Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб

Дела налаживаются

В январе мне улыбнулась удача. Князю Сергею Долгорукову понадобился перевод некоторых важных документов, и он предложил мне возможность ему помочь. Поскольку бумаги были составлены на самых разных древних языках – славянском, греческом и иже с ними, – мне приходилось проводить много времени в читальном зале Британского музея, что мне необычайно нравилось, так как такая работа была близка мне по духу, а также я встретила там немало чрезвычайно интересных людей. Место, которое я обычно занимала, находилось между креслами пожилого японского профессора и юной студентки-индуски, и за время нашего общения я довольно хорошо узнала их обоих. Японец был настоящим философом, и после многочасовой работы мы выходили за пределы музея и долго беседовали на всевозможные абстрактные темы. Его идеи и точка зрения на жизнь, похоже, сильно помогали мне, и я с нетерпением ждала наших почти ежедневных диалогов. Индийская студентка оказалась чудеснейшей девушкой, смотревшей на мир широко открытыми, одухотворёнными глазами и неизменно носившей свой национальный костюм. Она тоже демонстрировала недюжинные философские способности, частенько присоединяясь к нам на портике музея и в спокойной и исполненной достоинства манере выражая свои суждения серьёзными, взвешенными и гармоничными словами. Пару раз она приглашала меня в свои апартаменты и там, под аккомпанемент самобытного продолговатого струнного инструмента, называемого "ситар", весьма глубоким и красивым голосом исполняла много индусских напевов. В каком-то смысле их мотивы напоминали мне наши русские народные песни, и даже не только мотивы, но и то, как она их пела, что в конце концов вполне естественно, если принять во внимание соседство Индии и России. Я часто в прошлом, в нашем поместье в Троицком, слушала крестьян, певших в саду, певших в поле, певших всегда – будь то за работой или во время игр, и в основном заунывные, протяжные мелодии, хотя иногда перераставшие и во что-то удалое, – а потом записывала ноты этих песен и играла их на фортепьяно. Таким образом я собрала их довольно много, и, как ни странно, два из исполненных ею индусских напевов были как две капли воды похожи на два русских мотива, что я когда-то сохранила. Наряду с народными песнями имелась и ещё одна связующая нить – наша общая любовь к Рабиндранату Тагору. Она часто декламировала его стихи, и тогда я, прикрыв глаза и внимая ей, представляла, что чудесный, бросивший вызов времени и пространству ковёр-самолёт несёт меня на любимую скамейку моей матери в её розовом саду, где та всегда сидела, часами читая те же строфы. Всю свою жизнь, с того дня, как ей исполнилось шестнадцать, и до самого конца, она записывала в специальный блокнот те мысли, что ей больше всего понравились в каждой прочитанной книге, и за два дня до своей смерти в Ревеле она вывела на одной из последних страниц такие слова Тагора²⁶: "Тише, моё сердце! Пусть будет сладостен час разлуки! Пусть не смерть это будет, а завершение".

Мне было жаль, когда эта работа была завершена и больше не оставалось причин ежедневно ходить в Британский музей. Но всё равно притяжение было слишком велико, и время от времени я вновь оказывалась в своём старом кресле или очень расстраивалась, если кто-то другой занимал его раньше меня. Сергей Долгоруков заплатил за мою работу весьма достойную цену – двадцать пять фунтов, и я снова смогла стать независимой, больше не беря взаймы у Ольги. Тогда же я нашла другое жильё в коттедже на Эдисон-Уэй – улице, где жила моя сестра. И вот что я записала в своём дневнике вскоре после переезда: "Я так счастлива – я обнаружила столь милую комнатку за семнадцать шиллингов в неделю в доме рядом с Ольгой. Стены выкрашены в ярко-розовый цвет, есть настоящий камин, в котором моя хозяйка каждый день разводит огонь, и большая блестящая латунная кровать с бело-розовым покрывалом да в придачу удобное плетёное кресло. Окно большое, но без щелей, и расположено на солнечной стороне дома. В комнате много света, и потому она выглядит весёлой и яркой. Прямо под ней находится кухня, что делает пол приятным и тёплым. С тех пор как я переместилась сюда, я прекрасно сплю, так как мне совсем не холодно, и, кроме того, получив хорошие деньги за свою работу, я достойно питаюсь и больше никогда не голодна, что является важным подспорьем. Последние полмесяца выдались весьма тяжёлыми, ведь у меня было всего три шиллинга в неделю на обеды и дополнительные расходы в промежутках между завтраками Миллингтонов и ужинами Ольги, но теперь всё в полном порядке, и я чувствую себя действительно комфортно.

На моих стенах нет ничего, кроме одной фотографии, вырезанной из газеты и имеющей название 'Дух весны', – я разместила её над камином. Я обожаю её, ведь она полна движения, жизни и надежд на лучшее".

И хотя со своей четвертью сотни фунтов я стала "богатой", однако всё равно изо всех сил старалась найти новую возможность подзаработать, практически каждый день штудируя объявления и подавая заявки. Но куда бы я ни пошла, мне казалось, что я постоянно опаздываю, вероятно, потому, что я жила так далеко, в Голдерс-Грин, и лондонские девушки всегда меня опережали, раз за разом раздражающе оставляя позади. Помню, однажды я зашла к леди Карнок с объявлением, только что вырезанным из газеты. В нём говорилось, что пожилой слепой мужчина желает воспользоваться услугами дамы моложе тридцати пяти, обладающей приятной внешностью и мягкими манерами, в качестве секретарши или что-то в этом роде. Я направлялась к нему в надежде пройти отбор и, с гордостью показав бумагу леди Карнок, объявила о своём намерении подать заявку на эту должность. И была крайне расстроена, когда та всплеснула руками в испуганном протесте.

"Но, моя дорогая, вам не следует туда идти, – вскричала она. – Тут что-то не так! Зачем слепому мужчине в качестве секретарши молодая женщина приятной наружности, если он не может видеть, как она выглядит? Нет, вы должны пообещать мне, что не пойдёте к нему". И, видя, как она взволнована, я пообещала.

Несколько раз благодаря лорду Карноку я посещала парламент, но однажды, не имея пропуска и всё же очень желая послушать речи о России, я отправилась туда в надежде, что мне посчастливится встретить кого-то из знакомых, кто проведёт меня внутрь. Тем не менее надежда эта осталась втуне, и я стояла внизу, думая безутешно, что единственное, что мне остаётся, – это поехать домой, как вдруг ко мне подошёл симпатичный джентльмен и вежливо спросил, может ли он чем-то помочь.

"Меня зовут Марди Джонс, и я член парламента от Понтипридда²⁷, – сказал он. – Видя, как вы стоите здесь с несколько, если так можно выразиться, потерянным видом, я подумал, что, вероятно, мог бы оказаться полезным".

"О да, – восторженно воскликнула я, – если вы член парламента, вы, конечно, можете мне помочь! У меня нет пропуска, и всё-таки я жажду услышать, что будут говорить о России. Видите ли, я русская, и меня зовут Ирина Скарятина-Келлер, – продолжила я, предъявляя в качестве доказательства свой английский паспорт, который неизменно носила с собой в сумочке. – Я неоднократно бывала в парламенте благодаря английским друзьям, но сегодня забыла попросить их достать для меня пропуск. Как вы думаете, вы могли бы устроить так, чтобы я туда попала?"

"Разумеется, – галантно ответил мистер Джонс. – Ну, разумеется, я могу вас провести". Через пару минут всё было улажено, и я очутилась на галерее, внимая одной из самых интересных речей о России, которые мне когда-либо приходилось слышать. К тому же мой "парламентский проводник" один раз даже пришёл посмотреть, всё ли со мной в порядке. И хотя я никогда больше его не видела, должна сказать, что он был одним из самых любезных людей, встреченных мною в жизни.

Иногда я ходила в Гайд-парк послушать тамошних ораторов, и тирады некоторых из них доставляли мне истинное удовольствие. Для меня это был интересный этап английской уличной политики (я редко слушала религиозных проповедников), да к тому же очень забавляла невозмутимость "бобби"²⁸, спокойно, не шелохнувшись, переносивших самые оголтелые бунтовские призывы. Только однажды я наблюдала, как один из них рявкнул: "Эй, эй, придержи язык!" – когда пришедший в экстаз коммунист-балабол перешёл все границы дозволенного.

Однажды я встретила у своей сестры известного писателя Стивена Грэма. Во время войны он бывал у Ольги в её орловской усадьбе и в целом знал Россию довольно неплохо. Он пригласил меня на обед в паб "Старый чеширский сыр", и мы долго сидели там, беседуя о России. Безусловно, тот день вошёл в число моих самых незабываемых в Лондоне.

Как уже было сказано выше, среди моих самых больших наслаждений было время наедине с собой, отданное осмотру достопримечательностей и погружению в английскую атмосферу. Когда наступила весна – типичная английская весна с её буйством колокольчиков и нарциссов, – я, покинув музеи и церкви, стала чаще выбираться за город. Ричмонд, Кью-Гарденс, Хэмптон-Корт, Виндзор, Мейденхед – я разъезжала повсюду, обычно на верхней палубе даблдекера, и, сойдя с него, часами ходила пешком во всех направлениях. Голдерс-Грин с его цветущими деревьями тоже тогда был особенно прекрасен, и даже метро стало чрезвычайно привлекательным благодаря большим плакатам, ярко изображавшим сезонные цветы.

Невзирая на волшебство того периода, было то, что портило всё удовольствие, – мои сбережения неумолимо таяли. И вот что девятнадцатого мая я записала в своём дневнике:

"Я напугана, очень напугана. Мои средства снова заканчиваются, и осталось всего три фунта, а я так и не нашла работу. Что же мне теперь делать?"

Две недели спустя, когда я медленно шла домой по Эдисон-Уэй, размышляя о своих финансовых проблемах, достигших той точки, когда все деньги, что у меня имелись, составляли шестипенсовик в кармане, я увидела мужчину с четырьмя малышами, сидевших на траве перед моим коттеджем. Подойдя ближе, я заметила, что все они были крайне бедно одеты – почти в лохмотья – и что на их лицах были безошибочные признаки голода. Когда я поравнялась с этой жалкой маленькой группкой, мужчина внезапно поднял на меня глаза и, с неприкрытым страданием в них, но не говоря ни слова, протянул ко мне ладонью вверх руку. За эту короткую секунду на его лице отразилась целая гамма эмоций: мольба, извинение, отчаяние и затаённый стыд.

"Это ваши дети?" – спросила я, и моё сердце сжалось от жалости, ведь я слишком хорошо понимала его чувства, поскольку часто испытывала их и сама.

"Да, мои", – ответил он низким благовоспитанным голосом.

"А ваша жена?"

"Мертва", – прошептал он и, отвернувшись от меня, опустил руку.

Этот жест, полный отчаяния, стал последней каплей, и в тот момент я внезапно почувствовала себя игроком. "Если есть над нами Сила, – подумала я, – то она позаботится обо мне прям сегодня, в этот самый вечер, стоит лишь отдать этому человеку мои последние шесть пенсов". И, не говоря больше ни слова и бросив монетку на траву рядом с ним, я вбежала в дом.

"Благослови вас Бог, леди!" – услышала я его крик и, выглянув в окно и увидев, как он улыбается доброй и честной улыбкой, поняла, что поступила правильно.

Весь тот вечер я просидела в своей комнате, лихорадочно ожидая чего-то. В десять часов, как раз когда мой эмоциональный подъём стал спадать и я собиралась ложиться спать, в дверь постучала моя хозяйка.

"Кто-то оставил это для вас сегодня, когда вас не было дома, – сказала она, – а потом я забыла его передать, когда вы вернулись", – и протянула мне запечатанный конверт. Вскрыв его дрожащими от волнения пальцами, я прочитала следующие слова, написанные миссис Стрейкер, моей американской подругой: "Ваш веер был продан вчера за десять фунтов, и я прилагаю чек".

Итак, я получила убедительное подтверждение, что чудеса случаются даже в наши дни.

Крутой оборот

В начале июня 1923-го года ход моей жизни изменился полностью и бесповоротно. Это произошло следующим образом. Однажды вечером я сидела в гостиной своей сестры и читала, как вдруг мой зять, оторвавшись от своей книги, ни с того ни с сего произнёс: "Сегодня ко мне в офис приходила американка" (он тогда работал в бывшем российском консульстве, где было организовано что-то вроде бюро по трудоустройству, пытавшегося искать места для безработных россиян), "и она спросила, знаю ли я какую-нибудь русскую женщину, молодую и из хорошей семьи, которая согласилась бы поехать с ней в Америку, чтобы учить её французскому языку".

"Где в Америке её дом? Как она выглядит? Как её зовут? В каком отеле она остановилась?" – спросила я обо всём, что успело промелькнуть в моей голове.

"Что ж, – расхохотавшись, промолвил он, – Как много вопросов, на которые нужно ответить! Дай-ка подумать: она живёт в маленьком городке на Среднем Западе; она довольно пожилая и некрасивая, но одевается весьма элегантно и по-молодёжному; её зовут миссис Хиппер, и она остановилась в отеле "Савой". Но с чего вдруг такой внезапный интерес? Не желаешь ли ты рассмотреть эту вакансию?"

Но я так часто разочаровывалась в своих бесконечных попытках найти работу, что решила промолчать, оставив свои мысли при себе. На следующий день я, облачившись в коричневое пальто и шляпку в форме ка́пора (приобретённую на первые заработанные деньги), отправилась в отель "Савой". Там я спросила у портье, где мне найти миссис Хиппер, и тот сказал, что её только что видели в вестибюле, поэтому он пошлёт молодого консьержа с табличкой её отыскать. Пока мальчик шёл, громко выкрикивая её имя, я разглядывала дефилировавших по фойе многочисленных женщин, пытаясь угадать, которая же из них миссис Хиппер.

"Господи, пусть это будет не она!" – молча взмолилась я, увидев ту, которая мне особенно не понравилась. Это была престарелая особа с рыжеватой копной волос, близорукими глазами в сильных очках, слегка пятнистым цветом кожи и крайне раздражённым выражением лица, будто она только что унюхала запах какой-то гадости и никак не могла от него избавиться. Она была одета очень модно, имея на себе много драгоценностей. И вот, когда мальчик проходил мимо неё, та повернулась к нему и что-то сказала. Моё сердце ухнуло в пятки. В следующую минуту мальчик вернулся и, попросив следовать за ним, подвёл меня именно к этой женщине.

"Ну, – бросила та, сморщив нос и оттого приняв ещё более обескураживающий вид, – кто вы такая и чего хотите?"

Я назвалась, объяснив, что я свояченица графа Б., с которым она разговаривала о том, чтобы найти русскую преподавательницу французского языка, и хотела бы подать заявку на эту должность, обсудив с ней все детали.

"Очень хорошо, – сказала она хрипло и шмыгая носом, будто у неё была сильная простуда, – если вас прислал граф Б., я полагаю, с вами всё в порядке. Вы можете прийти ко мне в апартаменты завтра утром в десять. Нынче я занята, и у меня нет для вас свободного времени", – а затем, повернувшись ко мне спиной и даже не кивнув на прощание, двинулась восвояси.

С пылающими щеками и выскакивающим из груди сердцем я выбежала из "Савоя", твёрдо решив не возвращаться туда следующим утром. Но когда оно наступило и мой настрой был более философским, я, надев пальто и шляпку, снова отправилась в отель. Ровно в десять часов я была там, попросив доложить обо мне миссис Хиппер. Пришёл ответ, что я должна подождать, пока за мной не пришлют. Четверть одиннадцатого, половина одиннадцатого, без четверти одиннадцать, одиннадцать – вызова всё не было. Мои щёки снова горели, сердце билось столь громко, что я могла его слышать, руки были холодными и липкими, а в горле стоял ком. В конце концов в десять минут двенадцатого меня сопроводили наверх и ввели в гостиную миссис Хиппер. Та, одетая в ярко-розовое чайное платье, сплошь усыпанное блестящими камнями, читала чьё-то письмо, откинувшись на спинку дивана. И едва взглянула в мою сторону, когда я вошла.

"Минуточку", – сказала она так же сипло, как и накануне, не пригласив меня сесть и даже не поздоровавшись.

Я демонстративно огляделась в поисках стула, но каждый из них был завален разнообразными свёртками всех форм и размеров, и тогда я поняла, что мне решительно не на что сесть, кроме как на пол. Продолжая стоять у двери, я уже собралась высказать ей всё, что думаю о её манерах, а затем выйти из комнаты, как вдруг она ко мне повернулась.

"Ну, и что вы там стоите? – раздражённо спросила она. – Подойдите-ка сюда, к изножью дивана, чтобы я могла вас видеть. И прежде всего покажите мне свои рекомендации".

Я уставилась на неё в недоверчивом изумлении.

"Мои рекомендации?" – в ужасе ахнула я; затем, вспомнив, что это всё-таки обсуждение возможного найма на работу, взяла себя в руки и тоном, звучавшим, как я надеялась, бесстрастно и по-деловому, продолжила: "Ах, да: для начала это мой зять граф Б., с кем вы уже встречались, и генеральный консул России господин Ону, и лорд и леди Карнок, и великая княгиня Ксения, и вдовствующая императрица России, а также многие американцы, которых я знаю, – вы можете их всех обо мне расспросить".

"Хорошо, я расспрошу, – буркнула она, изучая свои розовые ногти, а затем, решив, вероятно, что я привираю или насмехаюсь, надменно добавила, – а мой поручитель – президент Хардинг! Надеюсь, это вас устроит. А теперь вы можете идти, но перед этим напишите список всех названных вами людей, и если их мнение о вас меня удовлетворит, я с вами свяжусь. Кстати, если я найму вас, то ваша зарплата составит сто долларов в месяц, и вы не будете столоваться со слугами".

"Но я не собираюсь наниматься к вам, ни за что на свете!" – возмущённо воскликнула я, окончательно выведенная из себя её последней репликой, а затем с гордо поднятой головой покинула её номер. Весь тот день из-за такого со мной обращения я была на взводе и, желая успокоиться, отправилась в Кью-Гарденс, где очень долгое время просидела под огромным цветущим кустом.

Прошло несколько дней, и я уже стала забывать о том ужасном инциденте, когда однажды вечером получила записку следующего содержания:

"Дорогая Графиня, надеюсь, что вы перемените своё решение и вновь поговорите со мной. Я думаю, мы сможем предложить вам сто пятьдесят долларов в месяц.

Искренне ваша,

Белла Хиппер".

Это послание пришло в психологически важный момент, поскольку как раз тогда случилось нечто крайне болезненное, что заставило меня отчаянно желать сыскать источник пусть небольшого, но постоянного дохода. Посему, спрятав свою гордость в карман и голову под ка́пор, я в третий раз за десять дней двинулась в направлении отеля "Савой". На этот раз меня приняли без каких-либо проволочек, и, зайдя в гостиную миссис Хиппер, я даже удостоилась хриплого: "Доброе утро". Однако, прежде чем мы успели сказать что-то ещё, к нам присоединился мистер Хиппер и с этого момента полностью взял на себя руководство процессом. Он сразу произвёл на меня благоприятное впечатление, понравившись гораздо больше своей супруги. Для начала он предложил мне стул и сделал несколько уместных замечаний о погоде. Потом заговорил об Америке, объявив, что ни одна другая страна не может с ней сравниться, с энтузиазмом описал свой родной городок на Среднем Западе и наконец перешёл к сути дела.

"Мы имели беседы с несколькими другими претендентками, включая княжну Т., но Белла считает, что вы подходите лучше всех. Если вы согласитесь приехать, то мы будем платить вам сто двадцать пять долларов в месяц, покроем все ваши дорожные расходы и найдём вам приличное место для проживания неподалёку от нашего дома. Что же касается вашего питания, то вы определённо не будете есть вместе со слугами".

Моим первым порывом было расхохотаться, так как всё это выглядело весьма чудны́м и потешным, но потом, вспомнив про то, как трудно было найти какую-либо работу в Англии, и про мою ставшую навязчивой потребность ежемесячно зарабатывать достаточно денег, чтобы прилично себя содержать, не задумываясь всякий раз, где же взять следующую горсть пенни, я решила согласиться на его предложение. Как только я сказала об этом, он вскочил и пожал мне руку, тепло воскликнув: "Это прекрасно! Рад, что вы будете с нами!" – а потом даже слегка похлопал меня по спине, тогда как миссис Хиппер смотрела на это с холодным осуждением.

"Довольно, Хайрам, совершенно не обязательно приходить в такое возбуждение и вести себя подобным образом, – раздражённо заметила она, вновь скорчив одну из своих фирменных гримас, которую дополнили ярко-алые пятна на обеих щеках. – А теперь оставь Мадам (поскольку дома мы, разумеется, будем называть вас 'Мадам', а не 'Графиней') наедине со мной. С тобой же мы увидимся позже". После чего мистер Хиппер ещё раз пожал мне руку, сказав довольно печально: "Ну, я думаю, мне пора. До свидания и удачи, Графиня – я хотел сказать, Мадам", – и с улыбкой и множеством дружеских кивков покинул комнату.

"Итак, Мадам, – начала свою речь миссис Хиппер, – Я хочу, чтобы вы чётко понимали своё положение. Прежде всего, я не желаю, чтобы там знали, что у вас есть титул, поэтому к вам всегда будут обращаться: 'Мадам'. И вы не будете жить в нашем доме, но, как сказал мистер Хиппер, мы найдём вам комнату в городе и место, где столоваться. Однако завтракать вы будете вместе с детьми. У нас есть две маленькие приёмные дочери, и я желаю, чтобы они тоже выучили язык, поэтому во время завтрака вы будете говорить с ними по-французски. Разумеется, их няня будет также присутствовать за столом. Она милая девушка и составит вам хорошую компанию. Сразу после завтрака вы будете приходить ко мне в гостиную и уже там учить меня. И я буду брать вас с собой в поездки по городу и за покупками, чтобы непрерывно общаться на французском. В полдень у вас будет один час на обед, а затем вы продолжите выполнять свои обязанности до тех пор, пока я не сочту нужным отпустить вас домой. Ох, да, чуть не забыла – я не думаю, что потребуются какие-либо беседы с мистером Хиппером, кроме 'бонжюр, мёсьё' или 'бонсуар, мёсьё'²⁹. Ваши деловые отношения будут исключительно со мной. А теперь до свидания – я дам вам знать, когда потребуется ваше присутствие для окончательных приготовлений", – после чего она взяла в руки газету, а я в оцепенении вышла из номера.

Пару дней спустя я получила от неё очередную записку с просьбой на следующее утро прибыть в "Савой", чтобы вместе с ней и мистером Хиппером отправиться к генеральному консулу Соединённых Штатов. Войдя в вестибюль, я обнаружила, что они меня уже ждали, и без дальнейших проволочек мы направились в консульство. Там нас принял генеральный консул – чрезвычайно вежливый и обаятельный мужчина, которого я уже встречала ранее в домах своих американских друзей. Он, похоже, был немного удивлён, узнав о моём намерении поехать на год в родной городок Хипперов на Среднем Западе, и поведал нам, что, поскольку квота на русских учителей на данный момент уже выбрана, я, судя по всему, не смогу отплыть на следующей неделе на "Мавритании"³⁰ вместе со своими работодателями.

"Но, – предложила миссис Хиппер, – если она не может плыть в роли учительницы, вероятно, нам стоит выдать её за нашу горничную или кухарку".

Я, чуть не свалившись при этих словах со стула, принялась яростно протестовать, говоря, что даже яичницу толком пожарить не умею и потому не буду знать, что делать, если в иммиграционной службе, заподозрив меня, прикажут приготовить ужин прямо на острове Эллис³¹! Услышав это, консул расхохотался, а затем, быстро вернув лицу серьёзный вид, повернулся к Хипперам.

"Разумеется, об этом не может быть и речи! Как вы вообще могли предложить такое? Помимо того, что это незаконно, было бы несправедливо ставить графиню в такое положение. Нет, к сожалению, я должен повторить, что она не сможет отплыть до 23 июня, а когда это сделает, то отправится в Америку в качестве преподавательницы и никого другого".

Поэтому было принято решение, что Хипперы уплывут, как и планировали, на "Мавритании", а я последую за ними через две недели на первом же отбывающем 23 июня корабле. Когда с этим было покончено, мне пришлось пройти ещё через кое-какие формальности, а затем я ушла, тепло пожав руку генеральному консулу и искренне поблагодарив его за вежливость и доброту по отношению ко мне.