Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб

Меховой отдел

В конце той зимы я вновь потеряла работу, так как бедная миссис Бёртон, обладая скорее художественным вкусом, чем деловой хваткой, столкнулась с финансовыми трудностями и потому не могла позволить себе далее платить моё жалование. Именно тогда я подала заявление о приёме на работу в крупный универмаг – один из крупнейших в Америке.

Хотя у меня были рекомендательные письма, адресованные руководителю отдела кадров магазина, мне пришлось долго ждать у его кабинета, поскольку в тот день, когда я явилась на собеседование, он, как выяснилось, участвовал в конференции. Поэтому я, терпеливо сидя на стуле напротив его двери в узком, продуваемом сквозняками коридоре, наблюдала, как все иные соискатели, пройдя мимо меня, исчезали в кабинетах поменьше, находившихся слева и справа от того, откуда заправлял человек, с которым мне предстояло встретиться. Один за другим мои соратники по трудоустройству опять возникали в коридоре: некоторые – довольными и раскрасневшимися, тогда как большинство – бледными и подавленными. Триумф или неудача читались на их лицах так же явно, как в немом кино, и, пока я "следила за сюжетом", ожидание пролетело незаметно. На исходе двух часов, показавшихся мне двадцатью минутами благодаря "приватному просмотру киноленты", конференция закончилась и я была допущена к главе отдела кадров мистеру Фри́ману, высокому худощавому мужчине с чрезвычайно тонким, умным, приятным лицом, который встретил меня в дверях и, вежливо предложив мне сесть, извинился за долгую задержку. Очень внимательно прочитав мои рекомендации, он после пары минут задумчивого молчания и оценивающего осматривания спросил, где бы я предпочла работать.

"Лучше всего вам бы подошёл отдел искусств, – любезно промолвил он, – но, к сожалению, в настоящее время у нас там свободных вакансий нет. Возможно, позже … Теперь давайте-ка подумаем: ювелирные изделия, антиквариат, картины, фарфор … нет – там тоже всё занято. Так что есть две секции, где я могу предложить вам должность прямо сейчас: отдел одежды или отдел мехов. Что вам больше по душе?" Вспомнив перипетии с платьями моих бедных продавщиц в "Дельфине", я быстро ответила: "Меховой отдел, пожалуйста". Вот так моё собеседование и закончилось!

В течение следующих пяти минут мистер Фри́-ман деловито писал, звонил по телефону и показывал мне, как заполнять и где подписывать нужные бумаги, которые должны были сделать меня официальной сотрудницей великого универмага. Затем он вызвал начальника отдела мехов мистера Мэйкпи́са, симпатичного мужчину лет сорока с резкими и довольно строгими манерами, который после краткой беседы с мистером Фри́маном лишь сказал мне, что я должна явиться на следующее утро в восемь.

Поскольку мои первые впечатления были хорошими и оба джентльмена мне понравились, я ушла вполне удовлетворённая тем, как прошло знакомство с новым местом приложения моего труда.

На следующее утро я встала на полчаса раньше, чем обычно, наскоро позавтракала и, чувствуя себя очень взволнованной перспективами этого свежего начинания, забралась на верх даблдекера, который отныне должен был отвозить меня в центр города, на оживлённый угол, где возвышался мой внушительного вида магазин. Долгая поездка на свежем утреннем воздухе заставила меня ощутить прилив энергии, и с румянцем на моих желтоватых щеках и чувством радостного возбуждения я, покинув автобус, присоединилась к плотному, непрерывному потоку работников, вливавшемуся в здание. Будучи безбожно стиснутой, затолканной и даже унесённой поначалу в неправильном направлении, я всё-таки достигла раздевалки, и там мне предоставили что-то вроде узкой длинной кабинки с полочками, где я могла оставить свою шляпку, пальто и любые другие вещи, которые оказались у меня с собой. Поднявшись на шестой этаж, где услужливый юноша указал мне дорогу в меховой отдел, я предстала взору мистера Мэйкпи́са, незамедлительно сопроводившего меня наверх в учебный класс, дабы в течение трёх дней мне там преподали все правила заведения, как оформлять чеки и как обращаться с покупателями.

"Напишите 'шиншилла'", – попросили меня в первый день, а также: "Если ярд кролика стоит доллар пятнадцать центов, сколько будут стоить восемь ярдов?" и ещё "Как бы вы успокоили разгневанного покупателя, который мнит себя оскорблённым?" …

Полностью удовлетворившись тем, что я умею правильно читать, и писать, и считать, и справляться с клиентами различных темпераментов, в тот же вечер мне разрешили окончить учёбу с отличием – необычайная честь, которой, как мне торжественно сказали, удостаивались лишь очень немногие. Итак, вооружившись достаточным багажом знаний, приобретённым за единственный удивительный день, я, вернувшись на следующее утро в меховой отдел, скромно объявила мистеру Мэйкпи́су, что готова к работе. Облачённую в чёрное трикотажное платье (в рабочее время дозволяли носить только чёрный и тёмно-синий цвета) с белым льняным воротничком и манжетами, с волосами, зачёсанными назад настолько чопорно, насколько это было возможно, меня провели по всему отделу мехов и представили моим новым коллегам. Их оказалось весьма много.

Первой была миссис Оллра́йт – старейшая сотрудница всего мехового подразделения, проворная седовласая дробная старушка, говорившая резким и трескучим голосом и двигавшаяся быстрее, чем любая из её более молодых коллег.

За ней шла миссис Хэвэби́лл, также достаточно пожилая, однако высокая и статная и столь же молчаливая, сколь словоохотлива была миссис Оллра́йт. На обеих смотрели как на звёзд мехового отдела, и, подобно двум эксклюзивным продавщицам в "Дельфине", они обслуживали только клиентов с высоким положением и большим достатком.

В группу дам средних лет входили: миссис Ха́мфи, невысокая, неразговорчивая и трудолюбивая; и миссис Фе́ллоу, дородная и красивая, с волосами, искусно уложенными на макушке, всегда прекрасно одетая, всегда общительная и часто довольно язвительная и забавная; и мисс Бой, добрая и сердечная, неизменно очень отзывчивая к бедам других людей; и миссис Слипмо́р, кареглазая шатенка, беспокойная и рассеянная; да ещё две или три, которые не являлись постоянными сотрудницами отдела мехов, а постоянно перемещались между подразделениями, когда требовалась дополнительная помощь.

Когорту молодёжи возглавляла мисс Фу́дман – помощница покупательниц, довольно симпатичная особа лет двадцати восьми, однако же её приятную внешность обычно омрачало выражение недружелюбия или недовольства. Под её началом трудилась стайка привлекательных девушек, большинство из которых имели высшее образование, но по какой-то неведомой причине (возможно, потому, что хорошо знали арифметику) собрались вместе за огромным стеклянным прилавком, продавая меха ярдами.

Завершала женский ряд манекенщица Ма́рша, высокая и красивая, однако с жёстким выражением в глазах и уголках рта, портившим всю её прелесть.

Мужчин в меховом подразделении тоже хватало. Вторым после мистера Мэйкпи́са шёл его помощник мистер Кэ́нон, который выглядел кем-то вроде "сладкого папика", хотя был ли он таковым или нет – я не знаю, поскольку за всё время работы там не обменялась с ним и десятком слов. Ещё были: мистер Ма́унт, восхитительный, седовласый, хрупкий пожилой джентльмен с очаровательными, добрыми манерами; и месье Лубэ́, француз, чьё утончённое, чувствительное, измученное заботами лицо, похожее на прекрасную гравюру в обрамлении волнистых тёмно-серых волос, всегда наводило меня на мысль о каком-нибудь средневековом рыцаре "без страха и упрёка". Его манеры соответствовали его внешности – он был учтив и галантен до мельчайших деталей своей неромантичной работы. Каким-то таинственным образом ему удавалось пронести самую нескладную шубу через весь зал с такой естественной грацией, что наблюдать за ним было одно удовольствие, и часто я восхищалась его терпением и вежливостью с клиентами самого худшего сорта. Мне нравилось с ним разговаривать, и я частенько следовала его советам, потому что он был истинным джентльменом, идеалистом и тонко понимал жизнь с присущим его нации сверхъестественным умом. Кавалер ордена Почётного легиона, он происходил из хорошей семьи и знавал лучшие времена до того, как война лишила его почти всех мирских благ. И тогда ради своей жены и детей, которых он обожал, ему пришлось эмигрировать в Америку, дабы стать звёздным продавцом в знаменитом меховом отделе гигантского магазина Метрополя.

А также там были: мистер Ко́ффи, по-отечески доброжелательный старик; и мистер Энери, молодой, худощавый, смуглый брюнет, всегда дерзкий на вид; и кучка складских парней, среди которых в моей памяти остались лишь двое: Джон, серьёзно настроенный юноша, не думавший ни о чём, кроме своей работы, и помнивший каждую шубу и каждый дюйм меха, продававшегося ярдами; и Билли, угрюмый студент-библеист, который никогда не думал о работе и действовал как в трансе, мечтая о славном загробном мире, где не будет ни магазинов, ни шуб, и ничего подобного, а лишь крылья, арфы и гимны. Он любил проповедовать, и часто мы заставали его стоящим в одном из закутков позади длинного ряда меховых пальто и дико размахивающим руками, пока он обращался к воображаемой пастве.

Моя работа в меховом отделе сильно отличалась от любого другого вида деятельности, которыми я занималась ранее. От меня ожидали, что я буду показывать и продавать шубы, и именно это я и делала с момента открытия магазина до половины шестого, когда он закрывался. Кроме того, нам обычно приходилось задерживаться подольше, чтобы подвести итоги рабочей смены, и я редко садилась в свой автобус раньше шести. А затем мне требовался почти час, чтобы доехать до отеля "У воды", и, добравшись туда, я была настолько измотана, что после быстрого ужина, который я едва могла проглотить, заползала в постель, вытягивая ноющие, опухшие ноги. О, как же в те дни они у меня болели! Раньше, во время моего "дельфиньего" периода, было довольно тяжело стоять весь день напролёт, но в меховом отделе мне к тому же приходилось таскать дюжины тяжёлых шуб и пальто, и от их веса у меня неизменно болела спина и подгибались колени, будто у старой ломовой лошади, тянущей слишком большой груз. Утром, после хорошего ночного отдыха, я опять чувствовала себя неплохо и с удовольствием предвкушала долгую поездку на верхней палубе автобуса. Стояла ли прекрасная погода или плохая, я постоянно ездила этим способом, наполняя свои лёгкие запасом свежего воздуха, которого мне должно было хватить до вечера, когда я вновь забиралась на верх даблдекера, задыхаясь, подобно полудохлой рыбе, жаждущей новой порции кислорода.

В те дни моя жизнь состояла скорее из ощущений, чем из каких-либо мыслей. Было приятно просыпаться в своей милой комнатушке с кремовыми стенами и бледно-зелёной мебелью, обтянутой весёленьким ситцем в цветочек, наблюдая сквозь широкое окно напротив кровати, как "рассвет, подобно грому, вырывается из тумана над заливом". И было славно пробежаться босиком по мягкому, бархатистому ковру, покрывавшему весь пол, и насладиться роскошью принятия душа, а позже, уже надев своё рабочее платье из чёрного трикотажа с белым льняным воротничком и манжетами, позавтракать и тронуться в путь. И было радостно сидеть на верхней палубе даблдекера на переднем сиденье и практически целый час наслаждаться порывами ветра. Вся эта часть утра, несомненно, была чудесной. Однако по наступлении восьми часов ощущения понемногу менялись. Забегание в здание, толкотня сотрудников, суета в раздевалке, отмечание времени прихода, поездка в лифте на шестой этаж, где в высоких стеклянных витринах одни и те же маленькие плюшевые белые медведи первыми приветствовали меня в остром смешанном ранне-утреннем свете магазина – свете, полуестественном-полуэлектрическом, резавшем глаза и заставлявшем их болеть, – неистовая беготня продавцов по этажу, расчехляющих пальто и шубы, вытряхивающих их и развешивающих в тех местах, где они позже точно должны привлечь внимание покупателей, – все эти первые впечатления были подобны смешению различных мелких тем в прелюдии, которые в конечном итоге объединялись в одну мощную тему – равномерного биения пульса монстра по имени "Тяжёлая работа". Я слышала это приглушённое биение, напоминавшее мне африканский тамтам в пустыне, и, спотыкаясь под своей неподъёмной ношей, машинально попадала в такт этому непрекращающемуся, безжалостному звуку.

"Разве вы не слышите его, месье Лубэ́? Разве вы не слышите этот ужасный 'бум-бум, бум-бум'?" – в отчаянии спрашивала я француза. И тот серьёзно отвечал: "Слышу". Но потом, быстро поменяв свой настрой, пожимая плечами и смеясь, советовал мне его не замечать.

"Не слушайте его, ловите другие звуки – забавные, которые также нас окружают", – восклицал он и обращал моё внимание на нечто абсурдное, что заставляло меня смеяться.

Пальто и шубы с утра до вечера, и думы только о них! Вскоре я познакомилась со всеми их видами. В одних огромных отсеках были те, что подешевле, то есть выделанные из: ондатр, енотов, тюленей Гудзона и забавных на вид шкур, именуемых "Корова́" (подразумевая обычных коров, только с ударением на последнем слоге); тогда как в других – те, что подороже, представлявшие, на мой взгляд, великий средний класс в мире шуб: беличьи, каракулевые, котиковые, леопардовые и бобровые; а в отдельной комнате за тяжёлой железной дверью, возле которой беспрестанно скрывался наш личный Шерлок Холмс – детектив Джонни, – жили аристократы: норки, горностаи и прославленные русские соболя. Последних чаще всего показывали миссис Оллра́йт и миссис Хэвэби́лл, ведь только их клиенты могли позволить себе купить нечто столь дорогое. Однако два или три раза даже я заходила туда, хотя каждый такой казус заканчивался горьким разочарованием. Худшим из них был тот, когда дама, вся увешанная драгоценностями, возжелала посмотреть на самую лучшую соболиную накидку, которая имелась у нас в наличии, и, долго продержав меня в мучительном напряжении, пока внимательно изучала её, в конце концов купила три ярда кроличьего меха для отделки платья.

А ещё была посетительница, вынудившая меня показать ей многие дюжины шуб, пока я наконец не почувствовала, что мои коленки вот-вот подогнутся от изнеможения. Помещение мехового отдела было огромным, и в тот день я, должно быть, преодолела не один десяток миль, бегая взад-вперёд по разным отсекам, вытаскивая все шубы, которые попадались мне под руку, и волоча их своей потенциальной покупательнице, пока та восседала в удобном кресле. Даже кладовщики устали уносить обратно ту груду вещей, что были отвергнуты ею и неуклонно накапливались на стульях вокруг нас, и ворчали на меня за то, что я никак наконец не заставлю её хоть что-то купить. Возможно, я демонстрировала уже девяносто девятое изделие, добросовестно превознося его достоинства измученным голосом, который, как мне казалось, к этому времени не очень-то был похож на мой, когда внезапно услышала позади себя сдавленное рыдание и, обернувшись, в изумлении увидела свою подругу Литу Барр, которая, сидя на другом стуле, была по грудь скрыта двумя горами из шуб и на самом деле лила слёзы.

"Эй, Лита, – встревоженно позвала я, – что с тобой случилось?"

Но та только махнула рукой, прошептав: "Не обращай на меня внимания – у меня куча времени, и я подожду, – просто продолжай свою чёртову работу". И мне ничего не оставалось, как послушаться.

Наконец посетительница удалилась, не купив ни дюйма меха, хотя отняла у меня несколько часов и просмотрела больше шуб, чем я обычно показывала за неделю. Как только она ушла, Лита, обняв меня, воскликнула: "Ах, ты бедняжка! Я не могу этого выносить, просто не могу! Это ужасно! Знаешь ли ты, что я больше часа наблюдала, как ты вытаскиваешь эти дурацкие шубы из каждого отсека в магазине, и от этого зрелища мне стало дурно. Если бы ты только могла видеть себя сейчас: твои плечи согнуты, ноги опухли, а лицо определённо выглядит измождённым и старым. О, ты не должна так раболепствовать перед подобной дурой, это ей впору тебе прислуживать!"

После её слов я так живо представила печальное зрелище, которое собой являла, что мне стало ужасно себя жаль, и я, сев рядом с Литой за последней не унесённой горой ондатр, тоже разрыдалась.

Но, честно говоря, моя работа не всегда была такой тяжёлой. Иногда, наоборот, случались дни, когда мне не приходилось показывать ни одного предмета верхней одежды, и тогда я чувствовала себя ничуть не лучше, поскольку унижение от того, что я, открыв вечером свою книгу учёта, писала внизу страницы фразу "продаж нет", было таким же мучительным, как и усталость от трудного рабочего дня.

Обеденный час был всегда желанным и помогал разделить день на две чётко определённые части. Вымыв руки и причесавшись в маленьком туалете на шестом этаже с надписью "Только для сотрудников", я поднималась в кафетерий, расположенный на самом верху здания, где мы, работники магазина, могли получить довольно приличный обед за весьма небольшую сумму. Но гомон голосов и звон посуды производили столь ужасный шум, что нам приходилось кричать во весь голос, дабы быть друг другом услышанными, а процесс бегания туда-сюда для собирания воедино подноса, бумажных салфеток, столовых приборов, тарелок и самой пищи настолько сбивал меня с толку, что я никогда не получала того, чего действительно желала, а в спешке хваталась за первое, что попадалось на глаза. Фруктовый салат, кофе и булочки – вот к чему я обычно стремилась, но когда тарелка с тушёной фасолью, стакан молока и кусок пирога (то есть всё то, что я терпеть не могла) волшебным образом оказывались на моём подносе, я нисколько не удивлялась.

"Двигайтесь дальше, ну же, двигайтесь дальше!" – кричал человек позади меня, если я делала паузу, дабы подумать, что же мне хочется съесть, и тогда я так волновалась, что, кроме хватания всего чего ни попадя, позволяла этому соскользнуть с подноса и рассыпаться по всему полу.

Временами я выбиралась на ланч в какой-нибудь уютный ресторанчик или закусочную по соседству с магазином, но обычно там было так многолюдно, что едва ли имело преимущества перед кафетерием.

В тот период случались и любопытные эпизоды: известная актриса предложила мне пойти на сцену; безумно богатая пожилая дама, с которой я пересеклась всего один раз, зайдя в наш отдел, предложила отдать мне всю свою ношенную одежду, которую, по её словам, она надевала лишь единожды или максимум дважды, – добрый жест, от коего я отказалась, заметив, что предпочитаю носить то, что заработала сама, каким бы скромным это ни выглядело; достаточно приятный мужчина лет сорока, оказавшийся отпрыском одной из самых известных семей "с золотой каймой" в Метрополе, купив у меня пальто, вдруг начал самым неприличным образом навещать меня в рабочее время и каждый день присылал гардении, которые разносчики доставляли, понимающе подмигивая и широко ухмыляясь. После месяца такого рыцарского поведения наследник, перехватив меня за стойкой пальто из кенгуру, с должной серьёзностью сделал мне предложение, и, когда я вежливо отказалась от этой чести, старательно указал на преимущества, которые союз с ним принесёт мне в моём бедственном положении. Однако и его красноречие не смогло меня убедить.

Испытала я и волнение от погони за магазинным вором, не особо осторожно прикарманившим пару ярдов дешёвого меха и, когда я загнала его в угол, оказавшимся столь потрёпанным и грустным, что я, отобрав краденое и проявив минутную слабость, его отпустила.

И был случай с нахальным мужчиной с толстыми румяными щеками и завитыми смоляными усами, что, надев новенькую енотовую шубу, за которую он ещё не заплатил, преспокойно вышел в ней из отдела, в то время как его ничего не подозревавшая продавщица искала ещё несколько изделий, кои злодей изъявил желание оценить. Какой же это произвело фурор и как же доблестно поступил наш маленький детектив Джонни, выследив этого человека и с триумфом вернув шубу обратно. Его единственным сожалением стало то, что вор, выпрыгнув из окна, сбежал в тот самый миг, когда его почти арестовали. Бедный Джонни! Это, похоже, был самый важный момент в его довольно небогатой событиями жизни, поскольку обычно он проводил дни, бесцельно слоняясь по отделу мехов со шляпой на голове, твёрдо убеждённый, что, приодевшись таким образом, он обманет визитёров со склонностью к ограблениям, заставив тех думать, что сам он является обычным покупателем. Он наворачивал и наворачивал круги по этажу, подозрительно поглядывая на честных посетителей и отчаянно зевая, пока в итоге не засыпал в одном из уголков, к облегчению продавщиц.

Однако самое большое волнение охватило меня однажды, когда мой моряк неожиданно появился в меховом отделе и чётко поставленным голосом – его услышал практически весь персонал, праздно столпившийся в одном месте (так как это случилось утром, когда покупателей ещё не было), – спросил меня, не хотела бы я сегодня выйти за него замуж. А мистер Мэйкпи́с, до которого также долетел этот ошеломляющий вопрос, самым любезным образом разрешил мне уйти после обеда, что я и сделала под аккомпанемент хора поздравлений от моих коллег.

На следующее утро, увидев меня входящей в магазин, они были весьма разочарованы, решив накануне, что я определённо должна была выйти замуж и потому им больше со мной не работать. Юные же девушки, даже выпорхнув из-за прилавка, где продавался мех ярдами, окружили меня, возбуждённо требуя ответа: "Ох, Ирина, почему же вы не вышли за своего зайчонка? … своего бельчонка? … своего кенгурёнка? …" – конечно, имея в виду моего моряка, ведь, целыми днями не думая ни о чём, кроме кож и мехов, мы дошли до того, что самым естественным образом стали называть людей именами различных животных.

В целом отдел мехов мне нравился больше, чем любое другое место, где пришлось поработать, и для меня стало настоящим шоком, когда одним утром мистер Мэйкпи́с с серьёзнейшим видом объявил собравшимся продавцам, что, поскольку сезон спроса на наш товар практически прошёл, ему придётся сократить свой штат, оставив лишь тех, кто трудился с ним долгое время, и переведя нас, новичков, в другие отделы. И с искренним сожалением распрощавшись неделю спустя со своими меховыми сослуживцами, я спустилась этажом ниже – в своё новое пристанище, коим стали картинные галереи.