Ампутация души

Глава IV. РОКОВОЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО

Следующим утром Деснин уже сидел в купе плацкартного вагона. На одной из станций подсел и расположился напротив попутчик с довольно необычной внешностью. Длинные черные волосы, далеко выдающийся вперед подбородок, большой «орлиный» нос, узкие, почти бескровные губы. Одет во все черное, но более всего поражали его темные, пронзительные глаза. При желании на бледном лице этого странного субъекта можно было различить узкий шрам, идущий почти через всю левую щеку.

Попутчик не отрываясь смотрел на Деснина исподлобья, словно стараясь проникнуть в самую глубину души его. Деснин делал вид, что не обращает внимания на этот упорный взгляд, но вскоре не выдержал:

– Что это вы меня так рассматриваете, словно в душу влезть хотите?

– В душу? – встрепенулся попутчик. – Гуф – зал душ – давно уже пуст. Вот я и смотрю на людей. И не вижу.

– Чего же? – изумился Деснин.

– Людей не вижу, – отвечал попутчик. – Души в них нет. Давно уже рождаются люди без душ, а иные давно уже заживо умерли, живые мертвецы. Душевная энтропия уже наступила, не за горами и вселенская. Пророчество сбывается. «Я не нашел никого из них жаждущим, и душа моя опечалилась. Ибо они слепы в сердце своем и они не видят, что они приходят в мир пустыми; они ищут снова уйти из мира пустыми».

– Вы это о чем? – во второй раз изумился Деснин.

– Да так, – задумчиво произнес попутчик, явно не желая продолжать разговор ввиду его бесполезности. Тем не менее Деснин спросил:

– А разве можно разглядеть душу?

Попутчик еще раз внимательно посмотрел на Деснина и ответил:

– Можно. Только это не аура, о которой сейчас столько говорят, а нечто иное. Аура есть у всех, а вот душа – нет. Но в тебе я кое-что разглядел.

– Ну и ладно, – вполне дружелюбно произнес Деснин, выставляя на столик четверку и выкладывая несколько карамелин. – Не пьянства ради, веселия для. По пять капель. Радость у меня сегодня большая.

Попутчик не успел отказаться, так как Деснин в одно мгновение разлил водку по одноразовым стаканчикам.

– Ну, давайте, – торопил он.

Попутчик с явным омерзением взял свой стаканчик в руку и, лишь немного пригубив, вновь поставил его на столик. Деснин же выпил все до дна и закусил карамелькой.

– Хм, интересно, как в зеркале – произнес он, – у вас шрам на левой щеке, а у меня на правой, – Деснин провел рукой по небольшому корявому шраму. – Только у меня рваный от осколка, а у вас ровный. От ножа?

– От шпаги, – нехотя ответил незнакомец.

Деснин хотел поинтересоваться где же это до сих пор дерутся на настоящих шпагах, но понял, что лучше не лезть с расспросами. Наступило неловкое молчание. Было душно. Деснин расстегнул ворот рубахи, задев при этом крестик, который вывалился наружу.

– Вот, вижу, крест носишь… Может, и в Бога веруешь? – наконец нарушил молчание попутчик.

– Верую, – бодро ответил Деснин, – Вот и сейчас к священнику одному под благословение да причастие еду.

– Ха! – усмехнулся попутчик. – Христианство – штука хорошая. Да только оно для людей. А сейчас…

Попутчик замолк и, казалось, погрузился в свои мысли.

Над столиком кружилась залетевшая в окно оса. Наконец она пристроилась к надкушенной карамели, из которой на стол вытекло немного начинки, и в наступившей тишине привлекла внимание обоих собеседников.

Попутчик в этот момент вертел в руках небольшой ножичек ручной работы, который Деснин вынул из кармана, ища затерявшуюся зажигалку.

– Оса нектар пьет, а меду не дает, – припомнил попутчик пословицу, и с этими словами взял, да и разрубил ножом осу пополам. Не обращая на это внимания, оса продолжала пировать, и сладкая струйка сочилась из ее рассеченного брюшка.

– К батюшке, говоришь, едешь под благословение. Хм. А как зовут твоего батюшку? – спросил попутчик, не сводя глаз с осы.

– Никодим, – просто ответил Деснин.

В этот момент оса собралась взлететь, и только тут ей стал понятен весь ужас ее положения. Вместо крыльев у нее были лишь обрубки.

– Никодим, – повторил попутчик, все так же внимательно наблюдая за осой. Вдруг он метнул быстрый взгляд на Деснина. Что-то блеснуло в его темных глазах. Казалось, что он хотел что-то сказать, но вовремя сдержался и вновь перевел взгляд на осу.

– Это хорошо, что веру имеешь, когда кругом царит духовная пустота, моральная нищета… В наше время духовные ценности ценятся столь мало. А все оттого, что у многих и души-то нет. Некуда эти самые духовные ценности помещать. Сосут все жизнь, словно эта вот оса варенье, наслаждаются, так сказать, самим процессом. А то, что им душу отсекают – этого-то и не замечают. Бескрылые потребители с ампутированными душами. Не положительные и не отрицательные – круглые нули, дырки от бубликов. Ведь сказал же Христос: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» Да и сам Он для чего умирал на кресте, сам, по собственной воле? – Чтобы доказать ничтожность, мимолетность плоти и величие, бессмертие души. А с душами-то сейчас как раз и проблема. И это не какое-то там равнодушие, это гораздо страшнее. В равнодушном еще можно пробудить душу. Здесь же не равнодушие, а обездушивание. Пробуждать просто нечего. Хм. Тотальная бездушевность. Полное бездушие. И куда ее, бедную, только загнали? Дьявол с Богом бороться должны, а поля боя-то и нет! Не холоден современный человек и не горяч. В этом весь ужас. Ведь в конце концов, вся эволюция, все вокруг – только для того, чтобы Богу было куда вдохнуть душу, частицу себя, а тут…

Видно было, что попутчик говорит что-то важное для себя, выстраданное. От напряжения даже лицо его слегка зарделось, отчего отчетливее проступил шрам на щеке. Деснин далеко не все понял из этой эмоциональной речи и с удивлением смотрел на странного собеседника. И вдруг стало ему жаль попутчика. Невыносимо жаль. Деснин чувствовал, что должен что-то ответить ему, но не знал как. А попутчик все так же внимательно наблюдал за осой. Наконец он произнес:

– Мир вообще идет по пути нравственного совершенствования не вверх, а вниз.

– А как же в космос летают, компьютеры всякие, интернет? – удивился Деснин

– Это все внешнее развитие, а внутри – пустота. Люди получили некую комфортность существования, но при этом окончательно потеряли смысл жизни. А ведь вся наша жизнь должна была быть стремлением приблизиться к Нему, приблизиться настолько, чтобы стать подобными Ему и после смерти слиться с Ним в единое целое. Но, воспользовавшись данной свободной волей, мы не захотели идти по пути к Нему. Мы пошли по пути от него. Как говорил Ницше: «Вы предпочли вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека!» А теперь человека и вовсе не осталось, потому что он весь ушел в предметы, и душу окончательно поглотила материя. Тысячу раз верно: «Не бойся плоти и не люби ее. Если ты боишься ее, она будет господствовать над тобой. Если ты полюбишь ее, она поглотит тебя».

Деснин удивлялся все больше и больше. Ему вспомнился ночной разговор с Никодимом. Тогда старый священник смог разубедить его в одной идее, но теперь этот странный попутчик словно заочно перечил Никодиму.

– Жизнь – это существование души, а тела – это всего лишь презренная материя. Жаль только, что у некоторых душа настолько оматерилась, что неразрывно слилась с телом. Что ж. Для таких смерть наступит вместе с прекращением биологического существования. Но что их жалеть? Ведь они уже и не люди вовсе, а так – бродячая материя, и все. «Но животворит Дух, плоть не приносит никакой пользы, и всякое древо, не приносящее хорошего плода, срубают и бросают в огонь».

– Это что-то из Евангелия? – силился вспомнить Деснин.

– Да, оттуда. Ты, я вижу, читал?

– Читал, да только не все понял.

– Ничего, и попы половину не понимают. Вот спроси их, о чем это: «Если смоковница не приносит плода – сруби ее». Не ответят. А это: «Соль хороша; но если и соль станет пресной, чем вернуть ей соленость? Она не годится ни в землю, ни в навозную кучу; ее выбрасывают». Это как раз о тех, у кого душа ампутирована.

– То сжигают, это выбрасывают, а людей, стало быть, убивают?

– Хм, – вопрос ничуть не смутил попутчика. – Смерть плоти не страшна – ведь душа-то остается. Страшно, когда умирает душа, а остается лишь плоть. Так-то вот.

«Ну уж у меня-то она, эта самая душа, есть, – думал про себя Деснин. – Есть! Никодим мне ее вернул. О, что это за человек, способный возвратить душу, и что это такое – обрести ее вновь, покой обрести и коснуться благодати. И все это он, Никодим, сделал, он – залог всего…»

Велика потребность русского человека обрести святыню или святого, который не подведет, не изменит, перед которым можно просто пасть на колени, поклониться ему. И легче жить станет, потому что если кругом зло и несправедливость, если неправда кругом, то все равно – вот он – есть на земле святой и праведный, у него правда, в нем; значит, не умирает она, а, стало быть, когда-нибудь воцарится и по всей земле. Непременно – чтоб по всей земле. Мало русскому человеку правды лишь для себя.

Именно это хотел сказать Деснин этому странному пессимисту, а затем пригласить его с собой к Никодиму, чтоб увеличилось число, чтобы больше правды стало на земле. Но как-то так получилось, что он вдруг стал рассказывать не о Никодиме, а о себе самом. Сказался синдром случайного попутчика, которому, особенно после пары стопок, случается рассказывают о себе больше, чем даже самым близким людям. Однако Деснин почему-то повел рассказ не от первого лица, будто не о себе, а о другом, о неком кореше, имя которому он все же оставил свое – Николай.

Глава V. СКЛОНЕН К АГРЕССИИ

Отца Николай не знал совсем, а мать умерла, когда не было ему еще и пяти лет. Впрочем, тогда ребенку об этом не сказали. Малочисленные родственники сироту не пригрели (были на то свои причины), так и оказался маленький Коля в детдоме. До сих пор помнил Николай, как спустя полгода его пребывания в этом учреждении появилась новая воспитательница, которая первым делом раздела ребятишек догола для осмотра и обнаружила у него на груди серебряный крестик. Была она, очевидно, убежденной атеисткой, так как тут же сорвала «предмет культа» с шеи ребенка и выбросила в ведро, заявив, что никакого Бога нет. Мальчик, в общем-то, и не понял ничего про Бога. Крестик этот ассоциировался у него исключительно с образом матери – надела она его сыну (хоть и не был тот крещеный) незадолго до смерти. И это было единственное, что осталось от нее, символом светлых воспоминаний о нормальном детстве. Мальчик ревел и просил воспитательницу вернуть подарок, иначе он пожалуется маме, но та заявила, что нет у него никакой мамы и что «сдохла она как собака». Вся эта история была первым ударом, покорежившим юную совсем душу.

Многое закладывается в детстве. Озлобленность, зависть, презрение окружающих, отсутствие любви – все западает глубоко в душу, вызывает желание отомстить всем и вся. Так и рос Коля худо-бедно сиротою, молчаливый и неулыбчивый. Рос, стоит заметить, пацаном хулиганистым, был драчлив и вспыльчив, отчего все наперебой пророчили ему, что из детдома попадет он прямиком в другой казенный дом. Однако ж хулиганил Коля не как все, а как-то по-особому, словно скрывал за своими выходками что-то. Наказания принимал с достоинством и даже с некоторым вызовом, чем неоднократно пугал воспитательниц, которые под конец и вовсе отказались от рукоприкладства, говоря, что бить такого грешно. И действительно, только понял это Николай гораздо позже, всеми своими хулиганскими выходками пытался он заполнить ту душевную пустоту, что была внутри, привлечь к себе внимание, сделаться нужным, хотя бы лишь и для наказания.

Время шло, Николай рос, а вместе с ним росла и душевная пустота внутри. И чтобы заполнить ее, приходилось идти на все более отчаянные поступки. Так, едва выйдя из детдома, Николай чуть не угодил, как и пророчили ему, за решетку. Благо государство проявило снисхождение к сироте и отправило его не в тюрьму, а в армию, где признали, что парень, в общем-то, толковый, усердный, реакция отличная, физика на уровне. Короче, хороший солдат. Криминальный проступок его списали на трудное детство и постарались забыть. Так оказался Николай… Впрочем, где служил и чем занимался в армии, на эту тему он никогда не распространялся. Обмолвился лишь раз, что в спецназ не попал – тесты завалил, дескать, склонен к чрезмерной агрессии. В общем, не вышло из него сверхсрочника – дембельнули. Может быть зря – на гражданке он так и не освоился. В первые же полгода пребывания на воле получил Николай условку. «За правду» – как считал он сам: пытался защитить соседа, деда Федора, инвалида войны, от издевательств со стороны какого-то молокососа. Да перестарался – молокосос оказался в больнице с тяжкими телесными.

– Ну, условка это знаешь, чего такое? – Деснин разговорился настолько, что даже не заметил, как перешел на ты. – Это как в игре компьютерной – все жизни потерял, одна осталась. И вот играй дальше как хочешь. Одно неверное движение, и ты проиграл, – Деснин налил себе еще водки и продолжал. – Обычно заваливаешься на какой-нибудь ерунде. Ну вот, как в игре – так и тут. А Колян этот как раз запил. Обидно как-то стало: за правду – условку вкатили. Ну, в общем, нарвался он как-то на одних по пьяни. Тут, как назло, менты подкатили. Ну кореш и на ментов попер. Говорят, одного чуть ли не совсем ухайдакал. Это у него с армии еще. Немного «того» – сдвиг по фазе бывает. Испытывали на них… а, не важно, – при этих словах Деснин машинально провел рукой по шраму. – В общем, сел. Сидел под Москвой. Дали ему там наводку на одного блатаря, кликуха у него «Аббат». Ну кореш, как вышел – сразу к нему. Не стал мыкаться после ходки, как многие.

Нашел он Аббата этого. Хм! Понравилось тому очень, что кореш мента чуть не замочил. Посмеялся он и над тем, как тот условку получил. Еще насчет армии все пытал, а потом сказал, что такие, как он, ему нужны. В общем, стал кореш у него типа охранника-телохранителя. Жил нормально, не жаловался. Да и Аббат этот попался какой-то правильный. Хотя на зоне о нем много чего рассказывали, но, по крайней мере, пока кореш у него работал, ничем таким тот вроде как не занимался. Повторять все любил: «Мое криминальное прошлое – в прошлом».

Колян уж подумал, что он совсем чистый, но однажды поручил Аббат ему слежку за одним Аптекарем. Был такой, на наркоте специализировался. Кореш только потом понял, что Аббат и эту сферу контролировал, а Аптекарь ему мешал, потому что и сам подсел – непредсказуемый стал. В общем, вышел в тираж. Но на людях они казались приятелями. Аббат даже сам Аптекарю намекнул, что кто-то желает того убрать, и присоветовал Коляна в качестве охранника. Колян только потом понял, что психолог этот Аббат был. Понял он его слабость, ну, что у того планка бывает, съезжает, и на этом сыграть решил. Пригласил как-то к себе на ужин и вдруг заговорил об Аптекаре:

– Я ведь его мало знаю. А тут поинтересовался, хм, все-таки тесен мир. Так вот, хочу рассказать тебе одну историю. Аптекарь этот был в свое время начальником фармсклада – потому и кличка такая. Уже тогда приворовывал потихоньку и наркоту. И вот устроилась на склад наивная провинциальная девочка, сразу после фармучилища. Для начала Аптекарь попросил ее помочь переклеить то ли этикетки, то ли еще чего – детали не знаю. Объяснил, что разбилась партия морфина, если дойдет до начальства – ему плохо будет. Запудрил мозги, как водится. Тогда она его пожалела, но когда с подобными просьбами он стал обращаться все чаще, поняла она все. Вот он ее и посадил на иглу. Тебе тогда было, должно быть, года три-четыре. Ты ведь помнишь мать?

В душе Николая все сжалось. От напряжения он даже погнул вилку. На щеке проступил корявый шрам. Аббат сделал вид, что не обращает внимания, но между тем было заметно, что он доволен реакцией.

– Дальше что? – буркнул Николай, переполняемый нехорошими предчувствиями.

– Дальше он все же засыпался со своим бизнесом, – зевая, продолжал Аббат. – Это все-таки советские времена, а не нынешний перестроечный беспредел. Был на зоне, но недолго.

– Ну а мне-то что до всего этого? – не выдержал Николай.

– А то, что срок он получил небольшой только потому, что устроил передоз главному свидетелю.

Николай сидел не шелохнувшись, уставившись в одну точку.

– Он убил твою мать! – вдруг выдохнул Аббат прямо ему в ухо…

Деснин подхватил так и не выпитый попутчиком стаканчик и опрокинул его содержимое в рот.

– Неделю Колян в запое был, – продолжал он. – А потом… потом, хм. Грохнул он этого Аптекаря. Прямо на пороге его квартиры. Без разговоров, с двух стволов, дуплетом. Тот откинулся сразу, ничего не понял даже.

Тут Деснин поймал себя на мысли, как легко он теперь рассказывает первому встречному об искупленном грехе своем, будто и не о себе говорит, а о другом. Или было это все в прошлой жизни, а теперь он будто заново рожденный. Но затем, так же неожиданно, Деснин поймал себя на другой мысли.

– Грохнул он его, и… облегчение какое-то почувствовал, словно назойливую муху или, – Деснин взглянул на разрубленную осу, которая беспомощно барахталась в вязкой лужице, вытекшей из нее же самой. – Или вот эту осу прибил.

В этот момент он с силой обрушил кулак на останки осы.

Внутри что-то шевельнулось. Сомнения, словно бесшумные змеи, стали заползать в сознание. Ни цинизм, ни вся мерзость зоны не смогли сломать в Деснине той веры, что внушил ему Никодим. Но сейчас… Это сравнение с осой…

«Ты был прав, прав, – сквозь знакомый, но уже начавший забываться рев шептал какой-то голос. – Ты убил лишь плоть, души ты не губил. Ты был прав!»

«Нет! – возражал другой голос. – Не тебе решать, кого убивать, а кого миловать. Нет! Вспомни Никодима, вспомни!»

Деснин тряхнул головой. Голоса исчезли. Только сейчас он заметил, что попутчик все так же напряженно, как и вначале, смотрит на него.

– Жизнь – это непрерывное испытание, постоянный Армагеддон, – задумчиво произнес попутчик. Затем открыл свой кейс, достал оттуда небольшую книжку карманного формата и протянул ее Деснину. – Вот, почитай на досуге. Может, она тебе кое-что прояснит.

Деснин, пожав плечами, взял книжку. «Персональный Армагеддон» – прочел он название и, повертев книжку в руках, сунул ее в карман с обещанием, что непременно прочтет.

– Ты, я так понимаю, отсидел за это убийство? – наконец спросил попутчик.

– А что, заметно? – Деснин понял, что его раскусили.

– Да просто уж слишком хорошо знаешь этого Коляна своего. Прямо как себя… А в черта ты веришь?

– В черта? – удивился Деснин неожиданному повороту.

– Да, в сатану, дьявола, короче того, кто противостоит Богу.

– Я в Христа верю, а Христос и с сатаной, и с бесами говорил. В Евангелии Его эти бесы даже раньше людей признали.

– Вот-вот! – оживился попутчик. – Причем общался он с ними едва ли не чаще, чем с Отцом. А теперь все считают, что это средневековые сказки, и никто в них не верит. Сатана добился своего, ведь главная хитрость дьявола – убедить нас в том, что его не существует. Поэтому сатанистов называют как угодно – каббалисты, масоны, парапсихологи. Просто сатана скрывается под другими именами, а произнести истинное его имя – уже подвиг. Сказано: «Знаешь признаки антихристовы, не сам один помни их, но и всем сообщай щедро». Но современный человек готов поверить в инопланетян, мутантов, привидения, вампиров, но только не в сатану. Может быть, кто-то целенаправленно вытравливает представления о нем, а заодно и о Боге?.. Впрочем, кажется, я оборвал твой рассказ. Что дальше?

– А, ну, – попытался сосредоточиться Деснин, – в общем, приодит кореш, ну в смысле я к Аббату. Рассказываю, мол, так и так, а он даже ничуть не удивился. Усмехается только. Тут я и понял, что он всю эту игру спецом затеял. Психолог чертов. Он давно этого Аптекаря убрать хотел, а тут я сам все сделал, по собственной воле. Он мне мокрухи не поручал, так что сам чистым оставался. Ну а я… Сказал он, что мне ноги надо делать и залечь где-нибудь на дно. Ну я и подался подальше от Москвы. Свой родной Кадилов не люблю я, да и надежней было схорониться в облцентре – Смирново. Там и подругу подцепил, у чурок отбил: они падкие до русских целок, гады. Пока деньги были, торчал там. А как кончились, думаю: надо обратно в столицу. Обычная жизнь тогда не по мне была. Я, конечно, понимал, что на прежнее место меня Аббат уже не возьмет – меченый я, а он любил чистеньких. Но думал, может куда-нето пристроит – должок все-таки за ним. Ну, а чтоб первое время в Москве перекантоваться, жизнь там, сам знаешь, какая, решил я пару досок с собой прихватить. Доски – это иконы по-нашему. Они там в большой цене. Хм! Все-таки странный у нас народ: воры замаливают грехи на ворованных иконах, купленных на ворованные же деньги.

– Да какой там «замаливают» – мода просто, – вмешался в повествование попутчик. – Раньше – книги на полках; теперь – иконы по стенам. Природа, даже Бог – и тот всего лишь предмет пользования, аксессуар. А к вере полное равнодушие. Органа веры нет, вот и нечем верить.

– Может и так, – согласился Деснин и продолжил. – Ну, в общем, решил я с Богом поделиться. Я ведь тогда ничего не знал и… Присмотрел себе одну сельскую церковь. Не новую, каких сейчас понастроили, а старую, настоящую. И поп при ней, знаешь, тоже настоящий, не то, что нынешние. Всю жизнь при этой церкви прожил. Говорят, при Советах единственная действующая церковь была на несколько районов, это я потом узнал. Так вот…

В этот момент поезд остановился, и по вагону прошуршала проводница, невнятно бубня себе под нос: «Печужск. Стоим две минуты».

– Черт! – вскочил Деснин. – Это ж моя станция – тут до Васильково рукой подать.

Глаза попутчика вновь странно блеснули.

– Хм, удачи, – попрощался он, и уже вдогонку Деснину произнес, – Способность к вере – это в наше время уже не так мало. До встречи.

Но последних слов Деснин не расслышал.