Тулэрги. По ту сторону дней

Бармен

Он стоял перед приоткрытой дверью, не помня, как оказался здесь. Память являла собой жужжащий поток голосов и лиц, который пробивался сквозь его сознание, причиняя тупую боль. Ему не хотелось узнавать ни этих лиц, ни этих голосов.

Он толкнул дверь и шаг спустя уже был в ярко освещенном помещении. У стен – высокие стулья, длинная барная стойка, буфеты за ней сплошь заставлены красивыми бутылками с разноцветными жидкостями. За барной стойкой стоял ангел и сосредоточенно протирал бокалы.

– Добрый день, – произнес он, усаживаясь на высокий стул у стойки.

Не отрываясь от своего занятия, в ответ ангел лишь поднял на него глаза.

Тут он заметил, что руки у ангела были кривыми. Прямо воплощенная метафора. Он раньше такого и представить себе не мог, а тут на тебе, пожалуйста, – кривые руки.

– Ответь мне, – наконец проговорил ангел. – Что самое главное в жизни?

– Самое главное в жизни? – повторил он, растерянно глядя на криворукого ангела. – …Семья, любовь… – Неуверенные слова сыпались одно за другим. – Дерево посадить…

Криворукий ангел отрицательно покачал головой:

– Не верно. Попробуем иначе. Кто ты?

Он вконец смутился, уставившись в пустой бокал, который поставил перед ним ангел.

– Человек.

– Ну да. Кем ты был при жизни?

Жужжащий поток голосов и лиц вдруг приобрел отчетливые очертания, и он все вспомнил. Последние годы жизни его мучали затяжные депрессии, и теперь, глядя на уродца-ангела с кривыми руками, он чувствовал только раздражение:

– Можно обойтись без этих унизительных допросов? Я умер, неужели теперь мне придется перед кем-то отчитываться?

– Нет-нет, мы же просто беседуем! Ответь на мой вопрос, скоро поймешь, как это важно. Так кем ты был?

– Ну, при жизни я был врачом…

– Врачом? Людей лечил, что ли?

Он промолчал, посчитав вопрос ангела либо риторическим, либо издевательским.

– И как, удавалось?

Он вспомнил свою работу и содрогнулся. За истекшую жизнь медицина принесла ему лишь боль и разочарование. Радость от спасенных жизней была ничтожна, как и их количество. Он опять промолчал.

– Спрошу вновь, что самое главное в жизни?

– Да не знаю я! – Раздражение в нем нарастало.

Криворукий ангел взял бокал, стоящий перед человеком:

– Вот что. – Наполнив бокал какой-то яркой жидкостью, он торжественно подал тот человеку. – Выпей!

На дне бокала позвякивали кубики льда идеальной формы.

– Красиво! – оценил человек, не в силах оторвать глаз от этих кубиков. – Всегда любил… создавать…

Ангел смотрел на него пристально, ожидая продолжения, но человек замолчал.

– Что ты всегда любил? – Голос его стал под стать льду, звякающему в бокале.

– А, ерунда! – он махнул рукой. – Любил делать коктейли…

– Так ты был барменом?

– Врачом, сказал же!

– Хорошо, – вздохнул криворукий ангел. – Отвечу за тебя. Самое главное в жизни – осуществить свои желания. Правда, сперва их надо осознать. На стадии осознания обычно все и ошибаются. Самореализация, понимаешь?

– Самореализация? – Он решил, что ослышался. Слово было явно не из ангельского лексикона.

– Каждый из вас уникален, – между тем продолжал ангел, – и для получения счастья должен делиться с другими своей уникальностью. Кто это понимает, стремится к раскрытию своего «я», а кто не понимает, прикрывается любовью, посаженными деревьями, рожденными детьми, семьей, долгом и прочим. Не стану спорить: семья и любовь важны, но преуспевают в этом единицы.

– Вот оно, значит, как… – Он глотнул из бокала, не особо вдаваясь в разглагльствования криворукого ангела.

– Те цели, что ты пытался перечислять, не абсолютны. Они подходят только некоторым людям. Тем, кто… – тут ангел на мгновение задумался, – …что ли, предрасположен к этому. А ты вот был предрасположен…

– К чему? Смешивать коктейли? – усмехнулся человек.

– Да.

– Понятно! – Человек не знал, смеяться ему или плакать. Он опять глотнул из бокала.

– Почему такой простой вещи вы понять не в состоянии? – Криворукий ангел развел кривыми руками. – Так просто! Нет, все стремятся к одним и тем же вершинам! И никому невдомек, что у каждого вершины свои. Уникальность твоей личности так и осталась не познанной. Ты лишил себя и других чего-то прекрасного, чего-то, чем мог делиться только ты один…

Он взглянул на кубики льда в бокале по-новому. Впервые те показались ему чем-то драгоценным, утерянным им по глупости навсегда:

– Я не знал.

– Да. А между тем прошла целая жизнь. Твоя жизнь, бармен. Вот что… – Ангел вышел из-за барной стойки. – Смешай-ка мне коктейль.

– Я думал, ангелы не пьют!

– Ты вообще много думал, да все не о том, – криво отмахнулся ангел, забираясь на высокий стул рядом с человеком.

Глава 2.
Обстоятельства одной смерти

Никто никогда не видел это здание снаружи. Огромное каменное сооружение с бесчисленным множеством окон не обладало четкими архитектурными характеристиками и вряд ли имело изначальный чертеж. Разделенное на две части стеклянным мостом, это сооружение казалось двумя вселенными, что лишь догадывались о существовании друг друга. Постояльцы пафосно называли свое жилище замком, упрямо не замечая того, что для замка каменная постройка была слишком громоздкой и запутанной: она больше походила на лабиринт, даже на пещеру, но никак не на изящное воплощение архитектурного замысла.

Выйти из замка не представлялось возможным, так как в его мощных стенах не было дверей. Выходами могли служить лишь многочисленные окна. Однако замок окружал глубокий ров с водой, и потому участь покидающего его через окна была предрешена: человек тонул. Пропадал в темной пучине. Возможно, то был не ров, а река или озеро, никто не знал наверняка. Линия горизонта сливалась с небесами, не обнаруживая намека на сушу.

Человек с фиолетовыми глазами медленно шел вперед. Разбавленная холодными лунными бликами, обтекала его темнота. Свечей в руках он не держал, но страха не испытывал.

С тех пор, как он тут поселился, прошло уже несколько вечностей. За обитателями замка привычки считать время не водилось. Смерть после смерти наступала для каждого неожиданно, под нее нельзя было подвести определенного срока. Постоялец замка мог исчезнуть в любой момент, перестав казаться видимым и осязаемым. Куда? Никто не знал.

Это явление обитатели замка называли по-разному: освобождением, просветлением, перерождением, новой жизнью. После просветленных уже никто не видел, и нельзя было окликнуть их по именам: имена тут же забывались, впрочем, как и их владельцы. Все рано или поздно дожидались своего срока и покидали замок. Только не он.

Человек с фиолетовыми глазами занял самый высокий пост, поскольку его сатори² никак не наступало. Проживающие в замке или, как называли каждого находящегося в его стенах, текущие, сменялись слишком быстро. Человек с фиолетовыми глазами не имел друзей, как и привычки их заводить. По слухам, он был не первым, кого обошла система, продлив его пребывание в этом месте на неопределенный срок. Однако те, кого она таким образом обходила раньше, все как один кончали жизнь прыжком из окна, и потому явных свидетельств сбоя системы, кроме себя самого, он не имел.

Человека с фиолетовыми глазами окна не прельщали: он был цельной натурой и от всего хотел дождаться смысла. Будучи сторонником любых систем, он особенно не желал признавать изъянов в той, что претендовала на название вселенского устройства загробной жизни. За это его уважали. За это он получил статус и привилегии. Теперь он владел второй половиной необъятного замка, всеми комнатами, что находились в его крыле. Тогда как прочие пребывающие ютились по соседству, только он и его дворецкий имели доступ к просторам странных залов, что каждый день меняли обстановку, подстраиваясь под ту или иную эпоху

Человек с фиолетовыми глазами любил свою работу и гордился ею. Сама жизнь здесь уподоблялась работе, не слишком трудной, но обязательной. Ему нравилось чувствовать себя причастным к чьему-то грандиозному замыслу, чувствовать себя особенным, даже избранным, незаменимым.

Перед человеком с фиолетовыми глазами возник длинный коридор. Стены сплошь из стекла преломляли лунный свет, делая его невероятно ярким. Единственное открытое место в замке, не считая окон, снаружи было убрано чугунной решеткой в старинных вензелях. За этими вензелями всегда виднелась лунная ночь. Мост, разделяющий две части замка, имел высокий купол. До него не дотягивались даже старинные вензеля, оставляя пространство свободным.

Нигде больше человек с фиолетовыми глазами не ощущал столь величественного спокойствия. Под этим открытым небу куполом он мог простоять века. Даже в распахнутых окнах, что то и дело звали его к себе, не было такого прекрасного неба. Неба, которое знало все и наверняка, давно уже не задаваясь вопросами.

Но простаивать века человек с фиолетовыми глазами, к сожалению, не мог: у него перед замком были обязательства, которые не давали слишком много свободного времени, а то малое, что он был вправе потратить, оказывалось ничтожным. Потому человек с фиолетовыми глазами, каждый раз проходя по стеклянному мосту, замедлял шаг, черпая свое наслаждение украдкой.

И все равно время в замке это замечало и начинало торопиться. Он часто ловил себя на мысли, что время торопится только у него одного: другие всегда везде успевали, легко справляясь с возложенными на них обязанностями. Но, вероятно – эта мысль тоже его посещала часто – время в замке начинало торопиться только тогда, когда его начинали ценить. С каждым новым днем прибывшие в замок ценили время все меньше. С каждым новым днем их переставали занимать привычные вещи. Постепенно они и вовсе утрачивали интерес ко всему, что их окружало прежде.

Длинный коридор остался позади. Человек с фиолетовыми глазами остановился: перед ним была стена. Он постучал по ней, и в стене открылась дверь.

За дверью оказался ярко освещенный зал с высоким потолком. Радужно поблескивая, свисали с него большие люстры. Дожив до своих почти тридцати там, в жизни, человек с фиолетовыми глазами так и не обзавелся собственным жильем, перемещаясь по временным квартирам, связанным с такими же временными отношениями. Здесь в его распоряжении был целый мир: он даже не знал счета комнатам, которыми владел.

– Наконец-то! – Дворецкий, по виду немногим старше хозяина, держался чересчур фамильярно, то и дело забывая соблюдать субординацию. – Вы поздно, – с легкой развязностью прокомментировал он, снимая с вошедшего пиджак.

– Да. Поздно. – У человека с фиолетовыми глазами больше не было ограничений в одежде, он мог носить все, что ему заблагорассудится.

– Приготовить ванну?

– Да, пожалуй.

– Вас ожидает чай, и… – Дворецкий игриво подмигнул узким глазом. Он был уроженцем одной из тех южных стран, где жизнь, согретая солнцем, кажется проще и веселее, чем на севере.

– Что еще?

– К вам приходила Ида.

– Надеюсь, ушла? – В голосе звучала усталость – и только.

– Само собой! – Дворецкий опять подмигнул, но на этот раз без игривости: мол, все уладил, не извольте беспокоиться.

Человек с фиолетовыми глазами одобрительно кивнул и, скинув обувь, босыми ногами прошел в гостиную.

С утра это была другая гостиная, из другого века. Новая, в стиле рококо, горела роскошью убранства и, казалось, сама уставала от нее. Вычурная мебель с витиеватыми инкрустациями и шелковые коралловые обои. Человек с фиолетовыми глазами кое-как отыскал среди золота и лепнины маленький столик на тонких гнутых ножках с приготовленным чаем. Сел на приставленный к нему пуфик и задумался.

Удивительно, но за всю прожитую жизнь он ни одной минуты не испытывал отчаянья. Ущербным и уж тем более обделенным себя никогда не ощущал: природа была щедра с ним, поделившись соблазнительной привлекательностью, кое-какими талантами и даже тонким умом. Однако самодовольство его не посещало: он был доволен каждым своим днем, но никогда не приписывал эту заслугу себе. Скорее – обстоятельствам или даже другим людям. Ему были равно интересны как удачи, так и невзгоды. Он улыбался и тем, и другим, поглощая жизнь подобно куску именинного торта.

«За что же со мной так? – Этот вопрос человек с фиолетовыми глазами задавал себе каждый день, но не мог на него ответить. – За что? – Жалости к себе не осталось, только недоумение. – Я же не хотел умирать… Да и чем это я заслужил такую странную смерть?»

Он сделал глоток горячего чая. Этот глоток не прояснил сознание, даже не оказался приятным на вкус. Вкуса у чая не было, как и запаха, и температуры. О том, что напиток действительно был горячим, свидетельствовал лишь пар, стелящийся над темной поверхностью. Вкусы и запахи выветривались из памяти постояльцев в первые же недели пребывания в замке. Ощущения боли, как и температуры, притуплялись, размывались безразличием. А так как потребности в еде и питье тут не было, за неимением вкусов и запахов желание принимать пищу отпадало само собой. И все-таки человек с фиолетовыми глазами сделал глоток, за ним другой, а потом допил чай до конца.

Дворецкий откашлялся, обозначая свое вездесущее присутствие.

– Что? – прикрыв фиолетовые глаза, спросил его хозяин.

– Ваша ванна, – мягко проговорил дворецкий. – Она готова.

– Квесс! – обратился к нему человек с фиолетовыми глазами. – Я так редко бываю теперь один, а ты… – он помедлил, подбирая удачное определение, но не подобрав никакого, продолжил лишь на полтона выше, – …ты не устаешь досаждать мне и тут!

– О! – улыбнулся дворецкий. – Я лишь хотел напомнить!..

Человек с фиолетовыми глазами махнул рукой:

– Напомнил. И надоел!

– Уволите? – заискивающе спросил дворецкий.

– Что? – Человек с фиолетовыми глазами замер, пытаясь выразить забытую эмоцию, но все его редкие улыбки были искуственны, а своего смеха он уже давно не помнил: в первую очередь постояльцы замка переставали испытывать радость.

Так как замок был в некотором роде гостиницей, для подавляющего большинства пребывающих в нем материальные блага не составляли ценности. За должность здесь никто не держался. Быть уволенным или добровольно уйти с работы не представлялось возможным: с первого дня в замке тебя распределяла система, с которой обычно не спорили. Выполняя свои обязанности, каждый из обитателей замка «сидел на чемоданах», в любой момент готовый исчезнуть.

– Шучу, Квесс.

На самом деле человек с фиолетовыми глазами ни на кого не сердился, так как больше не испытывал ни раздражения, ни гнева. Он поднялся и вышел из гостиной.

Просторная ванная комната была старомодной и изысканной. Стены ее покрывал зеленый полупрозрачный камень.

Человек с фиолетовыми глазами перешагнул порог, тотчас почувствовав легкую дрожь во всем теле. Над водой поднимался пар.

– «Странно…» – подумал он. – «После смерти тянет к предметам, что окружали ее, обстоятельствам, что ей способствовали. А после рождения…» – Мысль застряла на полпути к выводу. Зеленое, под цвет камней, зеркало упиралось в потолок, едва не пронзая его. – «Кому нравится делать из веревок петли, кому заряжать ружья. А по мне – так нет ничего лучше воды. Безмятежная смерть…»

Стараясь больше ни о чем не думать, он погрузился в воду.

Расплывшись в блаженной улыбке, он закрыл глаза и лег на дно. Дыхание он больше не задерживал: во-первых, дыхания не было, а во-вторых, умереть все равно бы не удалось. Это место позволяло переживать смерть снова и снова, но только она ничем не заканчивалась: пережив очередную смерть, ты вновь находил себя в стенах замка.

Тем солнечным днем было так же тепло, и вода была такой же мягкой. В память врезались следы, оставленные им на песке, следы в один конец. Тем солнечным днем не стоило так глубоко заходить в море. Однако никаких предупреждений со стороны судьбы не было. Никто не сказал ему: «Эй, поостерегся бы ты!» Все утопленники на одно лицо, для воды не важна причина смерти. Причину своей смерти он так и не узнал. Все утопленники на одно лицо, о чем бы они не думали, идя ко дну. Своих последних мыслей он не помнил.

Однако в то утро его посетило что-то вроде озарения. Он вдруг осознал себя важнейшей частицей мироздания. Окружающий мир открылся ему если не со стороны самого Создателя, то со стороны его подмастерья. Это озарение его сильно напугало. Он так и не успел осознать и прочувствовать до конца всего, страх пересиливал даже любопытство. Появилась усталость, которую захотелось смыть. Кристально ясное понимание мира оказалось ненужным и даже обременяло. Равнодушным и обремененным он пришел на берег моря, равнодушным вошел в теплую мягкую воду. Когда он умер и очнулся в замке, то решил, что его потопило то самое озарение, которым он так малодушно пренебрег.

Человек с фиолетовыми глазами поднялся из воды. Все мысли моментально испарились, осталась лишь струящаяся вода и ощущение себя живым. Было еще одно чувство. Оно сопровождало его с момента смерти, все попытки подавить его в себе оказывались тщетными: жажда, постоянная жажда, утолить которую никогда не удавалось надолго. Постоянную свою жажду он держал в строжайшем секрете, никто в замке даже не догадывался о его недуге.

В дверь постучали:

– С вами все в порядке? – Дворецкий был знаком с правилами замка, но все равно периодически выдавал что-то подобное. – Может быть, вам плохо?

Вопрос был явно неуместным, но человек с фиолетовыми глазами на него ответил:

– Да. В порядке. В порядке.

– Может, помощь нужна? —не унимался дворецкий.

– Я уже умер, Квесс. Что со мной может случиться?

Человек с фиолетовыми глазами стер с лица теплые капли. Ощущая себя живым, он вышел из ванной.

– Простите, – чего-то испугался Квесс.

– Не обижен, – ответил человек с фиолетовыми глазами.

Его халат представлял собой длинный черный балахон из плотной атласной ткани, надевающийся не иначе, как через голову. Рукава его были много длиннее положенного и скрывали кисти рук до кончиков пальцев.

– И… я… хотел бы… – Дворецкий медлил.

– Спрашивай, Квесс.

– Я насчет карт…

– Карт?

– Игральных, – зачем-то добавил Квесс. – Я, конечно, не игрок. Так, при жизни развлекался. Хотел бы развлечься и теперь. Где бы мне достать колоду?

– Человеку твоей должности предметы получать не положено.

– Что? Я не совсем понимаю.

– Пятый уровень, обслуживающий персонал, – пояснил человек с фиолетовыми глазами. – Предметы не положены. Я тебе уже говорил.

Квесс кивнул:

– А… – По всей видимости то, что он хотел спросить, требовало мужества. – Эм… Как бы…

– Смелее, – подбодрил его человек с фиолетовыми глазами.

– А вы разве не могли бы?… – Выговорив это, Квесс побледнел. – Простите! – спохватился он.

– Нет. Я не мог бы, – удаляясь к себе в спальню, только и ответил человек с фиолетовыми глазами.

– Ясно.

На самом деле Квессу все еще не было ясно. Он провел в замке уже пару недель в должности дворецкого, однако привыкнуть к своему странному хозяину ему пока не удавалось. Как Квесс не старался прогонять угрюмую ауру, что тот изо дня в день носил вокруг себя, подобно грозовому облаку, все было тщетно. Человек с фиолетовыми глазами никого к себе не подпускал. Граница между ними с каждым днем становилась все отчетливее: ни намека на приятельские или дружеские отношения, только деловая официальность. А между тем Квесс был приближенным главной фигуры в замке, человека, который владел его правилами, подчиняя им других.

– Ясно, – повторил Квесс. – Никаких исключений.

Карточный вопрос поднимался за последнюю неделю уже во второй раз, и нельзя сказать, чтобы Квесс совсем ничего не понял с прошлого разговора, он просто надеялся на свое привилегированное положение. Играть хотелось страшно. Руки тряслись, в глазах прыгал бесприютный азарт. Все это усиливалось к концу рабочего дня, как сейчас, и у Квесса больше не было сил сдерживаться. Он тихо выругался, закрыл ладонями лицо. А когда отвел руки, на лице его возникло странное выражение доброжелательства. Не улыбка – дежурная стандартная гримаса доброжелательства, что подходит для всех возрастов, полов, социальных положений. Дежурная гримаса крупье, за которой разверзается бездна насмешливого лукавства и хитрости.

– Но, может, мы сможем как-нибудь договориться? – обратил он риторический вопрос к закрытой двери спальни.

Слово, что озаглавило жизнь

Себя она не любила. И другие ее никогда не любили, и она не любила других. Невозможно любить других, когда не любишь себя: такая любовь к другим превращается в поклонение или в подчинение, в зависимость или во что-то еще, калечась и уродуясь на разные лады. Она себя не любила, а всем казалась самовлюбленной, этим отпугивая редких желающих поделиться с нею душевным теплом. Душевного тепла всегда не хватало, она нуждалась в нем, готовая с самоотверженным отчаяньем платить тем же. Но жизнь любит замыкать круги, и ее круг был замкнутым. Как учат мудрецы, самовлюбленность – это нелюбовь к себе, это как раз признак ее отсутствия, самая распространенная декорация такого недуга. Но мудрецы учили других, не ее; на ее пути мудрых людей не оказалось, и некому было разъяснить, что к чему и как все исправить. Некому, вплоть до самого конца.

Сейчас ей было семь лет. Ее только что отругали за разбитую тарелку, обозвав неумехой.

С тех пор этот эпитет навсегда приклеился к ее имени. Он то и дело звучал из уст разных людей, проходящих по ее жизни, сжимая душу размеров вселенной до той, что помещалась в кулаке. Каждый произносил это слово по-своему. однако суть его не менялась. Гордостью семьи она никогда не была. Слишком рано ей стало доподлинно известно, что родители могут не любить своих детей.

Замкнутая и озлобленная, стояла она теперь перед разбитой тарелкой, которая, вопреки стараниям, продолжала падать и разбиваться на протяжении всей ее жизни.

– Неумеха! – опять холодно произнесла мать, и за ней тотчас повторили другие: ее подруги в младших классах, первый парень, второй, начальник на работе, случайный прохожий.

Она обхватила голову руками, упав на колени. Ведь когда-то давно она всех их любила. Любила же? Но вот теперь… Утратив это драгоценное чувство, сперва к родным, потом – к возлюбленным, она возненавидела каждого, кто был способен в ней усомниться, причинить боль, и осталась одна.

Острые осколки разбитой тарелки валялись перед ней, как доказательство ее пустой и напрасной жизни. Доверившись однажды суеверию, что склеенная посуда приносит несчастья, она всегда избавлялась от разбитого, не стараясь что-либо вернуть.

Итак, ей было снова семь, однако слезы не текли из глаз – она физически не могла больше плакать. Эту способность она утратила вместе со способностью любить.

– Тарелку ты разбила, девочка? – раздался взрослый голос у нее за спиной.

Она обернулась. Никогда прежде она не видела этого человека.

Как же ей хотелось соврать, указать на другого! Подобное чувство она испытывала каждый раз, когда такое случалось впервые на глазах у того, кого она еще плохо знала. Но она только глупо улыбалась и просила прощения, слыша в ответ ненавистное слово.

– Я повторю вопрос, это ты разбила? – Обладатель взрослого голоса был в два раза выше ее и смотрел сверху вниз.

Но чувство страха, что по привычке охватило ее, внезапно рассеялось.

– Какая разница, кто! – вдруг выпалила она тонким детским голосом. – Тарелка разбита, важно лишь это.

– Вот как? – удивился взрослый, и на его лице появилась улыбка. Не та притворная, какие она хорошо выучила за свою жизнь, а другая, настоящая.

– Защищаешь себя? Впервые не стараешься угодить своей правдой? – Он говорил не с ребенком, а с ее душой, а у той не было возраста. – Не стараешься выбить слезами любовь или того хуже – жалость? Сейчас на первом месте – ты, а не твои мелочные желания.

– Мелочные желания? – Детский голос дрогнул. – Разве желание, чтобы тебя любили, мелочное? – Как ей не хотелось довериться этому взрослому, привычка сомневаться взяла верх.

– Проигравших никто не любит, девочка, просящих и слабых. Любят только победителей. И тут неважно, на самом деле ты победила или же просто считаешь, что это так.

Незнакомый взрослый еще раз улыбнулся и растворился в белоснежной дымке.

– Постойте! – закричала она, но услышала в ответ легкий смех.

– Незачем. Я тебе больше не нужен.

Она посмотрела перед собой. Разбитой тарелки не было, вместо нее высилась ровная стопка целых.