Доказательство существования

29

Я лежу под соснами над морем. В первый вечер у моря: я был один и не там; стремился в старые, знакомые места, но не попал туда. Утешал себя: в конце концов – и это море, один из его языков, Геленджикская бухта; но утешение было слабым. Так можно сказать, что в любом месте нас овевает один и тот же воздушный океан.

Ходил по пансионату и думал: здесь недавно были мама и Вера, казалось, что нечто осталось от их присутствия, даже не в воздухе, а в эфире. А когда ходил вчера по набережной и улочкам Геленджика, за обликом этого городка вставал Адлер, мы с Инной.

Кафе «Светлячок». В глубокой тарелке лежат потрескавшиеся яйца, густо облепленные мухами; принесли котел с чем-то огнедышаще-ржавым, как магма – это борщ. Раздается грохот: мойщица уронила поднос грязных тарелок, посмеивается. Столы, естественно, грязные; рыба черная. В очереди двое толстых мужчин с тощими женами, и один тощий, с толстой женой.

Море все же прекрасно; слева и справа стремятся друг к другу мысы Толстый и Тонкий. Разлапистые сосны над головой.

Может быть, действительно, в мозгу запечатлены все воспоминания, но тайно, а когда-нибудь удастся воссоздавать их; во сне, например. И можно будет отправиться в любой период своей жизни; и что же предпочтут старики – жить прошлым или настоящим?

Сначала я ел почти одни консервы, на второй или третий день купил красного кубанского «Каберне», для улучшения пищеварения. В тот вечер я выпил стакан и доел тушонку, после чего заболел желудок, и я чуть не выбросил бутылку в овраг. И вот сегодня одиночество снова подступило ко мне, я достал оставшееся, потягиваю из хозяйкиной чашки, и ем шпроты. Ветер гуляет второй вечер, в кино, конечно не пойду. Люди пьют, чтобы уйти от одиночества – даже в компании; лишь бы сбежать от прошлого. И я сейчас пью, впрочем, что там, пустячок. Сухенькое. Я одинокий волк. У-у-у! Шумит ветер, и я смотрю в маленькое окошко хибарки; там деревья и белая времянка. Мозг слегка затуманен парами, и прошлое стало не таким противостоящим, укоряющим, недостижимым, как-то придвинулось, показалось более уютным, близким, переносимым. Кашель не проходит, на улице дикий ветер; в августе уже чувствуется осень. Вино почти кончилось, и я вспомнил об отце: мы с ним несчастные какие-то, одинокие волки, неприкаянные.

30

Вечером после этого я пошел к морю. Вино и вечерняя бухта примирили мою душу и с прошлым и с будущим; мысы горели огоньками, вода колыхалась, и прямо над горлом бухты стояла половинная луна. Я стал думать о будущем. Можно душу дьяволу продать, чтобы приехать в такое место с семьей, в середине лета; играла музыка, пели – шел концерт. Отдыхающие беззаботно веселились, потом расходились семьями по корпусам, оживленно переговаривались. Ночь, море, огоньки.

У нас еще все впереди; мы обязательно приедем в такое место. Хоть раз в жизни.

Часов в девять вечера уже стемнело. Внезапно я почувствовал боль в желудке, слабость и озноб. Не хотелось идти в свою берлогу. Шахматные плитки тротуара, неоновые огни, деревья, я пошел по тропинке от хинкальной к домикам общежития. Невероятная метафизическая тоска одиночества лежала на душе; кажется, что ничего не получится из этой жизни.

Как будто и статьи есть и еще там что-то, а где результат? Три с половиной года я работаю, и так до сих пор – инженер; мы вынуждены отдыхать врозь, и мой отпуск совершенно бездарно пропадает. Я казался маленьким, никому не нужным в этом мире человечком, перед лицом каких-то равнодушных сил; как будто какие-то великаны громоздятся где-то и равнодушно переговариваются: «А, этот? Нет, ни на что не способен, слаб. Пусть уж кое-как довлачит свое жалкое существование».

Когда я сидел на скамейке и обнимал руками живот, в котором ощущалась боль, сначала женщина, немного похожая на нашу Валю, стояла у перил; потом она ушла с лысым и пожилым мужчиной. А затем подсел ко мне здоровый дядька, за сорок лет, немного поговорили. Отдыхает здесь по путевке, я позавидовал. «Работать надо.» Работает в Ростове на заводе, ездил в этом году дважды по путевке – один раз в Ленинград, теперь сюда; я стал говорить о том, что, когда сам живешь – проблема питания. Он, не дослушав, встал и ушел, наверное, искал компанию.

Народ здесь хлещет пиво, вино, водку, ест Бог знает что, и хорошо ему. А мой желудок уже не таков, и тут я вынужден вспоминать наш сектор. Я думаю – есть ли у здешнего отдыхающего народа воспоминания, тоска по прошлому? Или они умеют так здорово забывать? Надо уметь жить настоящим; я это плохо умею.

Иногда мне казалось – не могу больше! Какое-то давление на душу, не разрешимое слезами, как предгрозовая тяжесть; теснятся вспоминания о других поездках. Мама и Вера, удалившись на двести километров, кажутся средоточием невысказываемого света. Проклятая меланхолия. И опять я стал уговаривать себя – не надо распространять это состояние на будущее, экстраполировать на все; просто неудавшаяся, глупая поездка, одиночество, нездоровье.

Вчера говорил себе: надо перестать заниматься самокопательством, толку от этого никакого. Надо смотреть на людей, попытаться возродить свою фантазию. Отец сказал: у тебя в детстве была великолепная фантазия. Бросил? Да – сказал я. Почему? Умнее стал? Да, скажем так. Или глупее? Можно и так повернуть; можно и так, и эдак.

Захотелось скорее к Аннушке, купил ей ракушку – рапана, Анна будет тихо играть, задумавшись.

31

У хозяйки Светы неплохой мальчишка – пятиклассник; все эти дни кашлял, поэтому не купался.

–Скоро в школу?

–Да.

–Хочется?

–Не-а.

–Ну, что тут у вас самое примечательное в Геленджике?

–Купаться.

–Кем хочешь быть?

–Шофером как дед. На «Татре».

Муж Светы «на витаминах» в больнице. Была язва, зарубцевалась.

–Надо меньше пить, – говорит Света.

Еще есть девочка Таня.

–Сколько тебе лет?

–Пять.

–Скоро в школу?

–Ага.

–Хочется?

–Не-а.

Я дошел до центра; центральный пляж обширен, покрыт мелко толченной ракушкой, почти песок. Вода мутная. Я там отметился, искупался. Для чего-то мне надо было обязательно увидеть море; и вот я здесь, и не знаю, как убить время и куда деваться от тоски. Из центра на свою окраину поехал на катере; получасовая поездка на мыс Тонкий, а затем к Лазуревому берегу. Красиво, горы зеленые, на горах большие буквы: «Ленин с нами».

Вечером я решил скоротать время, посмотрев фильм «Ожидание полковника Шалыгина» в летнем кинотеатре гостиницы «Солнечная». Пока стоял в очереди за билетом, стал дуть какой-то прохладный ветер, и я сходил на квартиру и одел на себя все что мог. В 21 час начался сеанс, ветер усилился, стал холодным. Туристы из гостиницы, посмеиваясь, приходили с одеялами, мелькнула мысль: может, уйти? Но я постеснялся обнаружить свою теплолюбивость, и вот сеанс проходил под свист северного ветра, дувшего прямо в лицо. Впереди, над головами, над горами, в синем небе ясно отпечатались Большая и Малая Медведицы с Полярной звездой, счастливые обладатели одеял кутались в эти одеяла. Я все стыдился уйти, хотел хоть не первым ретироваться; через час, всё же, меня начала бить крупная дрожь. Тут два человека не выдержали и ушли; ушел и я, прибежал на квартиру, дрожащий, и залез под одеяла.

Утром – ясное, ослепительно голубое небо, и дует неистовый ветер.

32

В конце августа, разбитый, я приехал в Краснодар. В дороге сначала боялся, что будет плохо, но потом как-то растрясло меня, и даже появилась какая-то особенная ясность восприятия, и дорога понравилась мне больше. Красива моя родина! Плавные переходы высот, белые домишки, зелень, любимые тополя… И подумалось: ты ждал, что здесь будут каникулы, но это уже новая эпоха; и появятся у нас хорошие годы. Все впереди; вернее, многое. Когда въехали в Краснодар, освещенный золотым вечерним солнцем, я радовался. Впереди еще две недели! Моя поездка на море – глупость, но она уже позади. Дома собрались мама, Вера, отец. Уже были сделаны и установлены трубы для сушки белья.

Отец сказал:

–Вот тебе дюймовые трубы!

Он, подвыпивший, посмеивался над рассказом о моих злоключениях.

–На одного готовить не хочется, – сказал я.

–Так ты бы нашел кого-нибудь, чтобы на двоих готовить! – смеялся он.

Я навестил моего друга Игоря. Стройка: пыль, грязь, шум; еле нашел его.

–Ну, как, работать тяжело?

–Нет. Специфические только отношения. Иосиф, бригадир, грубый мужик. Мат постоянный. Приходится и самому надевать маску из мата.

Игорь пошел мыть руки, и какой-то мужичок крикнул ему:

–А ты что … … ходишь, вон начальство!

Игорь:

–Да нет, это он так. Хороший, добрый мужик. Шутит.

Мы были наверху здания, и потому решили осмотреть Краснодар сверху. Потом взяли бутылку рома, оказавшегося, как и предупреждала продавщица, не белым. Гуляли с дочкой Игоря в коляске. Разговор о течении жизни, непонятности смены поколений, упущенном времени и так далее. Тихий Краснодарский вечер, улочки с краснокирпичными домами, те самые, где когда-то мальчишками еще курили заграничные сигареты. Разговор о новой несвободе из-за детей, о примиренности с этим новым положением. Вечером шли к троллейбусу по улочке, усаженной тополями.

33

Анечка теперь стала кашлять редко-редко. Мы с ней по-прежнему ходили на Старую Кубань. Но как-то раз решили сходить на бегучую Кубань, и нам открылись красота и благодать.

Изгибы реки, обнажившаяся песчаная коса. Обрывистый противоположный берег с зарослями. А на этом берегу – южный лес, ивы, старые деревья, обросшие вьюнком, пересеченная местность с вьющейся проселочной дорогой. В лесу течет ручей с крутыми берегами, мы перебирались через него. Светит солнце; рыболовы сторожат рыбу. Ходят по берегу большие вороны, летают маленькие белые чайки. Часто у самого берега, на мелководье, плеснет крупная рыба. На том берегу стадо коров. Я восхищался, наслаждался, нежился этими картинами. А когда идешь назад, то видишь низину, далеко на ровном зеленом пространстве – группа деревьев – полеводческое отделение; а еще дальше – дальний ряд тополей, места, где прошло все детство. И самолеты над головой снижаются по направлению в аэропорт; идут на посадку, и потому не ревут как бешеные, а уже прилетают. Так и мы с Анной пролетали здесь и видели Гидрострой.

Среди полей видны постепенно приближающиеся белые дома. А если у начала леса свернуть на дорогу в низину, то там внизу два небольших домика, и идет проселочная дорога, обсаженная деревьями, какая-то уютная и немного таинственная. Куда она? Несколько раз мы ходили на Кубань; пошли вдоль берега влево и видели плотину. Проплывали баржи, один раз экскурсионный теплоход; экскурсовод по мегафону говорил об Икаре, каким-то образом он привязал его к этим вот кубанским берегам.

Потом как-то пришел отец, укорял, что я не захожу. Был подвыпивший, пошли к нему и выпили еще бутылку водки; я сделал это, чтобы увести его домой. Темы разговоров все его старые: необходимость продолжения фамилии, нужен сын (а его – внук), и что я должен «стать профессором».

–Папа, ну почему ты пьешь? Бросал бы.

–Да если бы я не пил, так давно уже в могиле лежал. Ты думаешь, работать на бульдозере, летом, в жару – приятно? Смотри, какую плотину сделали! А может, так оно и нужно. Мать моя, когда закружится по дому, с другими детьми, а я лежу маленький, и начинаю кричать, так она дает мне ложку вина, вот и доволен я!

По вечерам мы теперь гуляем с Анной до темноты; огоньки загораются. Там, за низиной, у дальнего рядя тополей, горит красный огонек. Самолеты, мигая, пролетают; становится свежо. Аннушка в шерстяной кофточке, да и я. Дети играют у освещенных подъездов, Аннушка говорит:

–Соскучилась за мамой.

Или:

–А где наш оранжевый дом? – и озирается по сторонам.

–Он далеко, в Москве.

–А когда мы полетим?

–Через недельку.

34

Кажется, во вторник я поехал в Пашковку. Мама была где-то по хозяйственным делам, Вера приехала из города, и около пяти вечера я внезапно поехал. Погода была – все надвигались облака, то и дело собирался накрапывать дождь. Я доехал на автобусе до ТЭЦ, сел в трамвай и почувствовал, что волнуюсь, мне казалось, что я оделся как-то немного кричаще – майка, джинсы, а тут рабоче-крестьянский люд едет на окраину. Дома по краям обшарпанные, деревья запыленные; мне стало как-то душновато, нехорошо. Я чувствовал волнение и боялся волнения. Доехал до тупика, в магазинах книжном и товарном ничего не было; и я вспомнил, как здесь два года назад были с Инной. Я высматривал дорогу, которая ведет к библиотеке аэропорта; поехал назад и смотрел на улицу Ярославская, где когда-то был мой детский сад. И понимал, что забыл, как идти к Челышевым. И душно, как-то давит; я думал – неужели это от волнения, от встречи с прошлым, или просто погода, или что-то съел? Я полдничал творогом с компотом, и вот подумал – может, это сочетание не очень? Приехал на Площадь, и по ней ходил с немного помраченным сознанием и с ожиданием чего-то похожего на сердечный приступ. Неужели я так слаб? Я увидел: ателье; там после шестого класса сшили мне брюки клеш. Аптеку: дверь на углу дома, сюда мальчишкой бегал за лекарством для мамы. Кинотеатр «Дружба», сюда ходили смотреть кино отец с мамой, оставляя меня дома с Верой. А потом и мы с мальчишками сколько раз были здесь. Детская библиотека, несколько ступенек за дверью ведут в мир удивительного, в мир книг. Потом шел через парк. Статуя казака на лошади, библиотека для взрослых.

Тяжесть во мне не уходила, нарастала, мелькнула мысль – в аптеке надо было взять валидол. Вот дойду до своего дома, и там умру; символическая смерть.

И вот по той улочке я прошел, видел школу, которая теперь умерла, стала школой для умственно отсталых. Поворот у мелиоративного училища, большие деревья.

А справа начинается стадион – вернее поле, стадионом его и не назовешь, нет трибун, большая площадка с выгоревшей вытоптанной травой, по краям окаймленной дорожками – такими же грунтовыми. Я вспомнил, как мы однажды с отцом возвращались домой, шли с какого-то сеанса, мне было лет пять-шесть, а отцу не было и тридцати, и он был большой и очень красивый. И мне почему-то захотелось показать ему свою значительность, я сказал, что маленький человек – вот как я, бегает быстрее взрослого, и может запросто обогнать его. Отец возразил: «Это не так. Вот давай побежим по дорожке.» Мы пересекли дорогу, встали рядом, затем отец скомандовал: «Пошли!». И мы побежали; отец легко оторвался от меня. Затем он остановился и засмеялся: «Вот как!». А я стоял и молчал.

Вот и дом, мой старый дом, я надел темные очки пошел налево вдоль забора. Дом-то ведь тот же! Когда-то мы с мальчишками, да и вся округа называли его – «белый дом». Огромные тополя, старые, а ведь их сажали на моих глазах, высажены по периметру двора, и старый сад выкорчеван, пустое пространство виднеется в глубине. А во дворе я краем глаза увидел семейство Ташу; дядя Миша, адыгеец, водитель машины ЗИС, пьяненький, размахивал руками, толстая тетя Шура ругала его. Дядя Миша тогда, давно, останавливал меня и обнимал за плечи, и мы улыбались. А вот прошла по двору тетя Нина, когда-то сварившая постный борщ, и накормившая меня, оставшегося совершенно один – мама и Вера уехали в дом отдыха, а я ждал известия, что пора ехать поступать в интернат. А вот идет Марфа Петровна, к ней как-то приехали на лето в гости две девочки из Луганска, одна из них была прекрасной. Марфа Петровна о чём-то заговорила с Ниной, они смеялись. Бог мой! И люди эти еще живы и даже мало изменились; а ведь последний раз я был в этом доме, наверное, лет десять назад.

Я сел на скамейку, которая была у входа в клуб.

Здесь дом сравнительно далеко, меня не узнают со двора, и видно хорошо.

И тут другие воспоминания приходят ко мне. Как мы с мальчишками (мне лет пять) сделали подарок – коробка из-под обуви, перевязанная веревкой. И вот, в темное время, мы вынесли эту коробку на шоссе, проходящее мимо. Сами спрятались здесь, за этими скамейками. Машины в это время проходили очень редко; вот и одна из них, грузовик. Водитель заметил коробку, остановился, подошел к ней и стал развязывать узел. И только он развязал, как на него из темноты полетели камни. Он, изрыгая проклятия, бросился к входу в клуб, но мы обежали здание и скрылись в темном саду.

А вот другая история. Я играл в винограднике, примыкавшем к нашему дому. Через дорогу шел ряд одноэтажных домов. В одном из них затеяли празднование, выставили столы во двор, расселись, выпивали. Очень сильно кричали, хохотали. Я почему-то прилег возле виноградника, долго смотрел, а потом стал бросать туда камни. Как только раздался звон разбитой посуды, вышли два здоровенных мужика, осмотрелись, заметили меня, и побежали. Я бросился убегать через виноградник – нагибаясь над проволоками, привязанными к столбам; я нагибался, и вот уже надо снова и снова нагибаться. Я слышал, как ругаются мужики, и так же нагибаются снова и снова, и бегут; сердце моё колотилось. Но вдруг они отстали, я бежал уже один, и выбежал к дальней оконечности клуба. Там я встал и долго стоял, весь мокрый, дыхание ужасное. А потом я тихонько пошёл домой. Мне казалось, что гнавшиеся за мной, если они разглядели меня, сейчас же пойдут к нам и расскажут обо всем. Но мама и папа ни о чем подобном не говорили, жизнь продолжалась и дальше, подошел вечер текущего дня, а затем настала ночь.

Я осматриваю клуб. На стене клуба – металлическая пристройка, она как будто лестница, поднимающаяся к двери комнаты киномеханика, когда начинался киносеанс, в этой будке киномеханик ставил музыку: «А дорога серою лентою вьется», «Море встает за волной волна». Музыка звучала громко, созывались все желающие посмотреть фильм, два наших окна выходили прямо на эту металлическую лестницу. Клуб длинный, выкрашен белой краской; на другом его конце – вход. Там когда-то в стародавние времена была столовая, мы с отцом иногда ходили туда обедать, и приходили люди в спецовках. Потом эту столовую закрыли, на ее месте сделали библиотеку. Была выстроена новая столовая, за садом; я после второго класса часто отправлялся туда обедать, ходил один, мама и отец были на работе. Там кормили вкусно, котлета, а иногда – шницель, который был подороже, но и повкуснее. Потом я возвращался домой, прячась от жаркого солнца под деревьями сада. Это было летом, у меня были книжки – «Робинзон Крузо» и «История СССР»; я запомнил, как казнили Степана Разина.

На месте сада – пустота, сад выкорчеван, и я горячо упрашивал кого-то: посадите сад заново, и я вам прощу!

Во двор наш зайти я боялся, мне было дурно; зайду в другой раз, сказал я себе, когда буду в форме. А сейчас еле на ногах стою. Но к Валере надо бы зайти; но и этого я боялся.

Пошел к опытной станции, украдкой заглянув в наш дворик; ведь все то же!

Зайти к Валере я все же рискнул, пересилил свою слабость. Долго никто не выходил, лаяла собака, мелькнул в окнах кто-то, стало неудобно. Потом вышла женщина, немного похожая на армянку, оказалось – жена Алеши, младшего брата Валеры. Валера, сказала она, живет в Кабардинке. Показался отец Валеры, посмотрел в мою сторону, что-то похожее на смущенную и немного виноватую улыбку промелькнуло на его лице. Седой, полуголый, с брюхом; пошел во двор. И я так же посмотрел на него.

Вот так, не увидел я Валеру, а был оказывается рядом с ним, в Геленджике. И от этого тоска моя усилилась; я хотел, пожалуй, больше чем Игоря, повидать Валеру. Но после разговора, когда надо было говорить четко, вежливо, с улыбкой, мне полегчало физически.

35

Я пошел по направлению к перекрестку и спустился к Ерику. Двое сидели с бутылкой. Сильное ностальгическое чувство охватило меня: Ерик постарел, зарос ряской. И я понимал – да, кануло все в лету, никогда уже не будет. Отзвенели наши детские голоса, и другие дети уже никогда не искупаются в Ерике. Я видел всю эту низину со старой точки зрения; вдали – отделение, дальний лес, в который теперь мы ходили гулять с Анной, и – Гидрострой.

Вот так, Валера потерян. Если бы увидеть, что новые мальчишки купаются в Ерике, но нет, это невозможно. И опять я думал о поседевшей маме.

Потом пошел пешком на Гидрострой, мимо ДСУ, где когда-то купались с отцом под открытым душем, мимо бани, в которой мылись всю ту жизнь. И Гидрострой ведь мне уже родной; я посмотрел на библиотеку, стало жаль, что в этот приезд я не был там. Потом ткнулся к отцу, заперто. Пошел мимо играющих в домино на их скамейке, и меня окликнул его знакомый и сосед, плотный, седой, курчавый.

Оказалось, что отец пьет пятые сутки, не вышел на работу, небритый, опустившийся, в ответ на замечание сказал: «Все, я пропал, не могу бросить».

Сосед говорил горячо:

–Его надо на лечение, и не на три месяца, а на два года, пропадает человек. Вы узнайте, как это делается, в милиции. Я не от зла говорю, или от чего, а чтобы спасти его.

Тоска моя усилилась до невозможных размеров.

–Что-то надо делать, – сказал я. – Но что? Может посоветоваться с Марией Яковлевной (вторая жена отца, с которой он тоже развелся).

–Да, она в общежитии убирается с 8 до 10 утра. Посоветуйтесь.

–Да, что-то делать надо.

Мария Яковлевна говорила: не могу я с ним мучиться, знаю, есть у него гараж, у меня – деньги на машину, жили бы хорошо. Но если бы он не пил, или пил как люди!

И еще сосед сказал:

–Ты бы хоть дочку прописал, а то помрешь, и квартира пропадет.

А он обижается.

Я пошел домой, в тревоге. По дороге еще увидел мужчину, как будто знакомого, пьяный, шатается. Прошел мимо и вспомнил – вместе работали десять лет назад, в аэропорту, его звали Саша. И стало еще тоскливее: люди гробят себя.

Что делать? Пришел домой и рассказал обо всем маме, та отнеслась довольно спокойно. И я как-то стал успокаиваться. Выкарабкается, подумалось. Уже лет пятнадцать он вот так, и всё же на грани держится. Лечение? Милиция? Как-то нереально, да и дико.

Потом однажды с Верой зашли вечерком к отцу, он уже выходил из запоя, сидел пока еще деревянный, дубовый. Мама говорила, что видела, как он ходил, видимо к Марии Яковлевне. Он сидел с маленьким красными глазками, в глазках слезы.

–Я слышал, как ты стучал. Понимаешь, забурился тут. Виноват я, конечно. Виноват.

Мы сказали:

–Отдыхай.

Мы ушли. Было грустновато, и маленькая временная радость: пока что трезв. И надежда, впрочем, очевидно, обреченная – а вдруг совсем бросит?