Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб

Русская диаспора

Вскоре после своего приезда я попала на аудиенцию к вдовствующей российской императрице Марии, жившей в ту пору со своей сестрой, королевой Александрой, в Мальборо-хаус¹⁷. Мои отец и мать были всю свою жизнь, со времён их юности, глубоко преданы императрице, прибывшей тогда в Россию в качестве царевны, и я знала, что они одобрили бы мой порыв немедленно поехать и повидаться с нею. Кроме того, как бывшая фрейлина, я считала своим долгом попросить о встрече и поэтому написала об этом её придворной даме – графине Менгден. В назначенный день я, не имея никаких обновок, как могла, почистила свою старую одежду и отправилась в Мальборо-хаус, попутно прихватив с собой авоську, поскольку намеревалась купить немного еды на обратном пути. Однако сразу по выходу из метро я наткнулась на киоск с весьма заманчиво выглядевшими овощами и яблоками по удивительно низкой цене и, не желая упускать такую возможность, купила всего понемногу, позже с полной авоськой продолжив свой путь ко дворцу. Дойдя до ворот Мальборо-хаус, я была остановлена импозантного вида охранником, спросившим, кто я такая, куда направляюсь и кому именно намереваюсь нанести визит.

"Я графиня Ирина Владимировна Келлер, и мне назначен приём у Её Величества вдовствующей императрицы России", – ответила я со всем достоинством, на какое была способна, надеясь произвести на вопрошавшего должное впечатление. Тем не менее тот, всем своим видом выражая подозрение и надменно оглядев мой потёртый костюм и авоську, довольно резко велел подождать, пока он совершит звонок. Но буквально через минуту он вернулся и с улыбкой и поклонами попросил меня следовать за ним через двор. У входа в здание он передал меня другому статному слуге, который проводил к лифту в степенной и величавой манере, хотя тоже искоса кинул пару неодобрительных взглядов на мою обувь и сетку с овощами. Поначалу меня в своих покоях приняла графиня Менгден, а затем попросила оставить там мою знаменитую сумку и отвела к императрице. Я не видела её с зимы 1917-го года и была потрясена, сколь хрупкой та стала. Она продержала меня у себя больше часа и была очень добра, много расспрашивая о последних годах жизни моих родителей, о моих собственных злоключениях во время и после революции, об отъезде из России и рассмеявшись, когда я описала своё прибытие в Мальборо-хаус с сумкой овощей. Потом она поведала мне несколько коротеньких историй о тех днях, когда они с моими родителями были молоды, рассказала мне, как сильно их любила, и даже немного всплакнула, когда я подарила ей старинную фотографию, где те были запечатлены в день своей помолвки.

"Как хорошо я помню их выглядевшими именно так, – сказала она, грустно улыбаясь. – Ваша мама была прелестна – одна из самых очаровательных женщин, которых я когда-либо знала, – и ваш отец был тоже красив. А как прекрасно он играл на фортепьяно! Вы знаете, раньше мы довольно часто музицировали в четыре руки, а потом бежали кататься на коньках или съезжать с ледяных гор. Это было ужасно давно, а кажется, будто только вчера".

Когда я прощалась с нею, низко присев в реверансе и целуя её руку, она тепло обняла меня и благословила, сказав: "Я делаю это в память о моих старых друзьях – ваших дорогих родителях. Он су́венир ду во шер паре́н¹⁸", – повторила она, когда с глазами, полными слёз, я, пятясь, покидала её гостиную.

Позже она прислала мне свою последнюю фотографию, подписав её теми же самыми словами. Эта карточка с тех пор всегда стоит на моём столе.

Вскоре после моей первой аудиенции у вдовствующей императрицы я нанесла визит её старшей дочери, великой княгине Ксении. Та тоже была добра ко мне, и на протяжении всей зимы я довольно часто бывала у неё, искренне её полюбив.

Подаренная Ирине фотография вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны (Лондон, 1922-й год).

В её доме на Принцесс-Гейт я встретила немало старых друзей, коих не видела с давних лет, и оттого было вдвойне приятно вновь пообщаться со всеми ними. Тогда же я очень сошлась с её фрейлиной Софьей Дмитриевной Евреиновой – совершенно очаровательной женщиной. Так что в целом я провела много счастливых часов на Принцесс-Гейт.

Каждый субботний вечер и каждое воскресное утро я садилась в автобус, ехавший из Голдерс-Грин в центр Лондона, чтобы посетить русскую церковь. Стоило мне переступить порог, как сразу возникало ощущение, что я вновь в России, а всё остальное – революция, изгнание, Англия, Лондон – это части фантасмагорического сонма событий и мест, лишь привидевшегося мне в моём воображении. Справа от центрального прохода, чуть-чуть впереди всех, обычно стояли императрица Мария – стройная и прямая, несмотря на свой возраст, – и вдовствующая королева Греции Ольга в своих любимых, ниспадающих до земли драпировках, а также великая княгиня Ксения и другие члены императорской семьи. И куда бы я ни кинула взгляд, я видела лица друзей и знакомых – некоторые выглядели ужасно бедными и потрёпанными, тогда как другие всё ещё умудрялись поддерживать приличный вид. После окончания службы и ухода императрицы вся русская диаспора разбивалась возле церкви на небольшие, близкие по духу кучки, беседуя, обмениваясь новостями и договариваясь о будущих встречах. Конечно же, все говорили по-русски, и потому ощущение пребывания в России сохранялось до тех пор, пока я вновь не оказывалась на улицах Лондона, идя в направлении автобуса, отвозившего меня обратно в Голдерс-Грин.

В первые дни после моего прибытия из России многие мои соотечественники, основная масса которых покинула страну вскоре после революции, с нетерпением расспрашивали обо всех новостях из Петрограда и выглядели очень разочарованными и не доверявшими тому, как я описывала политическую ситуацию, выражая своё твёрдое убеждение в крепнущей день ото дня силе советского правительства. У большинства эмигрантов тогда сложилось ошибочное мнение, что в ближайшем же будущем большевики будут свергнуты, а все они смогут вернуться в Россию, к своему прежнему образу жизни, нарушенному в 1917-ом году, однако подлежащему полному восстановлению, будто никогда и не было революционной интерлюдии. Некоторые из них и вовсе были крайне раздражены тем, что я отказывалась с ними соглашаться, даже обвиняя меня в пробольшевистских взглядах. Теперь, когда я пишу эти строки, время доказало, что я была права, и прошло уже целое десятилетие без какой-либо вменяемой попытки низвержения новой власти.

Мне также поступал ряд предложений прочитать лекции или написать о моём послереволюционном опыте в России, но поскольку я дала слово доктору Голдеру, что не буду этого делать в течение семи лет (это было одним из условий, которые выдвинуло советское правительство, когда тот просил дать мне возможность выехать из страны), я, естественно, отказалась от всех подобных запросов, ни разу не выступив публично и не написав ни единой газетной статьи. Как ни странно, несколько лет спустя я получила через доктора Голдера послание от видного большевика – одного из тех, кто подписал разрешение на мой отъезд, – в котором он поздравлял меня с тем, что я сдержала обещание, доказав своё "благородство" в истинном смысле этого слова.

Не имея права читать лекции и писать, я, тем не менее, стремилась внести свой вклад в дело по оказанию помощи, ведь я знала так много людей в Петрограде, отчаянно нуждавшихся в еде и одежде. И тогда я связалась с рядом вспомоществующих ассоциаций, снабдив их всеми именами и адресами тех петроградцев, кому, на мой взгляд, сильнее всего требовалась забота. Помимо АРА в России и Фонда Нансена, выдающуюся работу вела и замечательная английская организация по отправке в Россию продуктовых наборов и одежды для страждущих.

В те дни я частенько виделась со старой подругой моей матери, леди Карнок – в прошлом леди Николсон, супругой сэра Артура Николсона, бывшего посла Великобритании в России. После своего возвращения на родину сэр Артур был провозглашён лордом Карноком – отсюда и изменение их имён. Они жили в очаровательном доме в Кадоган-Гарденс, и там я тоже провела много восхитительных часов, поскольку лорд Карнок обладал необычайно блестящим умом, а его жена была сама доброта. Разумеется, мы беседовали большей частью о старых временах в Петербурге, когда я была ещё совсем девчушкой и обычно встречалась с леди Карнок в гостиной своей матери. Именно тогда (в те давние дни), обычно во время вечернего чаепития, лакей подходил к двери моей классной комнаты и торжественно объявлял, что их сиятельство просят меня сей же час пожаловать в их будуар. Поспешно вскочив из-за письменного стола и извинившись перед учителем, я причёсывалась, мыла руки и неслась по длинному коридору, переходя на степенную походку, как только входила в гостиную. Здесь я заставала свою мать восседающей в окружении гостий за маленьким чайным столиком. Сделав с серьёзным видом реверанс каждой даме в отдельности, подставив щёки для поцелуев, ответив на обычные вопросы, я затем, повторив все реверансы ещё раз, покидала комнату, двигаясь прямо, как стрела, и так скромно, как только могла, пока не выходила за дверь. Благополучно скрывшись из виду, я снова бежала по длинному тёмному коридору, громко топая ногами в экстазе свободы. У двери же своей классной комнаты притормаживала и входила в соответствии с утверждённым порядком. Однако туда я прибывала, уже задыхаясь, с раскрасневшимися щеками и растрёпанными волосами, к полному неудовольствию моей гувернантки, неизменно говорившей: "Ты бегаешь как сумасшедшая! Когда же ты научишься вести себя, как подобает юной леди?"

Я кротко извинялась и, приведя в порядок волосы, снова принималась за свой урок. Обычно такой перерыв случался лишь единожды, но бывало, что моя мать посылала за мной снова, если приезжала какая-то из её подруг, которой она особенно хотела меня показать. Хотя дамы в гостиной моей матери в общении со мной раз за разом прибегали к клише, у меня всё равно были как свои любимчики, так и те, кто мне не нравился. Инстинктивно я понимала, кто из них искренен, а кто нет, и, соответственно, испытывала либо симпатию, либо неприязнь. Неподдельная доброта и чистосердечие леди Карнок безусловно привлекли меня с первой нашей встречи. После того, как состоялся мой первый выход в свет, она устроила в мою честь великолепный бал в британском посольстве, где я получила несказанное удовольствие, впервые в своей жизни вальсируя с таким количеством молодых английских джентльменов. Один из них – юноша примерно моих лет – даже в конце вечера сделал мне предложение и, казалось, был по-настоящему огорчён, когда, поблагодарив его за оказанную честь, я ответила решительным отказом. После этого он ещё долго писал мне, а когда я вышла замуж, прислал в качестве свадебного подарка компактный, отделанный золотом саквояж. Подобно старой деве, живущей прошлым, я улыбаюсь при воспоминаниях об этом всякий раз, когда слышу его имя, и задаюсь вопросом, на ком же он в конце концов женился?

Помимо Карноков, той зимой в Лондоне я общалась и со многими другими интересными людьми: леди Мюриэл Пейджет, основавшей во время войны свой госпиталь в Петрограде и проделавшей там бесценную работу; сэром Бернардом Пэрсом, историком и журналистом; миссис Нестой Уэбстер, известной писательницей; отцом Беллом, секретарём архиепископа Кентерберийского; отцом Нейпиром Уиттингемом; представителями семейства Тюдор-Поул и прочими. Мне даже назначали встречу с министром иностранных дел Великобритании лордом Керзоном, желавшим узнать у меня о политической ситуации в России и о преследованиях Церкви, но из-за моего обещания хранить молчание в течение семи лет мне пришлось отказаться от приглашения. В каком-то смысле моя жизнь в те дни была чрезвычайно интересной, и лишь когда я оказывалась одна в своей крошечной спальне, муки возвращались.

"Мне так холодно сегодня ночью, так холодно, – снова писала я в своём дневнике. – Всё, к чему я прикасаюсь в этой комнате, похоже на лёд, и туман просачивается сквозь щели в окне. Как бы хотелось развести огонь, но я не могу! Во-первых, в камине больше нельзя жечь уголь, так как он переоборудован под использование газа; во-вторых, я бы даже не осмелилась беспокоить мисс Хоу, главную горничную, прося его растопить, ведь у меня нет лишних денег, чтобы платить за это. Итак, 'ан пуан се ту'¹⁹, как говаривала моя гувернантка, и именно по этим причинам я сейчас замерзаю. Раздеться в этой комнате – сущее мучение, но ещё мучительнее пытаться согреться в постели, потому что простыни холодные и влажные, и единственный возможный способ заснуть – это завернуться в одеяло, как мы привыкли делать в России во время революции. Я пробовала пользоваться грелкой, но всё закончилось обморожением, ведь однажды она протекла и моя постель промокла насквозь. По ночам я одеваюсь во всякие странные вещи: свитер, постельные чулки и даже свою старую оренбургскую шаль²⁰. Часто, как глупый ребёнок, я плачу и плачу от холода. Надо же было покинуть Россию, чтобы так же страдать и здесь!

И я голодна; прямо сейчас, в эту самую минуту я голодна, и мне нечего есть. Я очень рано поужинала в 'Дейри Экспресс', и, очевидно, мне недостаточно этого, чтобы продержаться всю ночь. И с каждым днём я выгляжу все потрёпаннее: моё единственное чёрное платье приобретает красновато-ржавый оттенок, как и моя шляпка, и мои каблуки стоптаны, и я потеряла зонтик, а потому, когда идёт дождь, я в своей старой меховой курточке похожа на мокрую курицу. Я плохо сплю и несколько раз просыпаюсь, недоумевая, что произошло. Сначала я не понимаю, где я, но потом вспоминаю, и начинается мучение. Возможно, этот шок от пробуждения, за которым следует поток болезненных воспоминаний и полное осознание того, куда меня занесло, является самой невыносимой частью всех двадцати четырёх часов".

3 декабря

"Скоро мне опять придётся брать взаймы у Ольги. За две недели я потратила все её три фунта. Это было слишком сумасбродно, и я должна сократить свои расходы".

10 декабря

"Мои волосы опадают, как осенние листья. Если так будет продолжаться и дальше, то скоро на моей голове не останется ни волоска. Не станет ли тогда ржавая шляпка наконец наилучшим дополнением к 'плешивой макушке'?"

14 декабря

"Я в последнее время неважно себя чувствовала и вот сегодня решила-таки обратиться к врачу. Тот сказал: 'Не волнуйтесь, побольше отдыхайте и хорошо питайтесь. И я рекомендую поездку в Италию!' Этими здравыми советами он довёл меня до истерики. Почему он не предложил отправиться в круиз на моей личной яхте?"

Базар, бал и прочее

В декабре в Че́шем-хаус, бывшем до революции посольством Российской империи, состоялся организованный эмигрантским сообществом "Русский базар". Великая княгиня Ксения любезно пригласила меня торговать за её столом, и я с радостью согласилась. Было весело собраться вместе с моими старыми друзьями и знакомыми в большой бальной зале бывшего посольства, оживлённо помогать расставлять столы, радостно вернуться в чисто русскую атмосферу. Главным смыслом базара было продать свои спасённые от революции собственные вещи, а затем отдать определённый процент от выручки в пользу российских благотворительных обществ по оказанию помощи. Ювелирные украшения, золото, серебро, кружева, миниатюры, эмаль, нагрудники и портсигары, усыпанные драгоценными каменьями, веера, маленькие фигурки из нефрита и хрусталя, ножи для бумаги, пепельницы, рамочки, ручки для зонтиков (в основном из уральских самоцветов) – вот что выставлялось на столах. Лично я привезла с собой кое-что из вещей моей сестры и несколько мелких безделушек, которые доктор Голдер любезно доставил мне в своём багаже из России. Было трогательно видеть, какие надежды возлагались на ожидаемую продажу личных аксессуаров, замечать рвение торгующих, тревожный блеск в их глазах, непроизвольную дрожь их рук – ведь сбыт каждой вещи в большинстве случаев означал пищу, одежду, тепло и всё самое необходимое для жизни, – а позже становиться свидетельницей восторга по поводу успешной распродажи или горького разочарования, когда всё заканчивалось и приходилось упаковать свой товар и отвозить домой до следующего базара. После нескольких таких мероприятий мы уже так хорошо знали о принадлежностях друг друга, что с волнением спрашивали: "О, а где же ваш золотой портсигар, он продан? Кто-нибудь купил ожерелье из сердолика? А что стало с хрустальным слоном?"

А чего стоит мучительное возбуждение с кульминацией радости или отчаяния, если потенциальный покупатель подходит к столу и осознанно начинает разглядывать разложенное!

"О, прошу тебя, Боже, пожалуйста, Боже, пожалуйста! Заставь его купить что-нибудь", – молилась я молча, но неистово, чуть не падая в обморок, когда принадлежавший мне предмет замечали, трогали, брали в руки и внимательно осматривали.

"Сколько это стоит?" – затем слышала я чей-то голос и в оцепенении неуверенно называла цену.

"Действительно, очень красиво. Я подумаю", —продолжал голос, постепенно удаляясь в небытие, пока его обладатель двигался к следующему столу, и тогда я думала, что больше не выдержу ни минуты и разрыдаюсь прямо здесь и сейчас. Но иногда, хотя и крайне редко – в моём случае всего дважды – голос говорил: "Действительно, очень красиво, и я думаю, что согласен это купить", – и тогда прилив радости, неистовой, первобытной, непередаваемой радости чуть не сбивал меня с ног от мысли о том, что наконец-то произошло хоть что-то хорошее!

Как-то в Чешем-хаус был дан русский бал, и мне пришлось столкнуться с проблемой выбора подобающей одежды. Поскольку на новый бальный наряд нельзя было потратить ни пенни, я позаимствовала простое чёрное шёлковое платье с туфлями и чулками в тон у своей подруги Елены Бобринской-Бутурлиной. Не посещав ни одного бала с зимы 1914-го года, я волновалась, словно перед своим первым выходом в свет, и едва могла усидеть на месте в вагоне метро, в котором ехала на этот раут. В своём нетерпении я бегом проделала весь путь от станции до Чешем-хаус, и когда добралась туда, мне всё это показалось сном: чу́дное убранство посольства, очаровательная великая княгиня Ксения, стоявшая на верхней площадке лестницы и встречавшая поднимавшихся гостей, мужчины и женщины в вечерних туалетах, музыка, цветы, духи и мой первый вальс с моим старым другом генералом Хартманом. А потом случилось нечто, вдребезги разбившее этот сон. Когда я блаженно плыла под звуки популярного старинного русского вальса мимо дверного проёма, где стояла группа людей, наблюдавших за танцующими, княгиня Мерика Голицына слегка коснулась моего плеча.

"Одну минуту, пожалуйста! – прошептала она. – Я должна вам кое-что сказать", – и когда я, прервав танец, присоединилась к ней, та любезно произнесла: "Вы, очевидно, забыли надеть под платье нижнее бельё, и когда поднимаете руки, с обеих сторон открывается вид до самого вашего живота".

В ужасном замешательстве я огляделась вокруг, чтоб узнать, заметил ли кто-нибудь ещё мой непристойный наряд, и увидела, что многие люди смотрят на меня, весело улыбаясь. Красная от стыда и ослеплённая слезами, я, подбежав к своему партнёру по танцу, прошептала: "Пожалуйста, извините, но мне нужно починить своё платье", – а затем бросилась вниз по лестнице в гардеробную, где, к счастью, никого не оказалось. Рухнув в кресло, я разрыдалась. Какой ужас, что самые первые мгновения отрады, выпавшие на мою долю за девять лет, закончились таким позорным образом! Однако вскоре мне пришлось успокоиться, так как вошли другие дамы, и тогда, украдкой вытирая слёзы, я оценила состояние своего наряда. Оно было действительно неприемлемым, поскольку, несомненно, это платье предполагалось носить поверх комбинации, ведь с обеих сторон у него были длинные разрезы, тянувшиеся от подмышек до талии. В их верхней части когда-то, очевидно, имелись застёжки, которые давным-давно оторвались, и потому единственным решением было зашить разрезы, что я и сделала, старательно работая иглой при свете лампы. Когда моя задача была выполнена и облачение готово, я надела его и вновь поднялась наверх, однако покинувшей меня радости было не вернуть, и вскоре я, улизнув с бала, опять страдала в своей каморке в Голдерс-Грин.

Ещё одно ужасное происшествие случилось со мной парочку дней спустя, когда меня пригласили провести вечер у мадам Зиновьевой, урождённой Барановой. Одетая в старое коричневое бархатное платье, когда-то принадлежавшее моей матери и переделанное для меня Ольгой, я около восьми отправилась в направлении автобуса, который должен был довезти меня почти до Зиновьевских дверей. Тогда выдался дивный тёплый вечер, и я основательно насладилась прогулкой по Голдерс-Грин до остановки даблдекера, а позже и поездкой на его открытой верхней палубе. Прибыв к месту назначения, я сбежала вниз по винтовой лестнице и как раз в тот миг, когда автобус был готов тронуться, спрыгнула с площадки. Не успев понять, что происходит, или предотвратить это, я приземлилась прямиком в середину гадкого вида лужи. В смятении я уставилась на свою обувь, гадая, что же мне делать, как вдруг заметила неподалёку клочок травы. Отчаянно бросившись к нему и сняв обе туфли, я снова и снова тщательно вытирала их о зелень. В конце концов, рассудив, что они достаточно хорошо почищены, и надев их, я подошла к дому Зиновьевых и позвонила в дверь. В гостиной, где уже собралось много людей, хозяйка дома, радушно поприветствовав меня, пригласила сесть рядом с ней на диван у камина. Но не успела я просидеть и пяти минут, как стала замечать странный неприятный запах, исходивший, видимо, со стороны пола у моих ног. Внезапно, вздрогнув от ужаса, я поняла, что это пахнут мои туфли, постепенно высушиваемые жаром огня, и что с каждой секундой это отвратительное амбре становится всё сильнее и сильнее. Ошеломлённая, я повернулась к хозяйке с намерением объяснить ей, что случилось, и попросить отвести меня в гардеробную, где я мог-ла бы как следует отмыть свою обувь и, возможно, на время надеть её пару, пока моя сохнет, когда, к своему смятению, увидела, что та, приложив к носу надушенный платок, корчит кому-то напротив неё страшные гримасы, как бы говоря: "Я не могу этого больше выносить – это слишком мерзко!"

По какой-то причине эта пантомима полностью парализовала меня, и несколько секунд я смотрела на хозяйку, не в силах вымолвить ни слова. Затем, даже не осознавая, что делаю, я вскочила с дивана и, выдохнув: "До свидания, и спасибо за такой приятный вечер", – выбежала из комнаты и из дома на улицу. Там, забыв и об автобусе, и о направлении, в котором мне нужно было идти, я некоторое время ковыляла вслепую, пока мне не пришлось остановиться от полного изнеможения. Придя наконец в себя, я обнаружила, что практически заблудилась, и мне пришлось протопать не одну милю, чтоб найти нужную остановку. Оказавшись в безопасности на верхней палубе, я заплакала, и крупные слёзы стыда и унижения текли и текли по моим щекам. И даже оказавшись дома, я проплакала всю ночь напролёт, ворочаясь и всхлипывая в состоянии крайнего отчаяния. Я так потом и не объяснила мадам Зиновьевой, что приключилось, и она, вероятно, по сей день мучается догадками о причинах вони и странного поведения её кратковременной гостьи.

Незадолго до Рождества, желая купить несколько подарков, я решила продать одно из ювелирных изделий, ранее припрятанных по моей просьбе и привезённых мне из России, – аквамариновый кулон в бриллиантовой оправе на тонкой платиновой цепочке. По совету друзей однажды утром я понесла его к известному ювелиру и, пройдя несколько раз мимо его великолепного магазина и наконец решив довести до конца неприятное дельце, робко вошла внутрь. У двери меня встретил обходительный менеджер, который, улыбнувшись, вежливо поклонился и спросил, чего я желаю. Преодолев свой страх, я ответила так храбро, как только смогла, что желаю оценить небольшое украшение, которое намереваюсь продать. Учтивая улыбка менеджера мгновенно исчезла, спина выпрямилась, и надменным взмахом руки он коротко указал мне следовать за ним. Я покорно повиновалась и с капельками холодного пота на лбу и драгоценностью, крепко зажатой в липкой руке, потрусила за ним в небольшую внутреннюю комнатку в задней части заведения. Здесь мне было сказано подождать, пока не придёт оценщик. Через пару минут менеджер вернулся в сопровождении другого мужчины, и тот, даже не взглянув на меня, сразу бросил: "Ну, и где оно?"

"Вот, извольте", – ответила я голосом, который определённо не был похож на мой, и, стараясь – по всей видимости, безуспешно – казаться безразличной, протянула ему дрожащими пальцами кулон.

"Хм, – сказал мужчина, холодно глядя на него, – хм, сколько вы за него хотите? И, – продолжил он, переведя свой леденящий взгляд на моё лицо, а затем позволив ему скользнуть по моей поношенной одежде, – как он попал в ваше распоряжение? Знаете ли, вам придётся это объяснить".

"О, это отнюдь не сложно, – был мой ответ. – Я русская, меня зовут графиня Ирина Келлер, и я купила это изделие у великого придворного ювелира Фаберже в 1916-ом году".

Последовало недолгое молчание, во время которого мужчины многозначительно посмотрели друг на друга, а затем менеджер с полуулыбкой, которая вовсе не была приятной, сказал: "Докажите это, мадам, нам нужны доказательства".

На минуту я растерялась, гадая, с кем из друзей мне связаться, дабы тот подтвердил мою личность и что я действительно говорю правду. В конце концов я решила назвать имя леди Карнок.

"Позвоните ей, – сказала я предельно высоко-мерным тоном, на который была способна. – Она подтвердит вам, что я графиня Ирина Келлер и что драгоценность действительно принадлежит мне".

Менеджер снова исчез, однако вскоре вернулся, попросив меня – на этот раз довольно вежливо – пообщаться с уже ожидавшей на другом конце провода леди Карнок.

"Это вы, моя дорогая? – раздался в трубке приятный знакомый голос. – После разговора с этим джентльменом я испугалась, что, возможно, кто-то в ювелирном магазине выдал себя за вас, вот почему я захотела сначала вас услышать. Я так рада, что вы додумались позвонить мне; скажите этому человеку, чтобы он немедленно опять со мной переговорил!"

Очевидно, то, что она потом ему сказала, оказалось крайне убедительным, так как после короткой беседы с ней менеджер вновь посмотрел на меня с подобострастной улыбкой.

"Всё в порядке, графиня, – произнёс он тем же учтивым голосом и с таким же лёгким поклоном, как в начале нашего общения, – и вы должны извинить нас за эту маленькую формальность, но вы знаете, что в наши дни происходит много странных вещей, и, естественно, мы должны себя обезопасить".

"Естественно", – согласилась я, всё ещё пытаясь казаться спокойной и безразличной, но при том отчаянно желая промчаться сквозь этот кошмарный магазин и исчезнуть из него навсегда. Тем не менее мне предстояло до конца пройти через испытание, связанное с оценкой кулона, а затем с продажей или отказом от неё. Увы, несмотря на улыбки, поклоны и мурлыканье менеджера, мне в итоге предложили всего восемь фунтов, и, будучи уже слишком напуганной и расстроенной, чтобы спорить, я приняла деньги, оставив аквамарин в руках мужчины и навеки покинув это место.

Примерно в те же дни произошло изумительное событие. Миллингтоны, владельцы дома, где я снимала комнату, любезно предложили мне поехать с ними в их коттедж в "Хантсе"²¹ недалеко от Грейшота²² и провести там рождественские каникулы. Я была вне себя от счастья, так как всю свою жизнь мечтала увидеть настоящее английское Рождество, и сразу с энтузиазмом приняла приглашение. Было решено, что я поеду с ними в автомобиле, арендованном специально для этого случая, и останусь там на всё время до их возвращения. Моя сестра и её муж, приехав через несколько дней, проживали в соседней гостинице. От начала и до конца это было одним из самых приятных впечатлений, которые я получила в Англии, и я никогда его не забуду. Утром в день нашего отъезда автомобиль прибыл ни свет ни заря, и наши чемоданы крепко-накрепко привязали верёвками сверху и сзади него. Когда всё было готово, мы все взволнованно разместились внутри: мистер и миссис Миллингтон, мисс Хоу, Тимми (силихемский терьер) и я. Выехав через пригороды Лондона на шоссе, мы развили, как мне, не садившейся в автомобиль уже много лет, показалось, головокружительную скорость, но, вероятно, это был всего лишь наиболее комфортный и разумный темп движения. Я высунула голову в окно, твёрдо решив увидеть всё, что только возможно. Мы проезжали через настолько типично английские деревушки и городки, что у меня буквально перехватило дух, и я была готова громко закричать от чистого восторга! Время пролетело слишком быстро, и я была поражена, когда автомобиль, внезапно сбавив скорость и свернув с шоссе в узенький проезд, остановился и Миллингтоны в один голос гостеприимно воскликнули: "Милости просим в наш коттедж, добро пожаловать!"

Это было прелестное маленькое местечко – из тех, о которых можно только мечтать. Очень древнее, построенное, вероятно, полтора века назад или даже больше, живописно расположенное на склоне холма и окружённое деревьями и кустарниками, – оно навело меня на мысль о днях настоящей старой "Доброй Англии".

Мне выделили уютную комнатку, в точности похожую на ту, о которой я грезила много-много лет, с побелёнными стенами и совсем простой старинной английской мебелью. Из своего окна я могла видеть ветви величавой старой сосны, и ночью, когда звёзды просвечивали сквозь эти ветви, пейзаж, который обрамляло это окно, был так прекрасен, что я, сидя на своей маленькой кроватке, смотрела и смотрела на него, пока мои глаза не смыкались и я не засыпала. Всё в этом коттедже было полно очарования: спальни на верхнем этаже, гостиная внизу, где был большой камин, перед которым мы всегда готовили еду, кухня и каждый укромный уголок. Сразу за домом находился старомодный колодец, где я каждый день помогала мистеру Миллингтону вручную накачивать воду, а также садовый сарай, где тот хранил свои инструменты и пропадал часами. Местность вокруг была живописна, и я часто совершала долгие прогулки, исследуя её во всех направлениях. Неподалёку располагалась знаменитая "Чаша для пунша дьявола" – огромная территория, где земля провалилась в форме гигантской чаши, – а ещё "Коттедж сквайра Брума²³", названный так потому, что более двухсот лет его владельцы изготавливали мётлы. Да и сама деревня была причудливой и архаичной, и я часто заходила в её единственный магазин, покупая "бычьи глаза" и иные сладости. Рождество прошло истинно по-английски, и я живо помню, как красиво звучали церковные колокола, весело трезвонившие в полночь. Церковные мессы, рождественские гимны, рождественский ужин и "святочное полено"²⁴ – программа была всеобъемлющей, так что я видела, слышала, обоняла и пробовала на вкус всё предложенное с ощущением, что живу во времена мистера Пиквика и мистера Пекснифа²⁵. Но время пронеслось как один миг, и моё сердце было разбито, когда настал день возвращения в Лондон, в мою мансарду в Голдерс-Грин.