Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб

Часть Первая. В Европе

Первая страница заграничного паспорта Ирины.

Через Германию

Ирина Скарятина – от первого лица

Стоило мне в Ревеле войти в своё купе, как моим глазам было явлено очередное подтверждение того, сколь тесен мир, ведь там сидел мой старый знакомый – граф А. Мантейфель, с кем в юности я танцевала на балах и которого не видела уже много лет. Хотя мы никогда близко не общались, однако было приятно встретить кого-то из прошлой жизни, и мы проговорили до тех пор, пока ему не пришло время сходить с поезда. Позже в купе зашли двое мужчин, а затем молодая женщина, и все они тоже оказались весьма приятными попутчиками. Когда спустилась ночь, нами было принято решение устроиться лёжа на двух имевшихся сиденьях: мужчинам – на одном, а мне и моей спутнице – на другом, однако той удалось найти себе в соседнем купе место получше, и таким образом всё "ложе" оказалось в моём полном распоряжении – неслыханная роскошь, с которой я не сталкивалась с дореволюционных времён.

Прощаясь в Берлине со своими не собиравшимися ехать дальше попутчиками, я была поражена, услышав, что эти двое господ являлись важными большевиками, чьи имена были широко известны в России. Но что бы они ни совершали там, будучи воинствующими представителями новой власти, я должна признать, что в качестве товарищей по поездке, не афишировавших свою личность, они вели себя чрезвычайно галантно, обладая изысканейшими манерами.

Тем не менее несколько месяцев спустя, когда я всё ещё пребывала в Англии, до моих ушей дошла удивительная сплетня, запущенная, очевидно, той нашей молодой спутницей. В ней утверждалось, что я, вне всяких сомнений, коммунистка, поскольку явно находилась в дружеских отношениях с двумя значимыми большевиками, ехавшими со мной в одном купе и даже целовавшими мне руку, прощаясь на перроне. А когда я запротестовала, попытавшись объяснить даме, столь охотно поведавшей мне эту историю, что я до самого момента расставания не имела ни малейшего представления, кем являлись те джентльмены, стало ясно, что она мне ничуть не поверила, хотя и вежливо произнесла: "Ну, разумеется, разумеется".

Так как в Берлине у меня было несколько часов до отправления в дальнейшее путешествие, я решила покинуть вокзал и погулять по улицам, чувствуя себя призраком, вернувшимся в знакомые места – на Фридрихштрассе, Унтер-ден-Линден и к тем магазинам, где в прежние времена я с таким удовольствием покупала подарки для всех, кто ждал меня дома. Стоя перед одним из них и разглядывая его витрину, я поймала себя на мысли, что вновь "делаю покупки", решая, понравятся ли моему маленькому сыну эти пушистые игрушечные зверушки, оценит ли мой отец такую корзинку для пикника и будет ли по вкусу моей маме этот дорожный плед из зелёного вельвета. Машинально пробегая глазами по цифрам на ценниках, я вдруг, вздрогнув, очнулась от нахлынувших на меня грёз наяву, полусмеясь над своей глупостью, полуплача от боли пробуждения.

"Все они мертвы, и ты сама лишь фантом, да к тому же нищий, у которого за душой осталась всего горстка монет", – сурово отчитала я себя, отшатнувшись от витрины магазина.

Женщина, стоявшая неподалёку и также изучавшая содержимое за стеклом, бросила на меня пытливый взгляд, а затем, импульсивно протянув руку, тепло промолвила по-немецки: "Вы вдова военного, не так ли? Я тоже. Это просто ужасно, но мы должны держаться – такова жизнь". И, не дожидаясь моего ответа и резко развернувшись, исчезла в толпе.

Я продолжила бесцельно бродить, пока не очутилась перед отелем "Б.", где неизменно снимала номер в те давние годы. Влекомая порывом, я захотела вновь увидеть это место и, медленно войдя внутрь, присела в фойе. Нет, там совсем ничего не изменилось; вход, фойе, мебель – всё осталось прежним, и мне даже показались знакомыми некоторые лица. Внезапно я ощутила ужасную усталость, и в тот же миг меня захлестнула волна отчаяния. Какое право имела я, жалкая тень себя, находиться здесь, среди живых, и какой смысл был в том, чтобы будить старые воспоминания, причиняя себе ненужную боль? В конце концов, как недавно сказала та женщина, единственное, что нам оставалось, – это держаться и продолжать жить, и этим мне стоит заняться, а не намеренно бередить затянувшиеся было раны. Две крупные слезы, скатившись по моим щекам, упали на колени …

"Проживает ли Мадам в нашем отеле?" – тихо спросил меня вежливый голос, и, подняв глаза, я увидела стоящего рядом мужчину – вероятно, одного из менеджеров.

"О, нет, нет, – смущённо ответила я, вскакивая и опрокидывая стул. – Нет, я не живу здесь. Однако останавливалась ранее", – добавила я, пытаясь улыбнуться, но безуспешно.

"Что ж, в таком случае, Мадам, я боюсь …" – продолжил метрдотель, хотя и по-прежнему очень вежливо, однако потирая руки и несколько нервно кланяясь.

В мгновение ока я вспомнила свой потрёпанный вид, поняла, что он пытался сказать, и, прежде чем он успел завершить фразу, бросилась к двери. Мне казалось, что я слышала преследующие меня шаги, и, выскочив на улицу, бежала, и бежала, и бежала, пока, задыхаясь, не была вынуждена остановиться. Однако никто за мной не гнался, и тогда я с трясущимися коленями и учащённо бьющимся сердцем поплелась обратно на вокзал, который виделся мне безопасным прибежищем после выдавшейся столь жалкой прогулки по улицам Берлина. По счастью, скоро подошло время садиться в мой поезд, и я со вздохом облегчения опустилась на сиденье, отведённое мне для пересечения Германии.

Кроме меня, в купе было три человека: изящная, хорошо одетая, ухоженная молодая дама; типичная старомодная, толстая и краснолицая домохозяйка и совсем юная девушка, которая сразу понравилась мне своими вьющимися светлыми волосами, голубыми глазами и широкой весёлой улыбкой. Все они тут же занялись тем, что стали устраиваться поудобнее. Утончённая особа достала из своего тщательно уложенного чемодана дорожную накидку из бледно-розового шёлка, подушку в тон, серебряный флакон духов и книжечку с необрезанными полями; бюргерша распаковала пару просторных тапочек, на которые незамедлительно сменила свои практичные, но тяжёлые на вид ботинки, затем вынула собственноручно вязаную шапочку, дабы натянуть её вместо шляпки, и большой бутерброд с ветчиной вместе с каким-то напитком, который сразу стала потягивать прямо из тёмной бутылки; а юная дева, надев очки, делавшие её похожей на школьницу в бабушкиных окулярах, выудила изрядно замусоленную тетрадь, в которую тут же принялась что-то записывать, и коробку мятных леденцов, которые поглощала так же быстро, как и строчила. Видя, как все поглощены своими делами, я тоже решила чем-то заняться и сначала черкнула пару заметок в своём дневнике, потом намеревалась почитать, но у меня так сильно болели глаза и голова, что в конце концов я оставила потуги сделать хоть что-то полезное и стала просто смотреть в окно. Мимо пролетали города, фабрики, деревни, фермы и поля – бесконечные поля с богатым чернозёмом, вероятно, дававшим прекрасный урожай, но почему-то они не рождали в моём мозгу картинок мирной сельскохозяйственной жизни или пасторальных и аркадских сцен. Напротив, они заставили меня думать о войне и о виденных мною ужасных полях сражений, усеянных и мёртвыми, и ранеными, и обречёнными на скорую смерть людьми. А когда солнце село и вечерние тени поползли по необъятным пространствам, сквозь которые мы неслись тем тошнотворным манером, что присущ раскачивающимся, петляющим и ужасно пахнущим немецким поездам, мне стало казаться, что за завесой пыли я снова вижу мрачные очертания тяжёлой артиллерии, бесконечных верениц марширующих мужчин, гремящих полевых кухонь и медико-санитарных отрядов, которые я наблюдала когда-то посреди таких же плодородных полей. Вскоре совсем стемнело, в поезде зажглись фонари, и я больше ничего не могла разглядеть за окном, кроме сплошной черноты, в которой время от времени мелькали огоньки жилищ.

Мои спутницы принялись за еду, но меня сразу затошнило от запаха их снеди, и я поспешила выйти в коридор, где и постояла некоторое время. Когда я вернулась, они уже закончили трапезу и тихонько беседовали, наклонив друг к другу головы. Стоило мне войти, как они тут же прекратили разговор, и это навело меня на мысль, что, вероятно, именно я являлась предметом обсуждения. Некоторое время мы все сидели молча, но внезапно ко мне с озорным блеском в глазах обратилась девчушка.

"Пожалуйста, извините меня, – произнесла она слегка хрипловатым, но приятным голосом. – Не могли бы вы сообщить нам о своей национальности? Видите ли, наши мнения расходятся, и мы были бы признательны вам за разрешение нашего спора".

"Я русская", – тихо ответила я, задаваясь вопросом, как они отреагируют на такую информацию.

В тот же миг в них произошла перемена: на лице элегантной дамы отразился явный испуг, бюргерша поджала свои пухлые губы и отодвинулась, юное же создание стало разглядывать меня с нескрываемым интересом.

"А может, ещё и большевичка?" – встревоженно пробормотала модница, защёлкивая свой отделанный серебром дорожный чемодан и тоже поспешив отодвинуться.

"Большевичка она или нет – меня это не волнует, но она русская, а я потеряла двух сыновей на русском фронте", – заявила домохозяйка, глядя на меня с неприкрытой враждебностью, покуда её лицо нервно подёргивалось, а ладони то сжимались, то разжимались.

"Во время войны мне было всего пятнадцать, – задумчиво произнесла девушка, – и в моей семье никто не погиб, поскольку отец был слишком стар, чтоб сражаться, а брат, наоборот, слишком молод, но я так много слышала и читала о ней, что иногда мне кажется, будто я сама там побывала. Должно быть, это было ужасающе!"

Так как я не стала комментировать их высказывания и ничего не добавила к своему изначальному краткому заявлению, разговор прекратился и снова воцарилось молчание. Но вдруг бюргерша, которая не переставала смотреть на меня глазами, полными ненависти, решительно встала и, прихватив с собой свой тяжёлый старомодный саквояж, вышла в коридор. Вскоре после этого молодая дама позвонила в колокольчик и попросила проводника помочь ей с её чемоданом, а когда они удалились и закрыли за собой дверь, я услышала, как все трое совещаются в коридоре. И хотя они говорили вполголоса, я разобрала достаточно, чтобы понять, что обе женщины просили кондуктора предоставить им другие места, при этом одна всё время произносила слово "большевичка", тогда как другая повторяла и повторяла: "Русская, русская".

"Яво́ль, яво́ль, ихь ферште́йе"⁶, – услышала я успокаивающий голос проводника, и потом он, судя по всему, отвёл их в другое купе, поскольку всё стихло.

А девушка, очевидно, внимательно выслушавшая всё, о чём говорили женщины, повернулась ко мне с извиняющимся смешком.

"Глупые дуры! – возмущённо воскликнула она. – Одна боится вас, считая большевичкой, а другая ненавидит как русскую, но мне всё равно. Мне действительно всё равно", – серьёзно добавила она и, пересев ко мне, близоруко всмотрелась в моё лицо.

"Вы не должны обращать на них внимания, – продолжила она с глазами, полными симпатии. – Видите ли, пожилая женщина потеряла обоих своих сыновей на вашем фронте и, естественно, терпеть не может всех русских, однако вам следует понять её и простить. Касательно же другой, что ж, она всего лишь напуганная 'ду́ммкопф'⁷, считающая, вероятно, что 'большевик' означает 'вор' и что её отделанный серебром чемодан, и её шелка, и кружева, и оборки не могут быть в безопасности в одном купе с вами. Просто забудьте о ней, вот и всё! И, как вы видите, я-то не сбежала и по-настоящему рада знакомству. Пусть вы и русская, но наши страны больше не пребывают в состоянии войны, а это значит, что вы мне не враг. И вы точно не большевичка, так как большевичка не выглядела бы столь хилой и жалкой", – добавила она, густо покраснев.

И хотя после пережитого за последние дни моё состояние нельзя было назвать весёлым, я не могла не рассмеяться над последним замечанием, сделанным ею в мою защиту: "Слишком хилая и жалкая, чтобы выглядеть как большевичка!" Это был оригинальный комплимент, но, по крайней мере, хотя бы один человек попытался сказать мне что-то доброе. И тогда эти ставящие в тупик новые проблемы, которые стали возникать с того самого дня, как я покинула Россию, внезапно нашли в моём сознании своё разрешение, заключавшееся в том, что теперь русские совершенно определённо не были в чести́ за границей – во всяком случае, в этой части Европы. Мне стало интересно, будет ли так же и в Англии, но, впрочем, я уже начала осознавать, что, какие бы трудности ни ждали меня впереди, во время этого путешествия я, безусловно, проходила прекрасную школу, наиболее эффективно готовившую меня ко встрече с ними.

Остальная часть пути прошла без происшествий. Я благополучно пересекла границу, спокойно прошла таможню, изумившись вежливости бельгийцев, которые, казалось, не возражали против того, что я русская, и прибыла в Остенде ранним утром – как раз вовремя, чтобы успеть на пароход до Дувра. Так как море выглядело очень неспокойным, я осмотрительно ограничилась на причале чаем и сухими тостами, одновременно с тревогой наблюдая за тем, как многочисленная британская семья, сидевшая за соседним столом, поглощала один из самых обильных, которые я когда-либо видела, завтраков.

Отец решительно убеждал свой выводок набить в себя еды как можно больше и даже довольно резко осадил свою жену, робко попытавшуюся протестовать. Когда я встала из-за стола, они всё ещё флегматично жевали, и я не могла не задаться вопросом, как они будут чувствовать себя, когда выйдут в море. И на него очень скоро был получен ответ, поскольку сразу после отплытия из Остенде судно стало немилосердно качать, и первыми, кто почувствовал последствия этого, были члены той самой британской семьи, которая, к несчастью, расположилась вблизи от моего шезлонга. Чтобы избавиться от них и от других страдающих морской болезнью пассажиров, я побрела прочь и поднялась на шлюпочную палубу. Там, цепляясь за маленькую железную лесенку и в течение всего перехода оставаясь недвижимой, будто кариатидная ростра⁸ на носу древнего фрегата, я пела во весь голос, покуда ветер развевал мои юбки и дождь хлестал мне в лицо. Это время, проведённое там наверху, вдали от всех и наедине с дождём, ветром и морем, издававшими столько шума, что я не слышала собственного голоса, было просто волшебным. И даже насквозь промокнув, я не заметила этого, пока мы не высадились на сушу.

Прибытие в Лондон

В Дувре я дрожала, отряхивалась и сушилась, как могла, но самым поразительным стало то, что я не простудилась и даже ни разу не чихнула после эдакого плавания сквозь ноябрьский шторм.

В корабельном поезде⁹, идущем в Лондон, я безотрывно глядела в окно, дабы не упустить ни единой детали моей первой встречи с Англией. Проносящийся мимо сельский пейзаж казался мне до боли знакомым, будто я не единожды видела её прежде. И пока я смотрела и смотрела, мне чудилось, что я слышу голос старой Наны¹⁰, снова и снова описывающий мне её родину, в то время как я сидела рядом с ней на огромном диване в моей детской и умоляла: "Ох, ну, ещё чуточку, Нана, расскажи мне ещё что-нибудь", – всякий раз, когда она делала очередную паузу в своём повествовании. Да, всё-всё выглядело именно так, как она описывала много лет назад, и словесные картинки, которые она нарисовала тогда, оказались удивительно реалистичны.

"Когда-нибудь ты поедешь в Англию, Пташка, в страну, где растут голубые колокольчики, – мечтательно говорила она, – и тогда ты вспомнишь всё, что я тебе рассказала".

"Но мы же поедем вместе, Нана", – кричала я, обвивая руками её шею, а потом горько рыдая после её тихого ответа: "Нет, Пташка, ты поедешь одна, ведь к тому времени я уже буду лежать глубоко в земле".

Тягостные впечатления детства, ранящие, словно булавочные уколы, даже по прошествии стольких лет.

Первое, что поразило меня, когда поезд прибыл в Лондон, – это запах, типичный английский запах, который Нана всегда привозила с собой обратно в своих кофрах. Стоило ей открыть их (первый был маленьким, коричневым и жестяным, другой же – гораздо больше размером, чёрным, с медными гво́здиками по краям и надписью "Харриет Изабелла Дженнингс", написанной сверху золотой краской), как я тут же улавливала лёгкую волну этого странного и чу́дного аромата, заставлявшего моё сердце биться чаще по какой-то неведомой причине, которую я ни за что не смогла бы объяснить.

"Запах, лондонский запах приехал!" – кричала я, возбуждённо пританцовывая вокруг кофров, пока Нана доставала и аккуратно раскладывала свои вещи. Там были подарки для всех – никто и никогда не был забыт – и лакомства, настоящие английские вкусности, которые я так нежно люблю по сей день. Сливовые пудинги, деликатесы из рубленого мяса, джемы и желе – одно за другим она извлекала их, а я стояла рядом, благоговейно затаив дыхание. Из своей последней поездки она привезла мне шёлковый пояс в шотландскую клетку и атласную белую с позолоченной каймой рамку для фотографий.

Эти кофры были самыми первыми предметами багажа, увиденными мною в жизни, и даже сейчас, лишь заслышав, как кто-то говорит "кофр", я сразу представляю себе маленький коричневый жестяной сундучок Наны и его более крупного чёрного собрата. И печаль, и радость приносили они в мою жизнь: печаль – пронзительную, трагическую, душераздирающую, – когда Нана собирала их перед отъездом в отпуск, и неописуемую радость, когда она распаковывала их по возвращении. Немудрено, что на перроне в Лондоне мне почудилось, будто я вновь стою рядом с открытым багажом Наны, вдыхая глубоко и восторженно мой любимый с детства аромат.

Несмотря на то, что из Дувра я отправила своей сестре извещавшую о моём прибытии телеграмму, так вышло, что та была доставлена лишь после того, как я уже добралась по её адресу, и потому никто не встретил меня на вокзале. Итак, я, прождав некоторое время и ничего не зная о метро и иных дешёвых способах передвижения, доехала до Голдерс-Грин¹¹, где жили Ольга и её муж¹², взяв кэб в ущерб своему скудному кошельку.

Мои первые впечатления были самыми ободряющими. Мне сразу понравился Голдерс-Грин, поскольку он напоминал картинки из книг Кейт Гринуэй¹³, и я была просто очарована внешним видом маленького коттеджа своей сестры. Но, увы, меня тут же ждало горькое разочарование. Не знаю почему, однако я представляла себе, что буду жить в комнатке, которая станет моим личным уголком, – некоей крошечной спаленке с решётчатым окном, камином и парой-тройкой предметов старомодной английской мебели, включая один из тех причудливых умывальников с большой фарфоровой чашей и кувшином. Вместо этого меня отвели в единственную спальню, которая имелась в домике, и любезно объявили, что она будет моей до тех пор, пока я не найду подходящее жильё в каком-нибудь другом из коттеджей Голдерс-Грин. А тем временем Ольга и Георгий поночуют в доме своих друзей Миллингтонов. Это меня ужасно огорчило. Возможно, потому, что в течение нескольких месяцев, с того момента как было принято решение, что я уеду из России и присоединюсь к своей сестре в Лондоне, я грезила о маленькой отдельной комнате, которая наконец-то стала бы моим постоянным пристанищем и местом покоя после долгих лет скитаний. Ведь с 1914-го года, когда я, уйдя из родительского дома, поселилась в госпитале, где работала и училась, у меня больше не было своего собственного угла. В последний же год мечта о нём буквально стала навязчивой идеей.

На следующий день я испытала новое разочарование, увидев, сколь бедны были Ольга и Георгий, и поняв, что стану для них лишь обузой, сопряжённой с лишними тратами. Пусть поначалу я и могла платить за себя сама, но было ясно, что те скромные деньги, которые у меня ещё оставались, очень скоро закончатся и что, не найди я срочно хоть какую-то работу, мне придётся сесть им на шею. Эта мысль была просто невыносима, однако в то же время я так устала, так безнадёжно устала после всего, что мне пришлось пережить за последние восемь лет войны и революции, что сама перспектива незамедлительного погружения с головой в трудовую деятельность приводила меня в ужас. Конечно же, я и подумать не могла о том, чтобы занять их спальню больше чем на одну ночь, и в тот же день пустилась на поиски жилья. К счастью, Миллингтоны предложили разместить меня в своём коттедже, предоставив мне крошечную мансарду за пятнадцать шиллингов в неделю, включая завтрак. Ужинать я должна была у сестры, и таким образом моя новая жизнь в Англии была как-то налажена.

Вскоре я всё-таки начала искать работу, но в тот период, зимой 1922-23-го годов, это было чрезвычайно сложно сделать, поскольку, во-первых, была высокая безработица и среди самих англичан, да к тому же большое число русских эмигрантов, прибывших задолго до меня, имело право на приоритетное трудоустройство. Мало-помалу я впала в глубокую депрессию: в моей коморке было холодно и сыро, мои сбережения таяли, я не могла найти возможность их пополнить. И я не только рисковала в скором времени стать нахлебницей сестры, но даже и не могла надеяться скопить нужную сумму, чтобы поехать к своей маленькой дочурке, жившей тогда вместе с бабушкой (матерью моего бывшего мужа) на юге Франции, куда они бежали из России в 1917-ом году. В течение пяти лет я не знала, жива она или нет, а потом, добравшись до Англии и услышав, что с ней всё в порядке, не имела ни единого шанса к ней отправиться! Пребывая в полном отчаянии, вот что я записала в своём дневнике 22 ноября 1922-го года:

"Я снова пишу, потому что, когда я пишу, я не чувствую себя такой несчастной. А я очень несчастна, отчаянно и безысходно. Всё так безнадёжно, и я постоянно спрашиваю себя: почему я всё ещё жива, и для чего мне вообще жить?

Но, похоже, на эти вопросы нет ответов. Те, кого я любила больше всего, мертвы; я потеряла всех и вся, но зачем-то продолжаю тянуть свой век. Мои дни пусты, мо́зглы и тоскливы, будто и моя жизнь тоже умерла. Так какой же смысл существовать подобным образом, и что ждёт меня в будущем? Одиночество, бедность, страданье, болезнь, богадельня? О, если б я только могла покончить со всем этим! Я так надеялась найти здесь покой как для тела, так и для души и суметь забыть прошлое. Но эта надежда обернулась всего лишь мечтой, которой никогда не суждено было сбыться, растаявшим в воздухе замком в Испании. Здесь, как и в России, ровно те же мелкие заботы о хлебе насущном и работе, которую так трудно найти. Все мои деньги истрачены, и придётся занять три фунта у Ольги, которая и сама на мели … А что потом? Брать взаймы снова и снова 'ад инфи́нитум'¹⁴? Нет, это не выход – лучше смерть. Я хочу научиться печатать на пишущей машинке, но найду ли я тогда, куда устроиться, коли тут миллионы безработных? А без денег как я могу поехать к Марии и привезти её сюда? Даже если б я наскребла достаточно средств на дорогу, то как я могу просить её разделить со мной такую бедность? Зачем я вообще уехала из России? Было бы намного лучше остаться – ведь, по крайней мере, там я смогла бы найти какую-то работу в своём госпитале, либо же АРА¹⁵, возможно, предложила бы мне место переводчицы или специалистки в составе её медицинского персонала. И опять же, даже в той убогой комнате, которую я снимала, у меня была своя мебель, свои вещи … во всяком случае, я спала в своей постели, а если бы заболела, то пошла бы в свой госпиталь, где знакомые врачи и медсёстры вылечили бы меня бесплатно, тогда как тут даже страшно представить, что будет, доведись мне захворать. Либо Ольге придётся оплачивать мои расходы, либо я получу лишь благотворительную помощь, что предоставляют нищим пациентам. Всё это похоже на ночной кошмар. Как бы я хотела никогда не уезжать из России!

Кто бы мог подумать, что здесь меня ждут те же проблемы, если не бо́льшие, что и там? Мне так же зябко в этой узенькой конурке, частенько я так же голодна, а что касается моей одежды – что ж, надо ещё поискать того, кто выглядел бы более потрёпанным. Надо же, лишь совсем недавно я с нетерпением предвкушала, что облачусь в совершенно новые наряды, и злорадствовала при мысли, что тут же выброшу все эти убогие тряпки. Какая ирония судьбы и какое разочарование! Но жизнь, как видится, полна ими. Конечно, Ольга и Георгий весьма милы и добры ко мне, но мысль о том, что приходится быть для них обузой, страшит меня, и потом, как говорил Тургенев: 'Нет ничего печальнее, чем сидеть на краю чужого гнезда'. Когда я с ними, я вовсю стараюсь быть весёлой, а оставаясь одна, всё время плачу, хотя и понимаю, что слёзы делу не помогут".

"Я не могу прозреть своё будущее, – написала я через пару дней. – Я слепа, слепа, и единственное, что помогает, – это запомненные с детства слова: 'Я поведу слепых дорогою, которой они не знают, неизвестными путями буду вести их; мрак сделаю светом пред ними, и кривые пути – прямыми: вот что Я сделаю для них и не оставлю их'¹⁶".

Исподволь мои чувства стали представлять собой странную смесь. Я любила Лондон и Голдерс-Грин, наслаждалась долгими прогулками, осмотром достопримечательностей, читала всё, что попадалось под руку, про Англию, дабы как можно больше проникнуться местной атмосферой, и была рада общению с сестрой после стольких лет в разлуке. С другой же стороны, тот факт, что у меня не имелось ни денег, ни работы, и это вынуждало занимать у Ольги, что я не могла навестить свою маленькую дочь, что я была скудно одетой и частенько замёрзшей и голодной, заставлял меня ужасно страдать. В общем, полная сумятица ощущений, когда в одну минуту я с восторгом наслаждалась чем-то типично английским, а в следующую затягивала потуже пояс, покупая булочку, дабы притупить чувства голода. После почти пятилетнего острого недоедания в России мой организм, видимо, внезапно стал нуждаться в большем количестве пищи, и завтраки Миллингтонов вкупе с ужинами Ольги, хотя и были бы для меня достаточными в обычных обстоятельствах, судя по всему, не были в состоянии удовлетворить эту возросшую потребность.

Фотография графа Георгия Павловича Беннигсена в форме рядового Англо-Карельского легиона и его жены Ольги Владимировны Скарятиной (Лондон, 1919-й год).