Первое Солнце Шестой Воды. Книга Первая. Небис. Метафизическая художественная серия «Женьшеневая Женщина»

Глава 6. Огонь

Чиркнула спичка.

Съедая беспомощный тлен деревянной щепки, всколыхнулось крошечное пламя. Жёлто-голубое. Солнце в ореоле неба.

Сквозь пламя была видна истина. И лицо истины, изменяясь вместе с движением огня, открывало дорогу.

Куда вела эта дорога – заворачивающаяся в спираль, и сквозь завесу дыма уходящая ввысь, – ни пламя, ни истина открывать не хотели.

Безконечность – за знания безконечности – требовала плату. И плата стояла над всем. И была она выше всего тленного. И плата была – в конечности. Конечности размерного видимого, переходящего в безразмерное невидимое.

Пламя обожгло пальцы.

От боли они непроизвольно разжались, и огонь слетел вместе с обугливающимся остовом спички на стол.

Тщедушное тело умирающей деревянной щепки скукожилось, подвернуло головку к брюшку, став похожим на вопросительный знак, истлело и отпустило пламя бежать дальше.

Столешница, забросанная ворохом исписанных листов бумаги, воспламенилась в доли секунды. Будто чернила, которыми были густо покрыты листы, оказались подкрашенным спиртом или бензином.

Проспиртованная болью бумага чуть покорёжилась, попыталась было сопротивляться, но, обнаружив всю тщетность усилий, смирилась и покорно отдалась в руки судьбы.

Голодная стихия огня, почувствовав нарастающую мощь власти, восстала над столом.

Она принялась пожирать буквы с неистребимой жадностью, заглатывая жаркой пастью всё новые и новые куски горящих вместе с бумагой словесных конструкций и мыслеформ. Но спаянные в слова буквы не пропадали в ненасытном огненном брюхе, а переплавлялись в новую форму жизни и, лишившись физического тела, освобождаясь, отплывали вверх.

Пространство над столом стало заполняться жаром, дымом и звуками…

Вначале послышались одиночные, нерешительные и встревоженные голоса. Потом голоса окрепли; но пока ещё полуслепые, двигаясь на ощупь, они смешивались в хаотичный коктейль перебивающих и перекрикивающих друг друга нот.

Чем жарче огонь заглатывал бумагу, чем гуще становился пропитанный чернилами дым, тем более выпрямлялся и утончался общий голос.

Некоторое время нестройный хор пытался удержаться на кончиках пламени, не решаясь пройти сквозь дымовую завесу, затем выправился, слился в унисон, и зазвучала музыка. Она взлетела от стола к потолку. Но потолок растворился от жара огня ещё раньше, и музыка свободно устремилась выше – за пределы…

Глава 7. Имярек

– Как вас зовут? – спросил он, возвращая Небис.

Она оторвала ослеплённый взгляд от шара, перевела его внутрь комнаты, пытаясь всё же рассмотреть собеседника, и, чуть помедлив, ответила:

– Не знаю.

Она врала?

Нет. Она не умела врать.

У неё действительно не было имени.

Она забыла своё имя в тот момент, когда встретила Его.

Когда ты любишь, тебе не надо никакого имени.

Когда ты любишь, тебе не надо не только имени, тебе не надо уже и слов. Когда ты любишь, все слова растекаются привкусом миндальной карамели по языку. Они настолько сладки, что хочется пить их несказанность жадно и медленно, оставляя томительный, распирающий вкус внутри себя.

Когда ты любишь, тебе не нужно: ни имени, ни слов. Когда ты любишь, тебе нужны только: воздух, который дрожит на губах, и груди, и животе; и свет, который можно разминать пальцами, перекладывая из одной ладони в другую. И воздух наполняет тебя и превращает в шар. И свет пронизывает твои пальцы и через поры вливается внутрь. И твои пальцы уже сами начинают излучать свет. И ладони, и руки, и всё твоё тело…

– Вы что-то сказали? – спросила она.

– Я спросил о вашем имени. У всех есть имя. Оно есть и у вас.

– Да, наверное, – она смутилась, уводя взгляд в темень окна, и немного погодя добавила: – Я не знаю своего имени.

– Но ведь другие как-то называют вас?

– Ольга, – сказала она. – Когда Он думал обо мне, Он называл меня Ольгой.

– Кто – он?

– Я называю его Юпитер.

– Хорошо, Ольга…

– Нет! – она вздрогнула, и взгляд её стал пронзительнее. – Не называйте меня Ольгой. У меня другое имя. Ольгой может называть меня только Он. Он называл меня Ольгой до того, как узнал.

– А потом?

– И потом он будет называть часть меня Ольгой. Но я уже буду ЖеньШеневой.

– Значит, вы – Женя?

– Нет. Я стану ЖеньШеневой после.

– А между? Как он называл вас между Ольгой и Женей?

– Сейчас? – уточнила она.

– Да.

– Женоль.

– Значит, ваше имя – Женоль?

– Нет, – улыбнулась она, нежно выглаживая лоб Небиса. – Это не имя. Это слово означает – «Моя Жена».

– Вас не смущает слово Женоль?

Она знала, о чём он, но всё же задала встречный вопрос:

– Почему оно должно меня смущать?

– Я правильно понимаю, что Женоль – это Жена-Ноль?

– Или Женя-Ноль. Или Женя-Оля. Или Жена-Ноль. Всё правильно.

– Но ведь ноль – это ничего – пустота.

– Допустим, – ответила она. – А вы не пытались посмотреть на ноль под другим углом зрения? Если две прямые линии – у которых нет: ни конца, ни начала, – пренебрегут нулём, то они так и останутся прямыми без конца и начала. Но если им повезёт, если им посчастливится найти ноль, и они пересекутся в его точке, то из этих двух прямых образуется: четыре прямые, с началом и без конца, и четыре угла. Четыре угла – это уже дом. А четыре прямые и четыре угла – восьмёрка – два круга константы бесконечности. Одинокий ноль обречён стать дыркой от бублика. Но если у нуля появится точка опоры, он сможет поднять в небо даже поезда!

– А имя?! У вас есть имя?! – воскликнул он.

– Жене не нужно имя, если она одна. Имена нужны только женщинам в гаремах.

– Как я могу обращаться к вам? – его голос становился всё настойчивее.

– Выберите имя сами.

– Любое?

– Конечно. Любое имя. От А – до А.

– Алиша, – произнёс он.

– Почему – Алиша?

– Когда я смотрю на вас, вспоминаю детство и Алису, о которой тогда читал, а может быть вижу ту Алису, которую знал ещё до детства. Но вы не совсем Алиса… Не совсем та… Не такая, как все…

– Хорошо. Пусть будет Алиша.

«Алиса, – думала она. – Наверное, все Алисы похожи друг на друга. Все они ныряют: кто вслед за кроликом, кто вслед за котом, а кто – за кроликом-котом… И пропадают для мира старого, попадая в мир новый, или испаряются вовсе… И сотворение происходит с ними каждый день и каждый час, и каждое мгновение… И сотворение превращает их самих в творцов; и в мастерских разбиваются горшки и рвутся на бесчисленные клочки рукописи и партитуры; а в небе, взорвавшемся от точки творения, рождается новый Небис… Конечно, пусть будет Алиша.»

Имя – как вода. Есть имена – океаны. Есть имена – озёра. Есть стоячие имена – водохранилища. Есть имена – болота. А есть имена – реки. Они в постоянном движении – изменяются сами и текут, изменяя землю.

Имя наделяет человека программой. Но нет никакой программы, способной рассчитать траекторию движения взлётной сущности, чьё имя изменяется вместе с каждым новым глотком кислорода, попадающим в телесную оболочку…

Глава 8. Кислород

У кислорода есть особое свойство лёгкости. Не той лёгкости, что присуща воздуху в целом, а именно внутренней лёгкости. Легчайшей лёгкости – внутри самой лёгкости.

Каждый новый глоток наполнял лёгкостью. И эта лёгкость притягивала к себе и втягивала в себя.

Она не могла остановиться.

Глоток…

Ещё! Ещё! И ещё…

Кислород заполнял её изнутри. Его было столько, что он не умещался в двудольный лёгочный мешок, выпрыгивал из него, вспенивался по венам, проникал: в мышцы, в кости, под кожу.

Переполняясь живительным газом, она превращалась в воздушный шарик.

Всплывала на поверхность – над всем поверхностным.

Поверхность оказывалась дном нового уровня.

И здесь всё начиналось сначала.

Опять требовался кислород.

Глоток. Другой. Третий! И вновь лёгкость, рассыпающаяся внутри, поднимала её наверх, на поверхность – над поверхностью всего поверхностного.

Столь желанная поверхность опять оказывалась дном – низшей ступенью нового высшего уровня.

Над ней наслаивались всё новые и новые уровни. Каждый новый уровень был сложнее и плотнее, но преодолевать их становилось всё легче. Ведь каждый новый глоток кислорода внутри неё уже сам стремился подняться выше, толкая вверх: и себя, и других, из которых теперь состояла она.

Наконец, тело достигло поверхности поверхностного и уткнулось в препятствие.

Сверху больше не оставалось места для новых уровней, и уровни переместились в стороны.

Она глотнула новую порцию кислорода, и тело принялось расширяться, заполняя окружавшие его боковые уровни. Под напором её расширения стенка каждого нового уровня лопалась, издавая звонкий хлопок, и пространство уровня прирастало к ней, как годовые кольца нарастают на стволе живого дерева.

Уровни отличались цветом, плотностью и консистенцией. Чем дальше от центра располагался уровень, тем плотнее и ярче он был, и тем стремительнее прирастал к стволу её недавно обретённого тела, окутывая её своим мерным сиянием в ожидании сияния уровня следующего.

Она вбирала в себя уровни с младенческой жадностью, с утробной жаждой познания материнского молока мироздания.

Ещё один уровень!

Ещё один!

Ещё!..

Последним уровнем оказался…

Глава 9. Окно

– Алиша! Расскажите о нём, – потребовал он.

– Что мне сказать о том, о ком я ничего не знаю? – совершенно не удивляясь ни вопросу, ни твёрдости в его голосе, спросила она, внутри продолжая примерять на себя имя Алиша, а внешне пытаясь вылепить из солнечного шара, растекающегося по пальцам, цветущую головку подсолнуха.

– Но ведь вы его жена!? – вспыхнул он.

– Да, – ответила она, вытягивая лучик в форме лепестка. – Но разве жёны знают своих мужей? Пока они не знают даже себя.

– Расскажите о нём, – его голос стал ещё твёрже.

– Это началось в самолёте, – сказала она, вытягивая из светящегося шара очередной лепесток. – И он был очень странный.

– Ваш муж?

– Нет! – рассмеялась она. – Самолёт.

Женщина на секунду провалилась в себя, улыбка скользнула по лёгкой тени, блуждающей в комнате, а потом добавила уже совершенно спокойно:

– С тех пор я не выходила отсюда.

Если бы сейчас луна могла заглянуть в окно комнаты и увидеть лицо мужчины… Оно было…

Но окно запотело от жара Небиса, соприкасающегося с глубоким, ровным дыханием женщины, идущим настолько изнутри, что всё её нутро становилось сплошным воздухом, и луна не смогла бы разглядеть…

– Сколько дней вы не выходили из комнаты? – спросил он.

– Вы хотели сказать – месяцев или лет? – улыбнулась она. – Много.

– Почему?

– Она боялась.

– Кто?

– Квартира.

– Чего она боялась?! – возмутился он.

– Она боялась оставаться одна.

– Кто вам это сказал?

– Она.

– Как?

– Всякий раз, когда я подходила к двери, квартира начинала плакать: либо водой, либо огнём. Чаще – огнём. Конечно, я могла оставить всё, как есть, и уйти. Но в комнате был кот. Он бы сгорел.

– У вас есть кот?

– Да, – сказала она тревожно, и начала рассказ: – Когда-то у меня была кошка. Белая. Я дала ей совершенно белое имя – Бэлла. Но пришло время, и её позвала природа. Она так кричала в ответ на этот зов! Я могла бы удержать её, но не стала, отпустила навстречу природе, и белая кошка больше не вернулась.

Потом у меня была крыса. Она тоже была совершенно белая, а глаза, хвост и лапки – розовые.

Мне подарил её маленький мальчик.

Я приехала в детский дом снимать фильм. Мальчик посмотрел в мои глаза и сказал: «Я хочу, чтобы ты была моей мамой». И я посмотрела в его глаза, и захотела стать его мамой. Но большие дяди и тёти в больших кабинетах, где решают судьбу таких детей, запретили мне быть его мамой. Они сказали, что таким женщинам, как я, у которых нет дома и нет мужа, нельзя быть мамами для мальчиков и девочек, у которых нет мамы.

А потом мальчик плакал.

«Я хочу подарить тебе самое дорогое, что у меня есть» – сказал мальчик и протянул мне ручную крысу: «Её зовут Дуся. Кроме неё у меня никого нет. Я хочу, чтобы она была твоей».

И я всё время плакала, когда смотрела на Дусю и вспоминала глаза мальчика.

А потом ко мне в гости зашла маленькая девочка, которая часто плакала, потому что у неё не было друзей, и она попросила: «Отдай мне Дусю. Я буду её мамой». Я отдала ей Дусю, и девочка больше не плакала. И я уже не плакала, глядя на Дусю. «Может быть, когда эта девочка вырастет, она встретит мальчика, который подарил мне Дусю. И у них будут дети, которые никогда не будут плакать», – думала я.

А потом ко мне пришла кошка. Вошла без спроса и легла на мою кровать. Кошка была серая и невзрачная, бездомная, маленькая и очень голодная. Я хотела налить ей молока, но в моём холодильнике не было ничего, кроме мацони. Там, где я тогда жила, все пили нарзан и мацони. Эта кроха с такой жадностью набросилась на мацони, что получила имя – Мацоня.

Взрослея, она жила у меня и спала на моей кровати. Мы вместе умывались, вместе делали маникюр, и я носила её гулять в маленьком плетёном лукошке. А когда она совсем выросла, и природа позвала её, я испугалась, что она уйдёт так же, как ушла Бэлла. И я начала давать Мацоне таблетки. Есть такие маленькие, круглые, жёлтые таблетки от кошачьей любви, когда кошкам очень хочется любви! Я бы тоже их пила, но для людей не придумали таблетки от любви. Вот так мы и жили без любви: я и «дочка» – кошка Мацоня.

А потом мне нужно было уехать. Да! Я должна была уехать. Далеко. Навсегда. И я не знала, куда ехать, и не могла взять Мацоню с собой в никуда. Я отдала её в хорошие, добрые руки, а через время мне сообщили, что Мацоня нашла свою любовь, и я стала «бабушкой».

С тех пор у меня нет домашних животных…

– Но вы говорили, что в этой квартире был кот! – возразил он.

– В ту пору этот кот был у всех.

– Где он сейчас?

– Ушёл, как и положено, в свой срок.

– Куда? – спросил он.

– Туда, куда и положено уходить всем котам. Но перед тем как уйти, он просил меня помочь… А сейчас мне нужно спать. Я должна спать. Он хотел, чтобы я спала. «Ложись спать» – это были последние его слова, сказанные мне голосом.

– Кот? – удивился мужчина.

– Кот? – удивилась она.

– Кот простился с вами словами: «Ложись спать»?

– Отчего кот? Впрочем, да… Тот, кто хотел, чтобы я спала, кот. Он тоже кот…

– Почему он простился с вами именно так?

– Я тогда не спала несколько месяцев. Я уходила. Он хотел остановить меня, но вместо этого всего лишь изменил вектор направления. Я всё-таки ушла. Я уснула, и больше не просыпалась.

– А сейчас?

– И сейчас сплю. Но здесь не хватает воздуха. Мне приходится выныривать, чтобы сделать новый глоток.

Она встала на подоконнике и открыла окно. В комнату хлынуло дыхание ветра, и она подалась навстречу, легко выскальзывая из полноты света в полноту тьмы.

Прежде чем сделать шаг, она обернулась и тихо спросила:

– Вы умеете стрелять?

– Нет, – так же тихо ответил он, и добавил: – Обычно я попадаю в молоко.

– В молоко попадают все, у кого есть Адамово яблоко, – улыбнулась она. – Мне нужно спешить. Вы видите термометр? Он висит за окном.

– Да.

– Что показывает Цельсий? – спросила она.

– Красный приближается к сорока.

– Сердцу пора идти в школу. Нужно успеть попасть в Адамово яблоко, пока кровь не закипела.

Её тело стало прозрачным, платье наполнилось ветром, и подол распахнулся, как крылья…

– Постойте! – воскликнул он, и тронул её за локоть, пытаясь удержать: – Вы не ответили!

– На какой вопрос я не успела вам ответить? – спросила она уже почти отсутствующе.

– Сколько дней вы не выходили из комнаты? – повторил он.

– Не подскажете: что сегодня на календаре?

– 6 февраля 2012-го года.

– Благодарю, – ответила она. – Но вы точно уверены, что сейчас февраль?

– Конечно!

– Ваш хронометр остановился. Сейчас – осень. Впрочем, какая разница, что на календаре, если календарь застрял в мае.

– Сколько дней вы не покидали пределов этой квартиры? – настаивал он.

– На тот момент, когда вы вошли сюда, лишь 444 дня. А на сейчас – 695.

– Это невозможно!

– Отчего же? – возразила она, плавно уводя свой локоть из его ладони. – Возможно. Когда нет повода выйти за пределы, все грани и пределы стираются.

– Так долго?

– Это не предел.

– Но ведь вы сами выставляете свои пределы?! – его голос начинал звенеть медным отливом колокола.

– Нет. Пределы невозможно выставить самостоятельно. Во всяком случае, до тех пор, пока не дойдёшь до уровня зашкаливания предела в отсутствии предела.

– Значит, всё-таки, вы сами выставляете свои пределы? – его колокол нарастал всё громче, и ветер выносил голос из комнаты наружу – туда, куда рвалась выйти она.

– Нет.

– Тогда кто же? – метрономом отбивал он.

– Алекс, – ответила она.

– Алекс Юпитер?

– Вы хотели сказать Йуппитэр?

– Ну да, Юпитер.

– Йуппитэр, – повторила она.

– Вы настаиваете?

– Да.

– Кто он?! – бился в ветер колокол его голоса.

– Кто? – спросила она.

– Алекс Юпитер!

– Вы хотели сказать Йуппитэр?

– Да.

– Алекс Йуппитэр, – настойчиво повторила она.

– Я понимаю. Но кто он?

– Алекс Йуппитэр?

– Да. Алекс Йуппитэр! – вскипал он. – Кто он?!

– В каком смысле?

– Вы не скажете?! – в отчаянии бросил он.

– Нет.

– Хорошо. Не говорите.

Он замолчал.

А ветер продолжал нести наружу отчаянную немоту его вопросов…

– Вы действительно хотите знать, что произошло в этом аквариуме? – спросила она, прислушиваясь к ветру.

– Да.

– Тогда я должна войти в вас. А вы – в меня.

– Как?..

– Глазами, – ответила она. – Вам не страшно?

– Нет, – его голос напрягся в струну. – Что я должен сделать?

– Ничего. Просто смотрите в Небис. Он всё сделает сам, – и она положила в его руку светящийся шар.

– Постойте! – он прикоснулся к оконной раме, пытаясь остановить женщину. – Прежде чем… Ответьте. Он вас бросил?

– Кто? – удивилась она.

– Юпитер.

– Юпитер не может никого бросить, – сказала она твёрдо и холодно. – Юпитер – это Небо. А небо – это воздух. Как воздух может бросить кого-то? Ну, разве что подбросит, превратившись в Ветер… И ещё…

Она взяла руками его голову за лоб и затылок, аккуратно притянула к себе, и прижалась губами к его уху:

– Чтобы бросить что-то, надо это что-то иметь, – прошептала она едва уловимо. – Я не что-то. И меня никто не имеет. Я – бросаюсь сама.

И она сделала шаг в окно…

Глава 10. Шлюз

Вода наполнялась изнутри так же, как тело наполнялось кислородом.

Вода считывала информационное поле и записывала код.

Стенки серебряной чаши отражали движение солнечного луча, множащегося в зеркальных блюдцах водной поверхности.

Она уже отчётливо ощущала тело, но ещё не до конца понимала, как им управлять.

Она пыталась ухватить луч, но струна света проскальзывала между сжатыми пальцами. Пыталась ловить луч ладонью, но тот беспрепятственно проникал сквозь плоть и устремлялся к натянутой под рукой кромке водной поверхности. Там, едва прикасаясь, луч целовал воду и, отпрыгивая под углом, быстро возвращался сквозь ладонь обратно – к источнику, но уже не долетал до него, а рассыпался в солнечные брызги световым салютом.

Если что-то и было важным в данный момент, то это был луч, преломляющийся водой.

Да. Именно луч света в месте соприкосновения с водой и был единственно важным. Ныне и присно, и во веки веков. Ибо только вода, соединённая со светом и воздухом, есть эликсир жизни, среда зарождения, точка отсчёта начала, жизнь.

Резкий глубокий скрежет металла заставил вздрогнуть.

Ворота, замыкающие круг серебряной чаши, медленно поползли вверх, и вода, увлекая тело, жадно хлынула в образовавшуюся щель, заполняя камеру шлюза и ещё быстрее раздвигая долгожданное окно выхода.

Это и был момент рождения…

ЧАСТЬ II. КВЕСТ

Глава 11. Без Конечность

Шаг.

Порой лишь один единственный шаг отделяет нас от самих себя.

Один единственный маленький шаг – внутрь.

Ни сантиметра! Ноль сантиметров. В ноль. В нулевую отметку себя.

И сделать его столь же легко, сколь и трудно.

Этот шаг снимает с тебя кожу. Выворачивает нутро.

Страшно?

Страшно.

Именно поэтому этот шаг и оказывается самым тяжёлым.

Глава 12. У Лица

– Если есть выход, значит, есть и вход. И если я смогла выйти, значит, смогу и войти.

Так, не обращая внимания на отсутствие собеседников, вслух рассуждала Алиша.

Она торопливо шагала босыми ногами по тёплому тротуару безлюдной улицы в поисках входа в дом, из окна которого только что вышла.

Но здания на этой улице были удивительно похожи. На них пестрело одно и то же граффити-лицо: приветливое и праздничное. И у этого размноженного через трафарет одноликого ряда каменных фасадов имелись широко распахнутые глаза окон, но отсутствовали даже намёки на рты дверных проёмов.

– У каждого дома есть дверь, – размышляла Алиша, рассматривая яркие коробочки домиков-близнецов, вытянувшихся вдоль мостовой в длинный стройный ряд. – Во всяком случае, если есть окно, значит, должна быть и дверь.

Здания-коробочки прислушивались к голосу Алиши, улыбались, провожая её незашторенными глазницами, но, даже медленно уплывая вдаль за её спиной, продолжали прятать в искусной кирпичной драпировке стен свои рты со скруглёнными блестящими зубцами дверных ручек.

– Все дома для людей строят так! – настойчиво щебетал голос Алиши. – И если есть вход для солнца и воздуха, значит, есть вход и для людей! Ведь я – не солнце и не воздух?

Алиша вытянула перед собой руки, разглядывая полупрозрачные ладони с едва заметными голубыми прожилками разветвлённых кровеносных ручейков; затем пощупала мягкость тёплых щёк и припухлость чуть увлажнённых губ, которые растянулись под пальцами ответной улыбкой; перебрала непослушные пряди волос и тронула спрятанные под ними мочки ушей, найдя почти заросшие от долгого отдыха бугорки-дырочки, когда-то пробитые под серьги; наконец, сделала глубокий вдох, чтобы убедиться, что у неё есть лёгкие, и выдохнула тоненькую струйку воздуха.

– Да, – успокоила себя Алиша. – Я – не солнце и не воздух. Я – человек. В человеческом теле. И даже если я могу выйти в окно, как солнце и воздух, то всё же входить я должна по-человечески: через дверь.

Однако вокруг Алиши не было ни единой двери, а только множество одинаковых, распахнутых настежь, затемнённых от полноты своих внутренностей, стенных дыр-квадратов. И даже то окно, из света которого Алиша только что вышла, отсюда, снаружи, казалось таким же обычным квадратом, и теперь играло с ней в прятки, сливаясь со всеми остальными близнецами.

Да! Алиша вынуждена была признать, что не может найти не только дверь, но даже своё окно.

Она помнила, что это окно по утрам ловит в хрупкие стекольные сети солнце, осторожно выглядывающее из-за горизонта. Значит, там, где окно – восток.

Но где может быть дверь у дома с окном, выходящим на восток? С какой стороны? С запада или с востока? И как определить сейчас: где просыпается малыш-восток, и где засыпает старик-запад?

Алиша посмотрела вверх: на солнце.

Солнце, едва качаясь на полусонных, истончённых до прозрачности, гребешках облаков, безмятежно плыло по сглаженному, затихшему, как перед штормом, морю неба прямо над её головой.

Алиша вышла из окна в полночь. Но сейчас на дворе стояла самая сердцевина суток: такая сочная и нежная, как юная вишня, наливающаяся вокруг мягкой, едва сформировавшейся белёсой косточки.

Сок вишни. Разве может быть снотворное – лучше? И казалось, раскрой сейчас эту сонную сердечную ягоду пополам со стороны едва заметного бокового шва, разделявшего округлую мякоть надвое, и день, убаюкивая страхи и сомнения, потечёт по пальцам сладким, с привкусом зелени, природным соком.

И воздух нынче был жарким по-летнему, но необычайно живительно весенним: свежим и новым до дремотного головокружения.

– Весна-лето, – подумала вслух Алиша, вдыхая запахи пробуждающейся природы, усыпляющей ночной холод. – Надо запомнить число, – и её взгляд скользнул по уличному табло, светящемуся неоном на лбу ближайшего здания.

«22 мая, 40° C», – показало табло.

– Отныне в этот день я буду отмечать Весну-Лето! – обрадовалась Алиша. – Никто пока не знает об этом празднике, но он уже есть! Да! 22 мая – День Весны-Лета!

У неё было большое количество таких Дней.

День Арбузного Счастья, когда она купается в горячем от августовского солнца арбузном соке, и сама становится сочной, как эта самая крупная и самая сочная ягода на Земле. А если в День Арбузного Счастья собрать все косточки от всех арбузов, в соке которых искупаешься, и посадить их на самом жарком и светлом месте, то в следующем году счастья будет во столько раз больше, сколько арбузов вырастет из косточек, помноженное на количество косточек во всех новых арбузах.

День Лукового Горя, когда она может позволить себе есть щиплющий уголки глаз мартовский лук и поливать его слезами. Ну, должна же она хоть иногда плакать? Все женщины непременно должны уметь плакать! Вот и она, затворившись от посторонних глаз, ест лук и с наслаждением плачет целый день в День Лукового Горя, чтобы потом весь год уже не плакать, а только смеяться.

ЛюбльУшкин День, когда она не произносит ни одного другого слова, кроме слова «Люблю», да и его произносит только один раз и на самое ушко, но так звонко, чтобы оно звенело внутри серебром колокольчиков ровно год – до следующего ЛюбльУшкиного Дня.

День Колыбели Золотого Кита, когда она вообще не произносит ни одного слова, потому что Золотой Кит слышит все слова только в молчании. И от молчания Золотой Кит растёт не по дням, а по часам. И если Золотому Киту дать хоть один день тишины, то он открывает фонтан, и заливает тебя золотыми брызгами. И твоё тело становится золотым, и мысли становятся золотыми, и все слова твои становятся золотыми на весь год. А если Золотого Кита кормить молчанием и тишиной целый год, то Золотой Кит вырастает таким огромным, что золотых капель из его фонтана хватает на весь мир! И мысли всех людей становятся золотыми, и слова их, и поступки…

День Весеннего Урожая, когда она летает с Ветром в космос собирать звёздный виноград. Ведь без звёздного винограда невозможно приготовить звёздное вино, которое пьянит и кружит голову, делая всё тело лёгким и прозрачным, а все движения мягкими и волнительными. И даже один глоточек звёздного вина способен создать тело таким невесомым, что можно качаться на космических качелях целый год до следующего Дня Весеннего Урожая.

День Нулевой Точки, когда она соединяет начала и концы. И каждый месяц в этот день: начало отплывает в конец, а конец втекает в начало; и последнее становится первым; и нулевая точка скругляется, превращаясь в День Точки Творения.

А День Точки Творения даёт толчок двум прямым, и соединяет их в четыре угла в День ПараПерпендикуляра.

И если хотя бы раз пропустить День ПараПерпендикуляра, то можно застрять в Дне КривоЗеркальности, и тогда только День Венского Шёпота подскажет дорогу к Дню Константы.

А День Константы – самый важный День из всех Дней. Потому что только в День Константы космическая арфа играет чистую вселенскую музыку. И только музыка космической арфы способна открыть небесный кран и заполнить мир чистой водой, без которой не может жить Золотой Кит.

И без Дня Константы невозможны были бы другие Дни: День Синего Троллейбуса; День Сиреневого Вкуса; День Подсолнухового Поля; День Двоичной Матрицы; День Фонаря Фантазии; День Единицы, впрочем, Дней Единицы у неё было по три в каждом месяце; День Сердца в Ладошках; День Лунного Вхождения; День Солнечного Храма; День Прославления Башни; День Первого Утра; День Поливки Сада Главной Мечты; и все остальные обыкновенные праздники и необыкновенные будни.

Отплывая в свои любимые дни, Алиша размечталась, мысли о поиске входа в дом улетели выше окон, её движения невольно ускорились, и она бодро зашагала навстречу празднику Весны-Лета, который только что включила в свой ежегодный жизненный райдер.

Её длинные рыжеватые волосы, волнуясь, щекотали шею и открытые плечи, а кокетливый короткий сарафан ласковым прикосновением зелёного шёлка на каждом шаге обнимал: то левое, то правое бедро, то одно, то другое.

Заметив эту прикосновенную игру сарафана, Алиша вспомнила песенку, когда-то слышанную в детстве: озорную частушку, которую пели заводные морщинисто-улыбчивые старушки на шумных и весёлых городских гуляниях.

«А я маленькая,

аккуратненькая!

Всё, что есть на мне,

пристаёт ко мне!»

Алиша рассмеялась и принялась считать объятия сарафана.

– Раз! Два! Три!..

На сороковом шаге-объятии Алиша представила себя сороконожкой: длинной и неуклюжей рыжеволосой сороконожкой в сарафане, семенящей на коротких толстеньких ножках по шершавому тротуару.

– Если бы я была сороконожкой, то сарафану пришлось бы туго! – сквозь смех сказала Алиша.

– Если бы ты была сороконожкой, я бы на тебя не налез! – обиженно возразил Сарафан, и перестал обнимать её ноги, потому что в этот момент Алиша остановилась.

Алиша удивлённо посмотрела на Сарафан.

Раньше Сарафан никогда с ней не разговаривал.

Сарафан не мог посмотреть на Алишу.

У него не было глаз-пуговиц. Вместо глаз заботливая портниха, совершенно далёкая от чаяний всех кокетливых сарафанов, пришила ему мелкие, глубоко утопленные в ткань, пластиковые крючочки, запирающие прорезь уха на спинке. Поэтому Сарафан всегда мог чувствовать Алишу своим цветущим шёлковым телом, и даже слышать её своим полу-глухим ухом, но никогда не мог видеть.

Не видеть девушку, которая в тебе! Разве может быть хоть что-нибудь мучительнее для тонкого летнего сарафана?

Это гораздо мучительнее, чем быть запачканным или нечаянно порванным! Это мучительнее, чем быть просто забытым и заброшенным на самую дальнюю полку шкафа! И даже если бы Сарафан и вовсе выбросили, наверное, это не было бы так мучительно, как мучительна невозможность видеть ту, чьё загорелое тело скрываешь от чужих глаз, незаметно обнимаешь и гладишь, едва касаясь…

Без глаз Сарафан считал себя ущербным и беспомощным – недостойным такой, наверняка, самой красивой девушки на свете, как Алиша.

Даже слепым он был уверен в том, что она самая-самая красивая! И все вокруг видели её красоту. Все – кроме него, который был к ней ближе всех!

– А вдруг она в действительности уродлива? – ущипнула губу Сарафана предательская мысль.

– Нет! Этого не может быть! Алиша – самая красивая! – выскользнула из-под губы другая мысль, и Сарафан ещё сильнее огорчился.

От обиды Сарафану хотелось плакать! Но ему нечем было плакать. Не мог же он плакать ухом! Поэтому Сарафан просто наморщился у талии и, вконец разозлившись на предательскую мысль, принялся: то справа, то слева, – приподнимать подол, оголяя Алише ноги.

– Не дуйся! – улыбнулась Алиша Сарафану.

– Я и не дуюсь, – насупившись прошелестел Сарафан, и соврал: – Это всё – твой любимый Ветер.

– Он уже здесь?! – вздрогнула Алиша, и сердце её сжалось в малюсенький комочек – такой маленький, как только что проклюнувшаяся среди игольчатой скорлупки ёлочная шишка, – и запряталось глубоко-глубоко под рёбра.

Сарафан настырно молчал.

Сарафану был противен Ветер. Этот наглец всегда врывался между Алишей и Сарафаном. А Сарафан терпеть не мог тех, кто пытался забрать у него Алишу. Но… Если Алиша побежит сейчас к Ветру, то Сарафан вновь сможет касаться своей материей её ног…