В одно касание. Избранное

Зоркий

На улице скучали извозчики. Отчаянно свистнув, взмахнул рукой. Выбрал сильную гнедую лошадь. Посыпалась дробь копыт.

– На Гороховую!

Прыгнул на ходу. Вынул револьвер, крутанул барабан. Все шесть патронов подмигнули ему жёлтым блеском.

– Ах, Софья, Софья! Что ж ты не решилась сразу сказать обо всём. Только бы не поздно!

Остановил пролётку, не доезжая поворота к дому.

– Постой братец здесь! Подожди меня!

Тенью пробежал со стороны двора, через арку. Прислушался. Пригнувшись, добрался до окна. За портьерами темно. Шаги? Что-то скрипнуло, словно споткнулся неизвестный об стул.

Налётчики? А где же хозяйка? Развернувшись метнулся в дворницкую. Стукнул трижды.

– Спишь? Бегом до городового! Поднимай всех! Воры в доме!

Дворник бросился в переулок. Стрелки часов на руке показывали 21:06. Осторожно двинулся к подъезду. Мимо уже знакомого выступа из камня. Выглянул. Никого.

Неслышно ступая, приотворил дверь. В глубине, возле входа в квартиру, облокотившись на перила, стояла рыжеволосая простушка. Лузгала семечки. Он глянул на часы – 21:09. «Где же они, господа полицейские?» Взвёл курок револьвера. Вошёл, она повернула голову и, увидев черный кружок ствола – онемела. Он приложил палец к губам.

– Тсс!

Крепко взяв её за локоть, вывел на улицу. Увидел двух полицейских, придерживающих шашки на бегу. С другой стороны спешил городовой.

– Поручик Павлов. Контрразведка.

Показал овальный именной жетон.

– Они внутри! Сколько их, неизвестно! Двое во двор, к окнам! Эту бестию запереть в дворницкой! Один со мной!

Дверь легко подалась. Вошёл первым, городовой за ним.

– Концерт окончен! Оружие на пол! Иначе стреляем! Зазвенели стекла, послышалась ругань, звуки борьбы. И сразу же ударил выстрел. Пуля пропела возле щеки, он присел и выстрелил на звук, и ещё раз. Увидел в сумерках обвисшую через кресло долговязую фигуру налётчика. Второй в смертельном ужасе стоял, прижавшись к стене, губы его тряслись.

Подошел ближе, убирая револьвер в карман.

– Что? Страшно стало?

За окном вязали еще одного. «Не достоин жизни, не достоин жизни»… крутилось в голове.

Заглянул в столовую, спальню, осмотрел гостиную и, открыв белую дверь кабинета, увидел за роялем, под портретом красивого мужчины в парадном мундире, госпожу Лесневскую. Так лежат сильно уставшие люди. Раскинув руки в стороны. Склонив голову на бок. «Отдышусь и встану, сейчас». Платье на плече и груди в запекшейся крови. Он наклонился и прикрыл ей ладонью веки.

Опустил крышку рояля.

Из полицейских сводок Министерства Внутренних Дел. Петербург, год 1914.

Вчера, 30 июня, в 21 час 14 минут на ул. Гороховой в доме 8 была обнаружена убитая хозяйка квартиры Лесневская И. Э. На месте преступления силами полиции задержаны Пряхин Г. Б. рожд.1896 г. г. СПб и Чирканов С. Я. рожд 1881 г. Витебск. При оказании сопротивления застрелен на месте Лутовинов П. Д. рожд. 1879 г. СПб.

Горшкова Е. Ф. рожд. 1890г. СПб застрелена при попытке скрыться от задержания.

Оперативные данные последних суток позволили обезвредить созданное для целей общего руководства грабежами боевое ядро Петербургского РСДРП. Данишевский К. Ю. он же Герман рожд 1884 г. Курляндская губ., Лацис М. Я. он же Судрабс родж 1888 г. Лифляндская губ., Христофоров А. А. он же Лигарь рожд. 1874 г. Лифляндская губ., Литвин Н. О. он же Курепс рожд 1883 г. Вильно., скрылись. Приняты меры по их розыску.

Он подойдя к окну, выходящему во двор, подозвал дворника.

– Заколоти разбитую раму! Вот тебе деньги! А то ненароком коты заберутся в квартиру. И подай мне ключ, я запру, когда все закончится.

– Сделаю, вашбродь!

Прибыл пристав, следователь, осматривали и записывали. Затем санитары вынесли тело Лесневской. Осмотрев ещё раз окна, запер квартиру. Извозчик ожидал на том же месте.

– Поехали, братец! Проголодался я основательно.

В ресторанном зале по-праздничному шумно, ярко, говор и смех. Томный голос певицы с полутемной круглой эстрады. На светло-зелёной скатерти красовались тарелки с салатом, нарезанным сыром, фруктами, меж двух высоких бокалов замерла в ожидании рубиновая бутылка вина. Поставив локти на краешек стола, и не сводя с него чёрных глаз на бледном лице, будто предчувствуя нечто ужасное, сидела Софья.

– Извини за задержку! Пойду, приведу себя в порядок!

Вернулся через пять минут, неторопливо подвинул к себе тарелку, разлил вино по бокалам.

Взглянув прямо в глаза, ничего не сказав, положил перед нею ключ. Она выпрямилась на стуле, уронив руки на колени. С минуту они сидели молча.

– Софья! Вы умная, проницательная и красивая молодая женщина! Вы прекрасно понимаете, что партия, предложенная Бёрхардом, провалилась. Только не вините себя в произошедшем сегодня на Гороховой. Это просто совпадение случайных чисел, такое бывает в нашей профессии.

Она спокойно, не меняя выражение лица, слушала.

– Я готов предложить вам более захватывающую игру. Мы с вами попросту обманем Бёрхарда! Ведь вам хотелось когда-нибудь сделать это. Поставляемая информация не будет ложной по определению. Мы просто переставим знаки ударений на важнейших географических и временных данных. Проверить достоверность будет практически невозможно. Техника прогрессирует, то, что было важным месяц назад, завтра становится неинтересным.

Софья сидела не шелохнувшись. А он, пригубив из бокала вино, принялся есть, ловко орудуя ножом и вилкой.

– Выходит, что обещанный вами бал отменяется?

Улыбнувшись, и качнув головой вправо-влево.

– Мы его только начинаем! Вы какую музыку предпочитаете?

Телефонограмма. Срочно! Москва. В Управление контрразведки. 1 июля 1914 год.

Для капитана Слоним

Настоящим сообщаю, что вариант G реализован в полном объёме. Приступаем к подготовке информации для передачи дирижёру. «Зоркий»

Из сводок боевых действий на Балтике. 1914 год.

16 августа немецкие силы предприняли попытку прорваться через Ирбенский пролив. В течение дня немцам удалось протралить пролив от русских мин, хотя они потеряли тральщикT-46. Эскадренный броненосец «Слава» была вынуждена отойти после боя с немецкими линкорами «Нассау» и «Позен». В ночь на 17 августа германские эсминцы «V-99» and «V-100» проникли в Рижский залив. В бою с русским эсминцем Новик V-99 был повреждён, а затем подорвался на минах и был затоплен экипажем. Днем 17 августа «Слава» снова вступила в бой с линкорами «Нассау» и «Позен», получила три попадания и отошла к Моонзунду. 19 августа подорвался на минах и затонул немецкий эсминец «S-31», а британская подлодка E-1 торпедировала немецкий крейсер «Мольтке». После этого германские силы ушли из Рижского залива.

Энигма

Мастерская Ирины Овсянниковой

 
Жар и древность. И гулкость аркады,
опьяняет кофейным оттенком.
Вся пронизана светом, и легким
Морским сквозняком.
Легкий шаг – перестук каблучков!
Опрокинув мой утренний сон
– освежившись водою холодной
– поспешу я навстречу тебе!
Любоваться движениям бедер и глаз.
И ладоней почувствовать негу,
с ароматом горячего тела.
И услышать дыхание вечности
– тает эхо веков в бесконечности.
А в кувшинах вино золотое, и масло
оливы. И твой голос, и смех,
взволновавший меня – белопенный
прибой в каменистом заливе.
 

Инфанта

– В 14 лет она уже не могла наблюдать без боли бой быков с гибкими людьми в кроваво-изящных плащах.

Ненавидела ложь.

Читая молитву – видела мечту.

По утрам, пробегая в свежем чистом воздухе просыпающихся садовых аллей, ловила улыбкой встающее солнце. И обжигал холодом ключ в руке.

Им она открывала в тени нависших ветвей кованую калитку, такую тяжелую, что приходилось налечь всем телом – и сразу открывалось море, небо, и узоры каменных замков на холмах.

Вдали, в глубокой синеве, жутко и маняще дышало и поднималось аквамариновое безумие. Замирали легкие невесомые облака.

Протянув руки к лучам, видела в просвете животрепещущую жизнь, таинственный ток своей крови.

Об этом поведал мне пастух, с вырезанным из солнечного диска лицом, темноволосый, кучерявый, широкогрудый, в мягкой опрятной одежде и крепких башмаках.

Нож леппа на поясе – длинное обоюдоострое лезвие и выгнутая, темная полировкой рукоять. Долгая узловатая трость в руке.

Ступивший на росистую лужайку с полотен Караваджо.

На обуви золотилась цветочная пыль.

Присев на камень, вынул кисет, набил трубку, разжег её, оглядывая горы молодыми итальянскими глазами, остановив свой взор на туманной долине – над нею, вздыхало море, вскипало утренним солнцем, нестерпимо горячим, что бывает только здесь, на испанском юге, в разгар средиземноморского лета.

– Как имя этой девочки?

Спросил я, загораясь любопытством.

– Не помню, да и не важно.

Инфанта.

Детство Шахразады

Мастерская Ирины Овсянниковой

 
Тебе сегодня шесть исполнилось иль семь.
Так жарок полдень, от камней прохлада.
Огромный мир. Неведомый совсем.
Вот замерла, не поднимая взгляда.
О чем-то мать беседует с торговцем.
Сейчас бы рассмеяться, да нельзя.
И жалко ослика стоящего под солнцем,
черны его сливово – влажные глаза.
 
 
Лет через десять, древние ступени
услышат легкий торопливый шаг.
Закутанная в ткань. Глаз, огненные тени.
Тысяче первой ночи теплый полумрак…
 

Свидание

Живопись Ирины Овсянниковой

 

Он так и не смог понять, что внезапно разбудило его. То ли пронзительный крик чайки, то ли скрип оконных ставен – в узости домов вдоль канала – отметив взглядом на часах «02—15» – самое глухое время ночи – подошел к высокому окну.

Лунный блеск дрожал на черной воде и живописно синеющих, неопрятных стенах. Двумя этажами ниже, напротив, светилось пятно с отражением на воде, и женский силуэт, в одиноко высвеченном теплом прямоугольнике, мелькнул и исчез, свет погас, и на потемневшие стекла будто лег голубой иней.

Запахи воды и крыш, прогретых за день, торопились затопить комнату, и он настежь распахнул шероховатые древние рамы.

Поняв, что теперь не уснуть, прошел через арку в тесную, уютную кухню, обставленную старинной инкрустированной, с бронзовыми гербами, тяжелой мебелью.

За окном неподвижно темнел пышный и страшный сад под фиолетовым небом.

Включив кофеварку, еще раз прочел смс на мобильнике – «24 в 18—40 на площади, на том же месте».

Оставалось два дня, каждый из них – дробились мысли – станет долгим и мучительным ожиданием встречи с нею в этом странном и загадочном городе.

Налив кофе в чашку, бросив туда две ложки сливок, он долго смотрел на белую звезду, кружащуюся в середине шоколадной жидкости и, спохватившись, размешал ее серебряной ложечкой, нарушив ночную тишину звенящей мелодией одиночества.

Три года назад… впрочем, три года будет в июле.

В то утро, когда он вышел на улицу и вдыхая утреннею свежесть, любуясь стелющимся под ногами молочным туманом, когда мокро сверкали и перетекали в сырости стены домов, когда покрытая бархатом зелень, потянувшись вверх – обнимая окна – шурша и весело переговаривалась с блеском воды в каналах – он услышал ее голос.

Обернувшись, увидел в розовой дымке долговязую фигуру гондольера, качающийся траурно-полированный высокий нос гондолы, и легкую женскую тень, окликнувшую его. Она стояла вполоборота, и он успел разглядеть в разрывах тумана трогательную нерешительность, силуэт, облаченный в невесомое, прозрачное, как наваждение над влажным парапетом лестницы.

Жарко вспыхнула медь ограждений, сверкнули стекла витрин – улыбка утреннего солнца – так свершилась их встреча.

Сидя рядом, чувствуя тепло ее бедра, он рассказывал ей о Венеции, она впервые приехала сюда. С мужем, но ему не до нее, все время занят, возвращается поздно, спит до обеда и опять уезжает по делам. В тени моста он решается рассмотреть ее лицо, на нежной щеке маленькая родинка, ресницы долгие и пушистые, чуть припухлые губы.

Сидит прямо, колени плотно сомкнуты и волнуют близостью. Толчок вправо – гондола ныряет в узкий серебристый канал – она прижимается, ища опору, и он перехватывает ее ладонь. Пальцы теплы и невесомы, что ему становится не по себе от прикосновения к ним.

За следующим поворотом они оказываются в жарком солнечном круге, здесь канал широк, заполнен снующими гондолами, горячими сливочными всплесками на воде и прохладными зелеными тенями под высокими бортами. Бегущая серебристая рябь, гортанные возгласы гондольеров, их плавные движения веслами – в слепящем нежном зное венецианского утра. Здания справа и слева – белы до боли в глазах.

Она прикрывает ресницы, вытягивает ноги, выпрямляя их в коленях, и он видит узкую маленькую ступню, охваченную белой паутиной тонких ремешков.

Неуловимое движение – так срывается в полет бабочка, испугавшись набежавшей тени – и волосы рассыпаются по плечам, она поворачивается, в радостном их зеленом блеске отражаются набережная, окна домов, накипание летнего праздного людского движения.

– Давайте завтракать!

Она глазами указывает на аккуратно расставленные столики возле горбатого тяжело-каменного моста. Каждый прикрыт от солнца конусным куполом с кистями.

Круглые столетние столы – под белоснежными скатертями в окружении черных венских стульев. Они совсем пусты в тени здания с красной черепицей на кровле.

От подоконников второго этажа ниспадают глицинии – сиренево-синий туман – касаются маркизы над окнами первого, и все еще изредка вздрагивают от ночной прохлады и росы, стекающей с листа на лист.

Мостовая набережной парит, дрожит жарким маревом. Запахи кофе, свежей выпечки, фруктов, смешиваются с запахами воды, крепкого табака, нагревающихся камней. Сев за столом напротив друг друга – замирают на секунду.

– Не жалеете, что согласились сопровождать меня на прогулке?

– Вовсе нет! Начинаю сожалеть, что этого могло не случиться.

Она протягивает ладонь в сторону мокрой листвы и на ней звонко разбивается хрустальная капля. Дивное летнее утро, изящество руки с теплым матовым оттенком, ее грудной смех – все это вливается в него ярким напитком, словно горячий мед. Завтракали долго, испытывая блаженство, сыр, зелень, устрицы, и наконец – то раскаленный черный кофе в маленьких чашках с мелкими крапинками позолоты, сгущающихся к верхнему краю в полоску.

До груди она скрыта тенью, но горячо глядят глаза, горяч и румянец на щеках, с присущей женской восхитительной ловкостью она вынимает из сумочки необходимое, и в три приема, стремительно, возвращает себе утреннюю свежесть губ.

Быстро взглядывая в маленькое зеркало, спрашивает.

– Вам, правда, непременно надо ехать сегодня?

– Да! Меня ждут, я не могу подводить партнеров. Хотите взглянуть на площадь Сан-Марко? Нам обязательно нужно побывать там. Согласны?

– Конечно! Пойдемте пешком! Вы проводите меня!

Она легко встает из-за стола, протягивает руку, и они выходят под синюю глубину неба с пухлыми дождевыми облаками, закрывшими солнечный диск. Вдвоем пересекают улицу и входят через низкую арку в прохладу узкого тенистого переулка, и за этим тайным поворотом, их будто настигает сладкое пробуждение – не видя и не слыша уже ничего – начинают целоваться, истово, давая передохнуть друг другу, и вновь и вновь соединяя губы.

Он увидел потемневшие глаза, она отстранилась, прижав ладони к пылающим щекам.

– Идемте же!

И, испытывая легкое головокружение, он повел ее неисчислимыми тесными улочками, среди помрачневших домов с обветшалыми резными балконами, вдоль заглохших в зелени вековых стен, через вросшие в берега первобытные мосты над зеленой водой каналов, небо уже темнело, в сухом воздухе клубилось предгрозовое ожидание – мешаясь с резким запахом цветов и тысячелетней пыли – рокочущий гул, обволакивал их, догонял, он навсегда запомнил волнующее движение ее плеч при дальнем ударе грома, и когда они ступили на площадь – хлынул дождь.

Через взрывающуюся дробь дождевых капель они добежали до ближайшей арки Дворца Дожей, он обнял ее и начал губами снимать с лица дождинки, слыша дыхание и стук ее сердца под тонкою влажною тканью. Она торопливо поправляла подол своего намокшего платья, облепившего стан и бедра, улыбалась и горячо шептала ему в лицо.

– Я сегодня испытала самое лучшее, что могла представить, будто во сне, только твое присутствие рядом, теплый этот дождь, простор старинной промытой площади говорит мне, что это наяву! Так жалко… но теперь мне надо в гостиницу, не могу же я ходить в таком виде.

– Я вызову такси! И пожалуйста, запомни, это наше место!

Он набрал номер вызова, сообщил, куда необходимо подъехать. И оба, мгновенно охватываясь ощущением тающего времени, волнуясь неожиданным расставанием, перебивая друг друга скорой речью, держась за руки, запоминая запах, глаза, ловя дыхание, в пугливом ожидании, что вот сейчас… вот – вот… и вздрогнули при звуке телефонного сигнала.

Уже усадив ее, и поцеловав руку, он словно опомнившись, вынул из кармана визитку и успел вложить в прохладные пальцы до того, как машина сорвалась с места.

В полночь он уже был в Москве.

Придя за полчаса до назначенного времени, терпеливо ждал, глядя на голубей, на сумеречное небо, на зажигающиеся фонари. Прошло еще два часа. Он медленно побрел в сторону набережной канала, вдыхая весенний – напоенный запахами незнакомых цветений – воздух, плавающий душными волнами.

Смотрел на привязанные к шестам гондолы, на столики уличных кафе – заполненные вечерним гулом посетителей.

Почувствовав, как его заполняет вселенская пустота, сбежал по трехступенчатой лестнице к самой воде – место, где они сошли на берег в тот сумасшедший день – и опустил на сверкающую зыбь, сложенный лист бумаги. Долго ждал, когда он, намокнув, исчезнет в темно-зеленой глубине.

 
Усталый гондольер!
Свези меня на площадь
Сан Марко, в прошлое…
Она – там ждет, волнуясь
и кутаясь в свой плащ.
В вечернем блеске улиц —
вези меня скорей,
и цену мне назначь, я тут же
позабуду, и этот страшный
путь, средь холода камней,
теней мостов, и перекрестков зыбких,
лишь только я губами припаду
к ее озябшей и чарующей улыбке.
 
 
Мы станем в поздний час
бродить под облаками,
немыслимой Венеции;
средь уличных кафе
ночного плеска волн,
в плену вина, цветов,
и ярко-пряных специй,
и на ветру я буду целовать ее
глаза – с упрямою мольбою.
– Нет, нет, не уходи! Мне так легко
с тобою, и сладко – близко быть,
и слушать голос твой, и отзвуки
шагов над дымной мостовой. И со щеки
прохладной – не спеша – губами
снять дождинку не дыша…
 

Невозвратное

Там нет меня, где на песке, не пролегли твои следы. Где птица белая в тоске, кричит у пенистой воды…

Павел Жагун

И еще двадцать лет прошло.…

И приехав на излете лета в умирающий город, город своего детства, школьных переживаний и первой влюбленности, став уже богатым и успешным, с удивлением – совершенно забытым им чувством – увидел, что здесь все осталось по-прежнему.

И вокзал, и огромные пыльные тополя, и пруд, заросший по берегам камышом, и даже улицы, вымощенные булыжником, поприветствовали его отблесками утреннего солнца как тысячи лет назад, когда он переходил мостовую, держась за руки родителей, ступая маленькими ногами, обутыми в сандалии, на каждый ее булыжник, казавшийся невероятно огромным при своей гладкой – черное с синим – поверхности.

В маленькой гостинице, в ее коридоре и открытых комнатах гулял свежий ласковый ветер, было чисто, и так тихо, что был слышен шелест листвы, позвякивание посуды в доме напротив, и ему показалось, что он очень долго спал после бесконечного летнего дня, насквозь пронизанного солнцем, после купания и радостного полета в бегущей стайке мальчишек – и он среди них – от дальней реки, в счастливом безмятежном детстве, и вот внезапно – проснулся.

Заторопившись, оставив чемодан в номере, сбросив пиджак, он вышел на улицу и двинулся вверх по ней, прямиком на восходящее солнце, где дома и деревья по обеим сторонам, не успевая сомкнуться в перспективе, терялись за вершиною холма.

Все было узнаваемым, окна, кованые решетки оград, маленькие балконы, крутизна крыш и здание детского сада, куда впервые привела его мама. Он увидел его в глубине двора, окруженного тем же причудливым металлическим забором, где каждый вертикальный прочерк на фоне зелени заканчивался наверху наконечником копья. И это белеющее двухэтажное здание с круглыми колоннами, изящным длинным и узким балконом на фасаде, повлекло его вглубь воспоминаний; голоса и лица сверстников, сидящих за столом во время завтрака, зал, залитый солнечным светом, стоящее в углу блестящее черное пианино с поднятой крышкой, где загадочно и заманчиво отсвечивали его клавиши…

Но действительность не отпускала. Чертыхнувшись, он извлек мобильник, взывающий о помощи. Звонила жена, с расспросами как доехал, где остановился, о самочувствии.

И он пожалел, что взял с собою телефон и приехал один, без нее.

А солнце начинало припекать, сняв галстук и накрутив его на левую ладонь, он расстегнул две верхних пуговицы сорочки и медленно пошел, поднимаясь по улице к своей маленькой загадочной планете, втянувшей в свою орбиту дом, где он родился, дворы, где рос, играл в футбол и дрался, школу, магазины и аптеку, кинотеатр и стадион, поразившие его в прошлой жизни своими большими размерами и объемом свободного пространства.

Сейчас все это выглядело уменьшенной, но правдоподобной копией, уводя в драгоценные памятные детали и мелочи прожитой здесь его жизни, с обидами и одинокостью раннего детства, смятеньем и торопливостью молчаливой юности и короткими вспышками безнадежности.

Он, подчиняясь нахлынувшему неопознанному чувству, вдруг резко повернул направо – угадывая каждый следующий поворот – и скорым шагом направился к школе, увидел издалека высокие старые тополя, стены красного кирпича, с трехстворчатыми высокими окнами, крыльцо, выбитое миллионами ног до зеркального каменного блеска, маленькую – из-за удаленности – хрупкую фигурку девочки, стоящую на верхней его ступени, ветер трепетал подол ее платья, она что-то крикнула, кажется его имя… и он замер.

Стоя возле ворот, не дыша, он слушал свое сердце и все старался рассмотреть – сквозь косые падающие солнечные лучи и тени, повисшие в аллее – ее лицо, только бы увидеть, узнать, возвращая к себе робкую надежду на встречу.

Но видение исчезло, стало бесплотным, улетучилось.

И он, взойдя на ступени крыльца, будто вошел в прохладную родниковую воду. Затененность и слабый ветер вернули утреннюю свежесть – откуда он долго, внимательно разглядывал выросшие деревья – они сажали их всем классом, кажется четвертым или пятым, теперь же каждое дерево было ростом равным им всем вместе, детям, что собрались в тот давний осенний день копать ямки, носить саженцы, утаптывать насыпанный грунт вокруг тонкого побега и поливать водой из большого жестяного ведра, настолько тяжелого, что приходилось нести его вдвоем.

Открыв дверь, прошел через школьное фойе, поднялся по лестнице на второй этаж – необъяснимо для самого себя – и остановился у третьего окна в коридоре, напротив входа в кабинет, где учился с седьмого по десятый классы, до самого выпуска. Не хватало смелости, воздуха, решимости распахнуть двери и взглянуть на пережитое еще раз, с высоты сегодняшнего дня.

Растерявшись от воспоминаний, стремительно направился к выходу, невольно отмечая взглядом ступени и перила, надеясь увидеть хоть какой-то намек на промельк своего поколения, но ничего не увидел, время сгладило все.

С острым чувством потери, покидая здание школы, он вдруг услышал, как его окликнули. – Вы кого то искали?

И еще не повернувшись, он мгновенно узнал ее по голосу. И позже, приближаясь к ней с каждым шагом, глядя безотрывно на ее лицо, все находил и находил дорогие и милые черты незабытой любимой учительницы. Через несколько минут общих вопросов и ответов, ее вздохов и восклицаний – поцеловал трижды в щеки – заметив абсолютно седую голову, добавил.

– А вы все такая же! Именно такой я вас и помню, Зоя Александровна.

– Сашенька, Сашенька… ты так и не научился лгать. Пойдем, я напою тебя чаем.

И протянула ему руку.

В учительской стоял запах канцелярии, увядших цветов, столы завалены документами и классными журналами и он, войдя туда, поймал себя на мысли, что только это осталось в школе неизменным, и столы, и кожаные диваны и кресла, и в дальнем левом углу дверь с табличкою «Директор школы».

Она мучительно поддерживала беседу во время чаепития, а он безумно жалел ее, эту постаревшую, прекрасную и добрую женщину, подарившую для него необъятный мир литературы, языка, трепетного отношения к книгам.

Уже торопясь, стараясь избавить ее от своего присутствия, целуя ее руку, прощаясь, услышал.

– Сашенька, а ты знаешь, она приезжала год назад…

У него чуть сердце не разорвалось, это было так неожиданно, до этого ни слова не было ими произнесено, ни намека, даже взглядом.

– И у меня есть номер телефона, по которому ты можешь позвонить ей.

– Зоя Александровна, милая вы моя! Как же так? Неужели вы ее видели? Как она?

Он, будоража себя воспоминаниями, все никак не мог спросить главного, не находя соответствия прошлого с настоящим. А она вдруг заплакала, вынула носовой платок и, промокнув им глаза возле самой переносицы, улыбнулась сквозь слезы и попросила заходить, когда будет свободное время.

На улице плавился день, возвращаясь в гостиницу, крепко сжимая в кулаке сложенный листок с бегущим, скорым женским почерком, думая о счастливой случайности и возможности позвонить в любую минуту, услышать ее голос, дыхание, но не решался набрать вожделенный номер.

И уже вечером, после ужина, стоя на гостиничном балконе, глядя на солнце, погружающееся в пылающий от заката лес, испытывая юношеское возбуждение, мгновенным пробегом пальца выстроил одиннадцать одушевленных его воображением цифр, и нажал кнопку вызова.

– Да!

Оглохший и ослепший на краткий миг от знакомого до сердечной боли голоса, глотнув воздуха, произнес.

– Здравствуй Вера!

И тут же без паузы, она.

– Здравствуй Саша, я знала, что ты позвонишь. Как ты?

– Все относительно. Желания идут чуточку впереди. У тебя-то как?

Она задумалась на секунду, он представил ее глаза, ее губы, легко сжимающиеся при раздумье или волнении, и все-таки услышал, как она вздохнула.

– У меня все хорошо. Только устала немного от работы.

И она, прорываясь дорогими для него нотками в голосе, начала говорить о своей работе хирургом, об операциях и ночных вызовах, о бессонных ночах и изматывающих днях, и слушая ее, он вдруг понял, как всегда они были близки друг другу, что ей просто необходимо выговориться и терпеливо ждал, слушал и слушал совершенно неизменившийся мягкий тембр своей юности.

– Вера! Ты можешь приехать? Я пробуду здесь три дня.

– Конечно, Саша. У меня столько накопилось отгулов, завтра же отпрошусь и непременно приеду. Ты слышишь? Ты встретишь меня?

– Я уже иду на вокзал! Приведу себя в порядок, оденусь и буду стоять на перроне до твоего приезда.

И услышав в трубке её смех, горячее дыхание, вдруг загорелся нарастающим ожиданием любви, той самой, неуязвимой для времени и пространства.

– До свидания Саша!

– До встречи Вера!

Не веря в случившееся, все еще не выпуская из руки телефон, он спустился вниз, купил в буфете бутылку коньяка, шоколад, лимон, и, вернувшись в номер, налил себе в стакан и залпом выпил.

Невероятно! После стольких лет неведения, молчания, жгучих всплесков памяти и временного забывания – все возвращается. Или прожитая жизнь была только прологом? А любовь? Она дремала все это время или замирала на годы, чтобы воскреснуть от нечаянной встречи? Да, даже не встречи, а телефонного разговора, но настолько участливого и понятного для обоих, будто и не расставались никогда.

Глядя на засыпающую городскую улицу, на некошеную траву газонов, зажигающиеся старые фонари – их он тоже помнил всегда – он впервые в жизни подумал об одиночестве, этом божественном и уникальном подарке для всех влюбленных. А потом раздался телефонный звонок. Жена, обеспокоившись его молчанием, поинтересовалась, как он провел день, где был, с кем встречался. Он, старательно обходя острые углы заповедных тем, продолжительно и мягко успокаивал ее и, добившись женского вздоха облегчения, пожелав спокойной ночи, виртуально целуя ее за ушком, отключился.

И тут же набрал номер Веры, и через мгновение, увидев высвеченный цифровой ряд, сообразил, что разница во времени четыре часа, и она, вероятно, спит, а ему так не хотелось тревожить эту уставшую, далекую и бесконечно дорогую для него женщину, дал мобильнику отбой.

Было уже очень поздно, августовская ночь вливалась в раскрытое окно, шуршала шинами проезжающих редких автомобилей, в круге света, под фонарем дрожал кипящий рой мошек, предрекая назавтра жаркий солнечный день, а он все стоял у окна и смотрел, стараясь увидеть себя – в тот незабываемый год, ярко и просто разделивший всю его жизнь на «до» и «после».

Но вглядеться в себя никак не получалось, сразу же рядом вставала она, Вера, и вот для этого не надо было никаких усилий.

Утром он с трудом дозвонился до жены – автомобиль, которым она управляла, постоянно проваливался меж ячеек сотовой связи, храня ее недоступность – и пожелав удачного дня, спросив о самочувствии, умолял беречь себя.

– Ты же знаешь, как я осторожно езжу!

И он ясно увидел милый овал лица, руки, лежащие на руле и чуть разведенные колени – быстрое и легкое движение ее ступней по педалям напоминало ему искусство пианиста и всегда изумляло.

– Я знаю только одно, у меня нет никого кроме тебя!

Ему безумно, невыносимо захотелось взять ее ладонь.

– Ты не знаешь главного, что я очень люблю тебя!

Последнее слово не дозвучало ее голосом, видимо автомобиль снова оказался вне зоны доступа, а он долго, с полчаса, сидел неподвижно, пытаясь признаться в допущенной им ошибке.

Будучи однолюбом, отдавая себя целиком только одной, возлюбленной и любимой женщине, с горечью осознал как дороги ему сейчас обе, таких поразительно разных и от этого еще более привлекательных.

Солнце уже стояло высоко, над дальним лесом висело и переливалось жаркое марево, он услышал топот детских ног, крики мальчишек, выглянул в окно и увидел бегущих детей, радостно кричащих, одетых в шорты, босых и загорелых. Меняясь местами в накипании загара и выгоревших волос на головах, это движущийся муравейник, перемещаясь вниз по улице, захватил и его, и потащил за собою по течению вниз, через переулки, заглохшие черемухой и рябиной, мимо каких то старых построек с перекошенными заборами, и наконец, выплеснул на городской пруд, и уже погрузившись в воду, проплыв до определенной глубины, где температура воды меняется по горизонтали и вертикали от бьющих на дне родников, он лег на спину и долго лежал так с закрытыми глазами.

Сквозь прикрытые веки пробивались солнечные блики, искрами вспыхивая на ресницах, до его слуха доносились всплески, чей-то смех, возгласы мальчишек и визг девчонок на купальне и вдруг гулко и тяжело – отражаясь на водном зеркале – с вершины холма, где стояла древняя церковь, ударил колокол.