Июльская чашка
В момент замаха мы все втроём задерживаем дыхание. Пять, один, три – выпадает у Филиппа. К его семидесяти прибавляем девять. Я беру кости и начинаю трясти. Азарт накаляет воздух так, как не справился бы и сам июль.
– Кидай уже, – говорит Ромка, наш с Филиппом друг, который исполняет роль судьи.
Кидаю. Два, пять, пять. Теперь у меня восемьдесят шесть и я опережаю Филиппа на шесть очков. Мы договорились играть до ста, кто проиграет – выполняет желание победителя.
Мы сидим в жаркой тени под козырьком, на конечной остановке семнадцатого маршрута. Наверное, это самая конечная остановка из всех конечных остановок в городе, ведь дальше только трасса на восток и загородная тоска – город заканчивается. Наш район считается одним из самых новых в городе, из самых перспективных, но почти в каждом доме не распродали и половину квартир. Мы втроем, с Филиппом и Ромкой, чуть ли не единственные десятиклассники в округе.
Филипп выкидывает девять очков, у меня тоже девятка. Мне до сотни осталось всего пять, когда Филиппу нужно двенадцать. Мы договорились вычитать все очки, выпавшие сверх нормы.
Я трясу кости и смотрю, как рядом в траве ползёт красивый паук серого цвета.
У меня пятёрка, двойка, тройка, – пять прибавляю, пять отнимаю; я остаюсь со своими девяносто пятью. Раскрас паука напоминает мне рыцарский герб из старого фильма, вспомнить бы название…
– Двенадцать! – кричит Филипп. – У меня сто!
Я отвлёкся и не заметил, как он кинул.
– Нет, я не видел, ты просто поставил кубики…
– Выпало двенадцать, – говорит Филипп и бьёт себя по коленке. Он часто так делает, когда хочет доказать свою правоту.
– Я видел, – говорит Ромка.
У меня есть пара секунд, чтобы спасти себя. Подбираю ругательства. Ругательства не подбираются.
Ещё раз смотрю на паука, словно ищу поддержку, ведь его восемь глаз должны были заметить подвох. Паук, конечно, хранит молчание.
– Итак, ты должен… – начинает Филипп.
Мы заранее договорились, что желание не должно быть невыполнимым или опозорить проигравшего. Никакого поедания навозных мух, никакой прогулки с ведром на голове, никаких прыжков с крыши дома.
– Укради чашку из чайной Хайдулы.
Возразить мне нечем. В этом желании есть риск, но нет ничего постыдного или невыполнимого. Конечно, Хайдула может меня поймать и поколотить, ещё хуже – рассказать матери. Но я ощущаю что-то странное, какое-то чувство, наверное оно зовётся «нежеланием выглядеть трусом». Это чувство говорит за меня:
– Договорились. Здесь подождёте?
– Нет, – говорит Филипп, – мы к церкви пойдём.
Он и Ромка уходят в сторону недостроенной церкви, где пока что фундамент и стены, но нет куполов, ступеней, покраски. Недостроенная церковь без стёкол, дверей и крыши стоит ещё с зимы – видимо, разорились те, кто выделял деньги на строительство. Или просто на неё махнули рукой. Кто-то из стариков грустит по этому поводу, а кто-то злится. Сейчас Филипп и Ромка прибегут туда и начнут прыгать со стены на землю. В январе мы так прыгали в снежные сугробы. Заниматься тут, на краю города, особо нечем.
В начале той зимы я и мама расстались с высоким потолком старой квартиры, с тёмным и сырым подъездом, с клёном за окном, и перебрались в новые комнаты, из которых было видно пустое серое поле и долгие закаты. Мне очень нравилось старое место, где споры доносились из каждого окна, нравилась фабрика, где навсегда остановились станки, нравились тесные проходы между базарными рядами, где иногда удавалось увидеть цыган и студентов—иностранцев. Теперь же я видел стаи собак чаще, чем компанию людей. Ближе к центру всё было словно наполненным жизнью, даже мусорные баки, а тут, и особенно в такую жару, даже небо кажется каким-то мёртвым.
Ещё полтора года назад я учился в другой школе, не знал Ромку с Филиппом и никогда не думал, что город заканчивается без каких-либо особых указателей и заграждений, что он просто уступает место степи и это так похоже на обрыв. Город заканчивается, но дорога между домами становится дорогой между районами, потом дорога между районами становится главной городской дорогой, а затем широкополосной трассой приводит в ближайший город. О дорогах и других городах рассказывал отец, и меня очаровывала эта бесконечность.
На телефоне высветилось 11:14. Скоро придёт самая жара. И как назло ни одного облачка и полное безветрие.
Жмурясь, я вышел из тени навеса и пошёл в сторону чайной.
Хайдула был добрым пожилым человеком с той сединой в волосах, которая делает лицо мудрее. Однажды он даже угостил меня чаем. Может, просто попросить его подарить мне одну чашку? Или просто взять чашку из дома, заметят ли подвох? Или всё же украсть?
Чайная находилась за крайним домом, рядом с дорогой. Наверняка хозяин специально оборудовал её так, чтобы вывеску могли заметить все, кто въезжал в город с этой стороны.
На подходе к чайной я окончательно решил, что не стану брать из дома, а украду. Всё-таки я договорился с Филиппом, мне стыдно идти на попятную.
Каждый раз, когда я туда заходил, чайная казалась мне незнакомой. Хотя в обстановке ничего не менялось, только разные передачи шли на экране ЖК-телевизора.
Едва только начав открывать дверь, я увидел, что в чайной, кроме самого Хайдулы, сидит лишь одна женщина.
Я знал, что её зовут Марианна. После того как мы переехали, моя мать подружилась с ней и часто гостила у неё. Все мои одноклассницы меркли перед ней. Когда платье Марианны подрагивало от её походки, я забывал о высоком потолке старой квартиры, а её ногти, покрытые лаком, могли бы обжечь меня, едва прикоснувшись.
Сегодня на ней незамысловатое платье рубиново-красного цвета, точно пульсирующее от жары. Или мне стало мерещиться – так пульсирует живое сердце. Марианна подпирала ладонью щёку и словно не замечала меня.
– Эй, заходи, – раздался вдруг голос Хайдулы.
Хозяин ласково улыбался и, когда я посмотрел в его сторону и вдруг сообразил, что надо отпустить дверную ручку, стал подзывать меня.
Я подошёл к низкой стойке.
– Чай хочешь? – спросил Хайдула.
– Нет, у меня денег нет, – соврал я. – Жару хочу пересидеть.
– Да что ты? Откуда у тебя могут взяться деньги в твоём возрасте? Знаю я, что денег нет. Угощайся. – Он обернулся и достал глиняный кувшин. – Вот, чай с фруктами.
Чашка передо мной наполнилась ароматным чаем, цветом немного светлее платья Марианны.
– Может, печенье? – спросил Хайдула.
– Нет, спасибо вам огромное, – я трясущимися руками взял горячую чашку и отошёл. Выбрал столик так, чтобы сидеть не далеко от входа и не близко к Хайдуле.
Я смотрел на чай и на чашку – вот она, осталось только забрать её, и я сдержу слово. От поверхности чая шёл лёгкий пар, словно плавающие там дольки клубники и малина покуривали трубку.
Кто-то постучал в окно. Я обернулся и увидел за стеклом смуглого пожилого человека.
– Посмотри тут, чтобы ничего не украли, – сказал мне Хайдула и вышел за дверь.
Они со смуглым пожимали друг другу руки, обнимались, сквозь стёкла был едва слышен их смех.
Я немного помешал чай ложкой. Со дна всплыл плод ежевики, и я понял: не смогу. Не смогу сдержать слово, но это не важно. Просто скажу… что в чайной не было чашек, вообще ни одной. И предложу Филиппу придумать другое желание.
– Как там мама? – громко спросила Марианна.
– Нормально, всё хорошо, – ответил я.
У неё на столе, рядом с чашкой, лежала маленькая заколка.
Я отпил немного чая и почувствовал какой-то незнакомый кисло-сладкий вкус. Пожевал кусочек клубники и решил, что сегодня вечером нужно сказать маме о фруктовом чае. Мама теперь, после того как они с отцом разошлись, почти никогда не отказывает мне. Я могу гулять допоздна, если захочу, она покупает мне новые вещи, когда не сносились ещё старые, и часто готовит то, что я люблю.
В дни переезда тревога совсем замучила меня, я спрашивал у мамы, куда ушёл отец, но она только говорила, что так иногда происходит: люди расходятся, начинают новую жизнь. Она говорила так спокойно и тихо, с такими длинными паузами, что я не находил слов для возражения. «Так и я, возможно, встречу кого-нибудь», – шептала мама, и я принимал даже это. Пока что у мамы не появился новый ухажёр, она общается с соседями и с Марианной, о которой я думаю каждую ночь. Мне казалось, Марианна не может не замечать те восхитительные черты, которых у меня не перечесть. А потом, однажды, она встретила меня с мамой и подарила мне шоколадку, сказав: «Расти большой». Скупо улыбнулась, ну точно ребёнку. И вот это «расти большой» просто растерзало всё во мне, продолжало терзать, и во рту было горько, словно жевал кусок мыла, и в ту ночь я плакал, отвернувшись к стене.
Мимо чайной промчалась машина. Марианна немного отпила из чашки. На секунду я увидел её ровные зубы и в который раз приметил обручальное кольцо. Я никогда не видел её мужа и, если честно, считал его как бы несуществующим. Промелькнула картинка – Марианна в одном корсете сидит на кухонном столе. Картинка мигом отлетела, как та промчавшаяся машина. Чтобы снова не задумываться о Марианне и успокоить сердце, я отпил ещё немного чая и достал телефон. Набрал в строке поиска в сети первое, что крутилось в голове: «Украсть чашку». В лесенке найденных статей не было ничего интересного.
Хайдула по-хозяйски хлопнул дверью.
– Ну как тут, всё спокойно? – спросил он у меня.
Я кивнул.
– Хорошо. Пей, не спеши, пей.
Он подошёл к стойке, глубоко вздохнул и быстрым движением взъерошил свои седые волосы.
Чашка на столике Марианны стукнулась дном о блюдце и поставила точку в сегодняшнем чаепитии. Марианна встала и, доставая кошелёк, подошла к Хайдуле, чтобы расплатиться.
Но едва уходит стук фарфора, как начинает приближаться какой-то шум, похожий на топот стада быков. До того как я успеваю обернуться, тени ложатся на окно чайной. Свет уже не заливает всё помещение, свет заслонила стоящая на улице толпа. Все люди одеты очень странно, не по погоде, на них тяжёлая зимняя одежда серого цвета, к тому же сильно поношенная. И меня сразу пугает, что вся толпа состоит только из мужчин с измученными и злыми лицами. Не вижу ни одной женщины. Замечаю, что экран телевизора потух.
Мужчины топчутся на месте, о чём-то говорят. Бросается в глаза то, что почти у всех длинные бороды. Многих трясёт. И тут я понимаю: это какие-то больные, но в нашем районе, на самом краю города, нет никакой больницы.
– Кто это? – слышу я за спиной голос Марианны и мгновенно вспоминаю о ней.
Дверь открывает человек в фуражке и с аккуратно подстриженной бородкой. Он громко ступает сапогами по полу и подходит к Хайдуле.
– Чего наливаешь? Водку?
– Нет-нет, – растерянно говорит Хайдула, – здесь чайная, только чай.
– Давай хоть чай, согреюсь.
Человек садится на стул, снимает фуражку и обводит взглядом меня и Марианну. Его одежда напоминает походную военную форму, через плечо перекинут ремень толстой сумки.
– Не бойтесь, никто вас не обидит.
От его слов не становится спокойнее. Я чувствую повеявшую от его одежды прохладу. Смотрю в сторону улицы – там всё ещё топчутся эти странные люди.
– Не припоминаю в этом месте такого заведения, – говорит человек, смотря куда-то мимо нас.
Хайдула приносит ему чай. Человек берёт чашку двумя руками и начинает прихлёбывать.
– Заплутали мы. До Осадинска далеко? – спрашивает он.
– Не знаю, – отвечает Хайдула. – А что там?
– Станция.
Он делает большой глоток и договаривает:
– Скорей бы там погреться, – ещё раз отпивает, – у огня. Необычный чай какой.
Пока человек пьёт и смотрит куда-то в пустоту, Марианна медленно отходит в угол чайной. Ей наверняка страшно, а я ничего не могу поделать. Я достаю телефон и вижу, что он выключился. Сколько ни давлю на кнопку включения, экран так и не загорается. Мы с Марианной испуганно переглядываемся, я хочу что-то сказать, только страх развеивает любые слова.
Человек допивает чай, надевает фуражку и подносит чашку Хайдуле.
– Спасибо, хозяин, – говорит он и кладёт на стол несколько монет.
– Нет, не стоит, – говорит Хайдула.
– Бери, бери, что я, нечестный какой?
С этими словами человек в фуражке разворачивается и идёт к двери. Перед самым выходом он смотрит на Марианну и делает поклон. Толпа бородатых расступается перед ним. Человек в фуражке что-то говорит – по его лицу похоже, что он командует, – и все люди начинают отходить от чайной. Теперь я замечаю цепи на ногах каждого бородатого.
– Поглядите, – говорит Хайдула и протягивает мне одну из монет, оставленных человеком в фуражке.
Я беру монету – она из меди и будто неряшливо сделана. На одной стороне читаю: «одна четвёртая копъйки серебром». Я читаю именно через твёрдый знак, хотя буква не совсем похожа. Внизу монеты указан год 1839. На обороте буква «Н» с вензельными завитушками и римская единица.
Возвращаю монету Хайдуле. Он непонятливо пожимает плечами.
– Дайте и мне посмотреть, – говорит Марианна и подходит к стойке. Она берёт монету и переворачивает её в пальцах, словно смысл происходящего ускользает от неё с аверса на реверс.
Включается телевизор.
– Что всё это значит? – тихо произносит она.
– Ну и история, – говорит Хайдула.
Я не отвечаю, мне кажется, что после всего случившегося уже не важна какая-то чашка, что этот случай отменил мою обязанность украсть чашку.
Марианна стоит так близко и ничего не говорит. Мы все будто и не дышим. Нужно что-то сделать и вывести всех из общей растерянности.
– Я прослежу, куда они пойдут дальше, – говорю я и бегу к выходу.
– Да не нужно, – кричит мне вслед Хайдула, но закрывающаяся дверь перебивает его крик.
Свет резко бьёт в глаза, я прислоняю руку козырьком. Солнце как будто растеклось по всему небу. Уже далеко, в дрожащем воздухе, удаётся рассмотреть группу людей в тёплой серой одежде. Они уходят вдоль трассы на восток. Удивительно, как они успели так далеко продвинуться, если у многих из них цепи на ногах.
Достаю телефон и запускаю браузер. Экран горит, словно его не отключали. Поиск ничего по запросу «Осадинск» не выдаёт. Или этого города нет на картах, или он вовсе не существует. Я понимаю, что должен хоть чем-то помочь тем людям, тогда это покроет все мои нарушенные обещания. Я уже чувствую себя местным героем.
Я пробегаю вдоль обочины и останавливаюсь, – мне не хочется, чтобы меня заметил кто-то из толпы людей в зимней одежде. Тут некуда укрыться – одно поле низкой высохшей травы. Толпа, правда, еле видна, наверняка они не смогут увидеть меня с такого расстояния. Можно подойти поближе.
Бегу ещё, но чувствую усталость. Толпа, судя по всему, ещё больше удалилась. Я оборачиваюсь и вижу, что далеко отошёл от города.
Вряд ли я заплутаю, если буду просто идти вдоль трассы. Прохожу ещё немного и ступаю одной ногой в снег. Сперва не понимаю, но перед глазами зимний пейзаж по обеим сторонам дороги. Только что поле было жёлтым, словно тесто или груша, а теперь, мгновение спустя, стало белым, словно мука или мякоть груши. Повеяло свежестью и прохладой, воздух как из сада, без выхлопной гари и мусорной вони. Откуда снег, откуда свежесть? Оборачиваюсь – город еле-еле виден из-за жаркого трепета в воздухе. Выдыхаю морозным паром.
Снова смотрю туда, где по снежной дали уходит группа людей в цепях и серой одежде.
Так ведь можно просто купить чашку у Хайдулы, попросить его продать одну, самую ненужную.
Разворачиваюсь, медленно иду в сторону города, изредка пинаю маленькие камешки. Когда никто не смотрит со стороны, так легко расправить плечи.
Мне грезится море. Я ещё никогда не видел море вживую, только по телевизору и на картинках в интернете. Хочется даже выпить глоток морской воды. Утром бы побродить вдоль берега, найти большую раковину, а вечером искупаться, посидеть на берегу с друзьями, распалить костёр.
Мне грезится лес. Я ещё никогда не был в лесу. И вдруг захотелось очутиться в густой-густой зелени, где меня скроет листва, едва отойду на пару шагов. Видать, поле склоняет людей к мечтам о лесе.
Хотя нет, не буду просить маму купить фруктового чая. Лучше несколько дней, а ещё лучше – неделю, ни о чём не просить, делать уборку, получить несколько хороших отметок в школе, а потом сказать, что нужны деньги на какую-нибудь ерунду. Но не потратить, а начать собирать. А то вдруг встречу девочку, у которой глаза голубее моря, волосы гуще леса.
Заботы печальной дриады
У старого правителя Мелеагра на богатом обеде гостил вазописец Лик. Когда пришло время гостям отправляться по домам, он подарил хозяину небольшой канфар собственной работы. Правитель проводил вазописца, но спустя час на него нахлынула глубокая печаль. И на следующее утро, когда печаль стала невыносимой, он разбил канфар и отправил нескольких воинов с приказом не возвращаться без отрубленных рук Лика. За успешно выполненное поручение Мелеагр обещал награду. Воины были не самые опытные и сильные, но с ремесленником должны были справиться.
Диодор замедлил шаг и осторожно пошёл по траве, высматривая под ногами запачканные кровью примятости и наблюдая за рощей. Капли пота, катившиеся из-под нагретого солнцем шлема, щипали глаза. Иногда он вбирал носом из-за начавшегося ещё ночью насморка. Сняв треклятый, надоевший шлем и оглядевшись, он остановил взгляд на своих товарищах.
– Его осталось только добить, – крикнул с расстояния Главк.
Диодор промолчал.
– Нашёл следы? – снова крикнул Главк.
– Нет пока, – отозвался Диодор.
– Тебя Мелеагр похвалит, когда принесёшь ему руки этого злодея.
Снова надев шлем, так как ветер сильно холодил голову, Диодор развернулся к роще и подумал: меня – да, похвалят. Диодор вспомнил, что только недавно, когда он нагнал Главка, тот стоял посреди поля и говорил, что подстрелил вазописца. Подстрелил, а не убил. На вопрос, почему не убил, Главк ответил, что хочет поймать его с остальными, не забирать всю славу себе. Диодор знал его как отличного лучника, попадавшего даже с расстояния в половину стадия по движущейся мишени. Он бы не промахнулся и в темноте, а тем более в такой яркий день. Просто Главку, понял Диодор, не хочется брать на себя кровь вазописца, и он рассчитывает, что Диодор или Каллимах, третий воин, добьют жертву.
– Нашёл, – крикнул Диодор и тут его осенило. – Ждите меня, я скоро.
Он направился к роще с твёрдым решением найти вазописца, но не убивать, а привести к Главку и предложить тому подтвердить славу меткого лучника. Несчастного Лика он поставит на расстоянии тридцати шагов и скажет Главку постараться попасть, чтобы исправить оплошность. И у того останется выбор: убить Лика или промахнуться. Свидетелем будет Каллимах, и если Главк специально пустит стрелу мимо, то он, Диодор, передвинет Лика на десять шагов ближе. Тут уже Главка точно не минует позор.
В роще он снова снял шлем. Подумал, что обещанное вознаграждение ему бы очень пригодилось. Хотя в народе ходят слухи, что Мелеагр почти разорился и ему скоро нечем будет платить своим людям. Толкуют всё больше о трудных временах.
Недалеко послышался шорох. Кажется, кто-то пробежал и задел куст. Диодор пошёл на звук, медленно ступая по траве и опавшим листьям. Вдалеке за одним из деревьев что-то промелькнуло и как в землю провалилось. Он подбежал к тому месту и достал клинок. Диодор чувствовал, что сейчас догонит вазописца. На земле виднелись следы свежей крови, капли ещё поблёскивали. Быстрее надо найти этого негодяя, если он умрёт раньше, то затея с насмешкой над Главком так и останется затеей. Сейчас это волновало его даже больше, чем мысли о трудных временах.
Пробираясь через рощу, он чувствовал в деревьях что-то постороннее, словно они беспокоились и от этого волновалось всё вокруг. Роща, на первый взгляд со стороны небольшая, изнутри предстала бесконечной. Диодор остановился и оглянулся, чтобы посмотреть, далеко ли он отошёл от полей, но позади, кроме беспокойных деревьев, ничего не увидел.
Повернуть обратно или продолжить поиски – этот вопрос не давал ему сдвинуться с места. Он задрал голову, чтобы увидеть небо и воззвать к старым богам.
На свившихся ветвях двух стоящих рядом деревьев сидела странная дева, одну ногу подогнув под себя, а второй покачивая. Она с некой злой мечтательностью разглядывала листья и слабо ударяла пяткой по ветке. Ощутив страх, Диодор не мог оторвать от неё взгляда.
Тут дева, явно почувствовав, что на неё смотрят, покосилась в его сторону и оттолкнулась от дерева. Она легко спустилась, как будто воздух придерживал её, а земля смягчилась в месте приземления.
Диодор с испугом заметил, что вместо одежды на ней какая-то чёрная не то глина, не то смола. Он приготовился с силой махнуть клинком. Дева быстро оказалась рядом с ним, и он вдруг понял, что рука, сжимавшая оружие, начала распадаться.
В едва осязаемой мгле Лик увидел сына и открыл глаза. Над ним нависала, пробивая кроны светом, полная луна. Сразу захотелось вернуться в сон, где сын звал его издалека, и он закрыл глаза, но ничего, кроме глухой темноты, там уже не было.
При свете солнца он пытался убежать, силы покидали его с каждой каплей крови, затем споткнулся, упал и с отчаянием понял, что подняться уже не сможет. Остался страх и одна-единственная мысль, что нужно вспомнить перед смертью самое главное, что было в жизни. Кровь всё сочилась и сочилась из шеи, задетой наконечником стрелы, как ни пытался он заслонить порез рукой и одним пальцем заткнуть ложбинку раны. Свалившись, он посмотрел на ладонь, залитую кровью, и, не успев решить, о чём будет последняя мысль, полетел в чёрную яму, которая растворяла его в себе. А потом он увидел сына и вынырнул из тьмы.
Рукой он нащупал место на шее, которое порезала стрела, но к засохшей крови прилип большой лист. Нужно попробовать медленно его оторвать.
– Не отдирай, – раздался совсем рядом чей-то женский голос.
Он замер, пытаясь понять, не послышалось ли ему.
– Тебе не нужно бояться, – снова раздался голос. Медленно выйдя из темноты, предстала его чернокудрая обладательница.
По её внешнему виду он сразу понял, что она не человек. Всё вокруг словно напряглось от её присутствия.
– Ты нимфа? – спросил он.
– Да.
Откинувшись на землю, он почувствовал щекочущий холодок у затылка и снова посмотрел на луну. И правда нимфа, подумал он. Вспомнил, как рисовал танцующих нимф, когда учился расписывать вазы.
– Подержи немного этот листок на шее. Он залечит твою рану.
Нимфа подошла к нему совсем близко, чтобы он мог видеть её, даже смотря на луну. Её грудь, живот и бёдра были покрыты чем-то, напоминающим сухую чёрную плесень, какую он видел на залежавшихся луковицах. Но было в этой плесени и ещё кое-что, отличающее от порченых овощей.
– Боишься? – спросила она.
– Да.
– Не нужно.
Теперь он взглянул на неё. До него дошло запоздалое признание самому себе, что он просто из страха уводит глаза от нимфы и поэтому смотрит на ночное небо.
Она присела рядом с ним, и он дёрнулся.
– Да уж, ты всё равно боишься меня, – сказала она и отвернулась. Всё в ней было красиво, только губы выделялись своей бескровностью, почти белизной.
Затем она поднялась и скрылась в темноте.
– Так не боишься? – спросила из темноты.
Он улыбнулся и спокойно произнёс:
– Холодно.
– Не замёрзнешь.
От этих слов ему будто бы и вправду стало теплее, и он постарался успокоиться.
– Ладно, – снова раздался голос, – я разведу костёр.
Через некоторое время она принесла сухие ветки и свалила их в кучу.
У костра царило молчание. Он сидел, обхватив руками колени. Нимфа бросила веточку в костёр, и пламя, подхватив её огненным языком, принялось с хрустом пережёвывать. Лик старался втянуть голову в плечи и как-нибудь повернуться так, чтобы костёр меньше освещал его лицо. Он знал, что уродлив, что не мог понравиться нимфе.
– Утром возьмёшь лошадь, я привязала её там, – она махнула рукой куда-то в сторону находившихся за спиной Лика деревьев.
– Я найду лошадь?
– Роща небольшая. Найдёшь, когда выйдешь к полю.
Огненная грива костра покачивалась на ветру. Жёлтый свет поглаживал смуглое тело нимфы, но губы её выглядели ещё белее, чем раньше.
– Если ты боишься, что тебя будут преследовать, то можешь забыть о них, их больше нет. – И она добавила: – Мужу следует бояться лишь своей жены.
– Нет, я не боюсь.
– По твоему лицу не скажешь, – произнесла она и подкинула ветки в огонь. – Если причина во мне, то точно можешь не волноваться, я – обычная дриада, как вы нас называете.
– Благодарю тебя. Моя рана уже почти не болит, – сказал он. – А зачем ты помогла мне?
– Без всяких причин. Я не хотела, чтобы в моей роще валялся мертвец. Мне легче было помочь тебе, чем потом возиться с захоронением. Извини, что говорю так, но человечность тут ни при чём. А что до твоих преследователей, то они сами первыми напали на меня, не должна ведь я была под их мечи шею подставлять.
Листья под её ногами зашуршали, и она поднялась, выпрямившись всем телом, черты которого были прекрасней всего, что доводилось видеть Лику.
– Наши пути расходятся. Похищать тебя я не собираюсь, – сказала она и грациозно пошла в глубь рощи.
Трава недолго шелестела от её шагов, и через некоторое время воцарилась тишина.
Когда он остался один, затишье и безмолвие вокруг начали беспокоить, вновь пробудилась тревога в душе, словно он находился в какой-то глуши, простиравшейся до самого Океана. Роща, несмотря на слова дриады, казалась враждебной, предостерегающей о чём-то плохом. Он на миг подумал, что уже умер и ни в какой мир теней, царство Аида, не попал, а оказался тут, где нет ни злого, ни доброго, только тишина в море деревьев.
Утром, когда огонь уже только обогревал, но ничего не освещал, сил бороться со сном не осталось. Он лёг на бок, поджал ноги, закрыл глаза и мгновенно уснул.
Пробудившись, Лик не сразу смог понять, где находится. Через несколько мгновений деревья и седые головешки потухшего костра сняли всю сонливость. Он поднялся и стал оглядываться в поисках своего походного мешка. Шея не болела. Отодрав лист, он убедился, что рана полностью затянулась.
Отдых и сон развеяли всю ночную тревогу. Взяв свой мешок со снедью, Лик двинулся в ту сторону, куда показывала дриада. Эта роща теперь не казалась бесконечной и пугающей. Идти пришлось недолго. Поля резко пробили стену деревьев, и он вышел за пределы рощи.
Как и обещала дриада, к одному из деревьев был привязан конь. Он нервно вскидывал голову и фырчал. Лик подошёл к нему. Рядом, в траве, показывал острый язык брошенный клинок.
Немного подумав, Лик не стал отвязывать коня, только хлопнул его по крупу, и повернул обратно к роще. В руке недолго оставалось чувство прикосновения к тёплой лошадиной коже.
Снова над головой нависли густые кроны. Теперь Лика переполняли впечатления, совершенно противоположные тем, которые тревожили ночью. На смену боязни пришли покой и уверенность в защите. Тут за любое дерево можно спрятаться от стрел, подумал он. Будто бы стоило переночевать в роще, как она становилась милее дома.
Тем же путём он вернулся на место ночёвки и присел. Земля, казалось ему, ещё не потеряла тепло его тела. Из мешка он достал две ячменные лепёшки и стал есть без удовольствия. Вкус еды заглушал скорее волнение, чем голод. Как-то тяжело было пережёвывать, и он, не доев и одной, спрятал их обратно в мешок.
Если бы не приём у Мелеагра, пытался он оценить произошедшее, то и не встретил бы её. А думал уже, что всё, сейчас убьют. Сперва решил, что это какие-то разбойники, да только разбойники, метко стреляющие из лука и с лошадьми – совсем редкость. Раньше приходилось гостить у властителей и богатых людей, но никто потом не посылал за ним, словно за сбежавшим рабом.
Его мысли прервались от звука шагов и сильно застучавшего в ответ шороху сердца. Он обернулся и увидел идущую к нему с недовольным видом дриаду.
– Рана не болит? – спросила она приблизившись.
– Нет.
– Тогда что тебя здесь держит?
Он задумался.
– Хотел поговорить с тобой.
– Зачем?
В голосе дриады не было никакой интонации, как не было её в шелесте окружающих деревьев.
– Я раньше никогда не встречал никого из бессмертных, хотя половину жизни прожил, – стал говорить он. – Скорей всего, если сейчас уйду, то больше и не встречу.
Она глубоко вздохнула, как бы примиряясь с его аргументами.
– Мне просто интересно знать, как ты живёшь.
– Нимфам живётся весело, об этом люди не врут в своих рассказах. Я же исключение, мне грустно жить. Да и с бессмертием не всё так просто.
Эти слова поставили его в неловкое положение. Он хотел вести дружескую беседу, а разговор мог перейти в расспрашивание. Расспрашивать ему не хотелось. И было ощущение, ничем не подтверждённое, что она обманывает.
– Мне ещё кое-что не даёт покоя. Ты ведь могла решить всё проще: дать тем троим забрать меня… Могла просто сказать им, чтобы они меня забрали. Возможно, они бы согласились. Но ты этого не сделала, не осталась в стороне.
– А я не думала об этом. Всё получилось само собой.
– Но ведь ты могла избежать всей опасности.
– Я и сейчас не хочу об этом думать.
Последовала недолгая пауза. Он пытался найти нужные слова, а дриада, казалось, и вправду ни о чём не размышляла.
– Ладно, я дам тебе несколько часов общения, – наконец сказала она.
– Хорошо, – сказал он.
– Можешь пока рассчитывать на моё дружелюбие.
Несмотря на такие слова, он стал ощущать какое-то смятение в душе. Дриада молчала, словно старательно изучала тишину.
– Не очень любишь общаться? – он выдал единственный вопрос, который пришёл ему на ум.
– Вовсе нет. Напротив, очень люблю. И при этом мало общаюсь.
– Это очень по-человечески.
– Я люблю общаться. Такое противоречие, которое встречается только в жизни. Общение люблю, не люблю споры. А очень многие люди, кого я ни встречала, ещё давно, хотели просто переубедить меня в чём-то или навязать своё мнение по всем областям знаний. Доказывать, доказывать, агрессивно навязывать себя. Бессмертным не особо интересно утвердить себя в мире, как это свойственно смертным. Такие, как мы, потому и не живут среди смертных. Нам не интересно утверждать себя среди людей, нам не нужна слава, и победы в спорах для нас ничего не значат. – Она недолго подумала о чём-то. – Богов, например, я сама ни разу не встречала. Думаю, они друг другу надоели и давно живут в одиночестве.
– Понимаю… Да и не все люди такие.
– Не все, но смертному нужно доказать, что он не зря жил, а бессмертному ничего такого не нужно. Да и ваша привязка женщин к дому-шитью сделала женщин глупыми. Даже не знаю, кто мне больше не нравится: глупые домашние женщины или их надменные мужья, считающие себя великими управленцами государства.
– Не все же такие, – ещё раз повторил он и пожал плечами.
– Не все. Я сейчас как раз разговаривала с одним другом. Есть тут один старик, за деревьями приходит ухаживать. Смертный, но не спорщик при этом.