем телефоне, слышала, как телефон ее дочери упал, слышала страшные крики. Мужские стоны, женские вопли, детский плач. Полина не успела на ужин. В тот день она отделалась легким испугом, маленькой ссадиной на руке и разбитым дисплеем своего сотового. Чего не скажешь о большинстве остальных. Тех, кто проходил через крутящиеся двери. Они оказались в западне из мелкого стекла. Сектор смерти. Чего не скажешь о тех, кто оказался в самом эпицентре разлетающихся болтов и гвоздей.

Через пару минут грянул второй взрыв. Рядом с торговым центром его слышно не было. Но он был. Асинхронный теракт бородатых мужчин в черных тканях. Нетривиальный подход к совершению массовой казни.

Последний раз я виделся с родителями Полины полгода назад. Когда я вернулся в родной город. Город, который мы покидали вместе с Полиной. Город, в который я вернулся один. Я приехал на два дня. Мы встретились на городском пляже. Выбрали место побезлюдней, но все равно рядом были какие-то слишком счастливые обыватели. Слишком счастливые, относительно наших унылых лиц.

Море. Оно будто ждало нас. Будто знало, что мы пришли к нему не с пустыми руками. Дул сильный ветер. Волны были огромные. Мама и папа Полины стояли на берегу, обхватив сосуд руками. Когда я подошел, передали его мне. Я сам все сделал. Они были единодушны во мнении, что я должен быть тем человеком, кто откроет его. Кто поделится его содержимым с морской пучиной. Кто отдаст морским волнам нового жильца. Я мысленно просил обитателей соленого мира радушно принять новую гостью.

Потом я с мокрыми щеками шел к автомобилю, на котором нас привез отец Поли. Ее мама, смахивала с моей куртки остатки пыльного пепла – все, что осталось от моей девушки. Я не мог смотреть им в глаза. Я, так долго скрывающий от них наркозависимость Полины. Я, неспособный помочь ей. Я, отдавший Полю безумному городу.

Сейчас, в темноте, все еще слыша у себя в голове звук тех яростных волн, которые радостно принимали мой дар, я уже хорошенько набрался, и знакомые мысли поприветствовали меня. Прошлой ночью я остановился на обсуждении с бутылкой своей гипотетической смерти в автокатастрофе. Сегодня я подумал о самолете. Я подумал, что было бы неплохо накидаться перед полетом, чтобы не волноваться на высоте десяти тысяч метров. Не волноваться при тяжелой турбулентности. Не волноваться от выпадающих из потолка желтых масок. Чтобы не волноваться за невинных пассажиров, когда самолет будет падать. За пожилых старичков, за грудных детей.

Рядом со мной лежит смятая розовая бумажка. Я стянул этот стикер с колонны «дружбы» перед тем, как уйти. В темноте не видно, что на нем написано, но я помню, что речь шла о взаимопомощи и честности. Этот текст не так важен, как текст на обратной стороне стикера.

Номер человека, которого я жду прямо сейчас.

Когда раздается звонок, я даже немного трезвею. После Полины я ни разу не был с другой и теперь сердце бьется быстрее, чем пару минут назад. Я включаю свет, маленький светильник возле кровати. Черные силуэты обретают жизнь. Комната наполняется светом. Одежда Поли, покинутая в различных местах, теряет свои пыточные очертания. Ужасные щупальца, тернистые прутья. Книги Полины оживают из темного мрака. Я вижу наши лица на фотографиях. И прищепки с животными. Оскал исчез. Теперь они улыбаются, как в сказках. Гостиная наполняется остатками Полины. Только на миг я представляю, что за дверью стоит она, а не шлюха.

Когда я открываю дверь, вижу одну из слуг этого грязного города. Женщину, которая утолит мои мысли. Любые фантазии за мои деньги. Она станет для меня, кем угодно. Подстреленной в бою медсестрой. Монашкой, впервые покурившей травку. Она будет для меня, кем угодно. Моей девушкой, умершей от передозировки. Эта слуга вонючего города сделает все, если я заплачу. Она сделает грязную работу, получит мои грязные деньги и потратит их на грязь.

Она проходит в гостиную и осматривается. Как будто пришла с проверкой. Она, конечно, не похожа на Полину, но я надеюсь на свое воображение.

Эта женщина, она в короткой черной кожаной юбке и растянутой кофточке. Женщина, грязная слуга грязного города, в черных чулках и туфлях на высоких толстых каблуках. У нее белые волосы, они выглядят искусственно. В тени под определенным углом ее лицо напоминает мне лицо какой-то молодой актрисы. Но это только на мгновение. Я даже говорю ей об этом, на что она искусственно смеется. Она не смеется. Она почти кряхтит.

Женщина в черной кожаной юбке ходит по гостиной, сбивая пустые бутылки, которыми устлан почти весь пол. Ее это не смущает. Ее ничего не смутит. Только если я не заплачу. Женщина в туфлях на высоком толстом каблуке останавливается возле кровати, на которой я не спал полгода. Она говорит:

– Мне нравится эта романтическая атмосфера, – ее голос низкий, почти как у парня средних лет. Нет, я не думаю, что она трансвестит. Но я думаю, что она курит лет с пяти. – Это все приглушенный свет.

– Я и не старался, – говорю я и пью из бутылки. Я стою перед ней и пью с горла. – Всего лишь включил ночник.

Шлюха хочет сесть на кровать, но я успеваю дать ей понять, что она ошибается:

– Не здесь, – говорю я. – На полу.

Она не задает никаких вопросов. Она согласна на все, что я ей скажу. Она садится на пол, задевая задницей бутылку, и опирается на кровать спиной. Слуга грязного города раздвигает ноги, сгибая их в коленях.

Я вижу край ее светлых трусиков.

– Угостишь? – спрашивает она и запускает руку себе между ног.

Я подношу горлышко бутылки к ее рту. Эта женщина, она мне в матери годится, открывает свой похабный рот и облизывает горлышко. Она посасывает горлышко бутылки, будто делает минет. Будто сосет стеклянный маленький член. Я наклоняю бутылку. Шлюха делает два больших глотка. Она даже не морщится. Чистый виски ее не смущает.

– Как тебя зовут? – спрашивает она, продолжая ласкать себя рукой.

Я говорю, что это не важно.

Она протягивает мне свою руку и манит к себе. Как только я говорю, что не важно, как меня зовут, ей становится это не важно. Она сделает все, что я скажу.

Она достает у себя из лифчика презерватив. Обертка летит на пол к пустым бутылкам. Она кладет презерватив к себе в рот и расстегивает ширинку на моих штанах. Грязная женщина снова запускает руку к себе в трусики и натягивает ртом презерватив на мой член. До меня доносится банановый запах. Сразу вспоминаются прищепки в виде зверюшек. Обезьяньи скалящиеся морды, которые сейчас улыбаются.

Потом я аккуратно кладу эту женщину на пол. Я глажу ее ноги в порванных чулках. Снимаю ее лифчик. Груди разваливаются и свисают у нее по бокам. Я собираю их вместе и держу обе одной рукой. Той, которая перебинтована. Пальцы другой руки я запустил ей в рот. Она смачно их обсасывает. Я говорю, чувствуя пульсирующую боль в не успевшей зажить руке:

– Ты должна постоянно повторять, что я не виноват.

Шлюха обвивает свои руки вокруг моей шеи. Она говорит:

– Ты не виноват.

Я закрываю глаза и целую ее в шею. В каждый сантиметр шеи. В ее впадины, где торчат острые ключицы. Я целую ее ребристое горло. Язык щиплет от дешевых духов. Я говорю:

– Ты должна говорить, что все еще жива.

Одной рукой она берет мой член, начиная его массировать, а другую кладет мне на ягодицы. Она говорит:

– Я все еще жива, мой милый.

Ее длинные ногти скребутся по коже моих ягодиц. Ее рука массирует член. Я прихватываю ее за волосы, отпустив грудь, но она не успевает снова расплыться по бокам, потому что я прижимаю их своей грудью. Я лежу на этой шлюхе, и говорю: