Бокий задумался, Тойво тоже молчал. Он не боялся этого странного человека, потому что уверовал, что товарищ Глеб – тоже всего лишь человек. Правда, наделенный очень большими возможностями. Вот их, как раз, Антикайнен очень опасался.
– Ну, ладно, – наконец, сказал Бокий. – Эх, черт побери, рано Бехтерев удрал, теперь за ним ехать. Впрочем!
Он не договорил, но Тойво понял, что в Институт Мозга тому ехать без надобности: на днях вернется с Ловозера Барченко, который сразу будет схвачен и, как говорится, озадачен. В последнее время Антикайнен отчего-то начал понимать очень много недосказанного. Например, он осознавал, что никакого вреда ему сегодня никто уже не принесет. В будущем, конечно, вреда будет предостаточно. Но ныне – пронесет.
– Стесняюсь спросить: где тут у вас туалет? – спросил он.
– А, пронесло! – отчего-то даже обрадовался Бокий. – Здесь у нас не до туалетов, здесь мужчины в свое исподнее ходят, как младенцы. Ладно, можешь валить отсюда. Понадобишься – разыщу. И попробуй мне только не явиться по зову!
Тойво встал со стула и пошел, было, к двери, но внезапно остановился.
– А пропуск? – спросил он.
Товарищ Глеб позволил себе чуточку усмехнуться.
– Ты видел, чтобы Бехтерев пропуском размахивал? – сказал он. – Ко мне и от меня люди без бумажек приходят и уходят, если им повезет. Нечего бюрократию разводить.
Действительно, бдительный латыш на выходе, мазнув по Антикайнену взглядом, едва наметил головой кивок – проваливай, мол. Возражать, конечно, Тойво не стал.
Трудно представить себе человека, который бы возле мест ограничения человеческой свободы чувствовал себя спокойно и радостно. Таким может быть либо полнейший идиот, либо же тот, кто в этом месте работает. Антикайнен не принадлежал ни к тому кругу, ни к другому. Он вообще ни к какому кругу не принадлежал.
Он пошел на Невский проспект, спустился в подвальчик возле улицы Марата и выпил в один присест большую кружку светлого «Мартовского» пива. Он заказал вторую кружку и рыбу под нее, присел в углу и наконец-то вздохнул с облегчением. Иногда человеку донельзя мало надо. Тому, кто устал от работы, не принесший ничего кроме забот, счастьем кажется крепкий сон, когда никто не потревожит. Больному пределом счастья кажется чуточка здоровья. Ну, а арестанту – свобода.
А свободен ли он? Опять же – все относительно. Будешь думать о своих ограничениях – непременно голову о свои же мысли и сломаешь.
– Свободно? – вдруг, почти над самым ухом раздался глухой голос.
Тойво только кивнул в ответ, а сам мысленно ухмыльнулся – именно этот вопрос его сейчас и мучил. Он посмотрел на нового соседа по столику и слегка забеспокоился. Нет, причина беспокойства отнюдь не крылась в потенциальной угрозе, исходящей от человека, а весь его внешний облик, все его поведение говорило о том, что именно у него со своими рамками, ограничивающими его свободу – все в порядке. Их попросту нет, или они так далеко разведены, что и не различаются.
– «Мартовское», конечно, лучшее темное пиво в городе, – сказал незнакомец. – Но и светлое они тоже неплохое варят.
Перед ним на столе в кружке под пеной пускала воздушные пузырьки янтарная жидкость. А сам человек был невысоким, скорее, даже низкорослым. Весь облик его говорил о недюжинной силе: длинные толстые руки, доходящие чуть ли не до колен, мощные кривые ноги, широкие плечи. Выражение лица было весьма притягательным – таким, что люди, попадавшиеся навстречу, уступали ему дорогу, старательно отворачиваясь в сторону. Собаки – так те просто в обморок падали, даже натасканные на волков. Маленькие глаза, глубоко упрятанные под могучими валиками бровей, не имели никакого выражения при любой ситуации. Кроме, пожалуй, одного – смерти. Если находился храбрец, который выдерживал взгляд этих глаз, то он, без всякого сомнения, был слепым. Лоб вообще отсутствовал, жесткие, как щетина, черные волосы начинались сразу же над бровями. Короче говоря, внешность полностью соответствовала тупому сукину сыну, как его мог вообразить любой творческий человек (где-то я уже такое читал – в моей книге «Мортен. Охвен. Аунуксесса»).
Тойво не был физиономистом, но рядом с этим незнакомцем ему сделалось не по себе. Опять не по себе – да что за день сегодня такой!
– Да, – только и сказал он.
– Или «Николай Синебрюхов» круче?
Упоминание о финском пиве «Кофф», как бы невзначай, ничего не означало. Разве то, что человек угрожающего вида оказался здесь неспроста.
– Вы от кого? – вздохнул Антикайнен. – Что вам нужно?
– Борись парень, – сделав внушительный глоток пива, проговорил незнакомец. – Пока ты борешься, мы живем. Уж поверь моему опыту, я много чего на этой Земле повидал, много кого видел (об этом в моей книге «Радуга 1»). Еще один Конец света пережить – ой, как не хочется!
– Почему я?
– Да не только ты – встречаются еще люди помимо тебя, – усмехнулся собеседник. – Грааль, знаешь ли, он не единственен. И впитывают в себя они энергию не выборочно, а всю, какая вокруг. Когда же преобладать будет то, что ты называешь «от Самозванца», тогда будет кирдык. Уж не такой простак Господь, чтобы вот так запросто отдать свое творение под чьи-то щупальца.
Тойво не знал, что и сказать по этому поводу. Войны, революции, государства – всего лишь игрища, устроенные для контроля Веры, как таковой. Вера – разменная монета богов, Вера – столп, поддерживающий истинного Творца. Без Веры – никак, без нее действительно «кирдык» (подобную же точку зрения высказывал мой наставник замечательный писатель Владимир Дмитриевич Михайлов, 1929 – 2008, в книге «Сторож брату моему»).
Однако должен же быть кто-то, кто веру направляет и развивает. Должен кто-то быть? Кто-то быть обязан?
Но Вера – это состояние души человека. Не заставить уверовать в то, к чему эта самая душа не лежит – против человеческого естества такое положение дел. Но ведь есть, черт побери, таковые организации, такой институт в каждом «великом» и не очень государстве. Зачем? Да пес его знает.
– Зачем? – спросил Тойво.
– Над землей бушуют травы.
Облака плывут кудрявы.
И одно – вон то, что справа, это я.
Это я, и нам не надо славы.
Мне и тем, плывущим рядом.
Нам бы жить – и вся награда.
Но нельзя, – ответил незнакомец (В. Егоров «Выпускникам 41»).
– А вы кто? – задал вопрос Антикайнен, внутренне холодея от ожидания ответа.
– Нет-нет, не подумай обо мне чего лишнего, – поспешно сказал собеседник. – Меня можно звать «Куратором», можно так не звать. Я, конечно, зло. Но не то Зло, которое творится ныне. Я – зло, как оборотная составляющая добра. Нынешнее Зло – это равнодушие, и это поистине ужасно.
Они допили свое пиво, и Куратор первым поднялся из-за стола.
– А ты не торопись. Тебе еще есть с кем поговорить. Я в тебя верю. Если бы не верил, то…
Он замялся, словно взвешивая про себя: говорить, или же – нет?
– То что? – не удержался от вопроса Тойво.
– Я бы тебя сожрал, – сказал Куратор и добавил. – Привет, Аполлинарий, не буду вам мешать.
Последняя фраза относилась к высокому человеку, с кружкой пива, подходящему к их столику.
– И тебе не болеть, – ответил тот, присаживаясь и протягивая для приветствия руку. – Меня зовут Аполлинарий.
Антикайнен посмотрел вслед удаляющемуся низкорослому человеку, лавирующему между столиками и стульями с грацией танцора или матадора, и вздохнул.
– Вы – добро? – спросил он.
– Я представляю организацию «Дуга» (об этом в моей книге «Радуга 1, 2»).
Время остановилось. Замерли люди за столиками, затихли звуки с улицы, пиво перестало литься в подставленные кружки. А потом все вернулось обратно: Тойво в одиночестве сидел за столиком перед пустым бокалом, вокруг тихо переговаривались прочие посетители, за дверью цокали копыта проезжающего по улице Марата извозчика, воробьи чирикали в кустах.
Что дальше?
Конец 1 части 3 книги. Август – Ноябрь 2016. M/V Deltagracht.
Северный Морской Путь.
Часть 2. Красный шиш. Поход на Кимасозеро.
Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет
шествием его.
– Ветхий Завет. Притчи. Гл 16. Стих 9 -
What do your mean «I hurt your feeling?»
I didn't know you had any feelings.
What do you mean «I ain't kind?»
Just not your kind.
– Dave Mustaine aka Megadeath -
Что ты подразумеваешь: «Я раню твои чувства?»
Я и не знал, что у тебя есть чувства.
Что ты имеешь ввиду: «Я нехороший?»
Просто не таков, как ты.
– Перевод -
1. Под шорох лыж.
Если человек никогда не стоял в своей жизни на лыжах, он становится беднее. Теряется полнота ощущений зимы, как таковой. Если человек никогда не видел настоящей зимы – это другой человек, и мир его другой, и ценности его другие.
136 молодых парней плюс еще один принадлежали этому миру, миру белого безмолвия. Они вкушали всю полноту ощущений карельской зимы, стало быть, обогащали свой внутренний мир. Как сказал человек, организовавший все это «обогащение»: «Мы попробуем. И у нас нет права на то, чтобы попытка наша не удалась». Человеком этим был двадцатитрехлетний Тойво Антикайнен, который, собственно говоря, и руководил всей этой экспедицией.
«Шух, шух», – шелестели лыжи, и звук повторялся, накладываясь друг на друга сто тридцать шесть раз и еще плюс один.
И больше никаких иных шумов, разве что от дыхания, исходившего паром на морозе.
И мысль, единая на всех, безмолвно повисла в воздухе, словно примороженная: «На кой черт я сюда сунулся!»
Осенью 1921 года Белое движение на приграничных с Советской Карелией территориях снова зашевелилось. Это было неожиданно. Для жителей черноземных областей, Кавказа и Средней, понимаешь, Азии – неожиданно. В Питере же не было человека, который бы сомневался, что если есть такое Белое движение, то оно не зашевелится.
Аниткайнен ждал, Куусинен не сомневался, прочие финны, курсанты Интернациональной школы красных командиров, только вздыхали. Еще не выбросили воды Финского залива последнего утопленничка времен Кронштадского восстания, а уже пора снова штыки точить и дула шомполами чистить.
Бокий пока больше не тревожил Тойво. По идее, принимая во внимание крайне условную договоренность между ними, Антикайнен просто обязан был сообщить товарищу Глебу о странной встрече с Куратором и Аполлинарием в пивной на проспекте Марата. О существовании этих двух личностей всеведущий чекист, скорее всего, не знал. Или знал, но не очень. Так, слышал краем уха про народную организацию «Дуга», работающую на добровольных, так сказать, началах. Ни зарплаты, ни целей, одни наблюдения над природными явлениями – чепуха на постном масле.
Знал бы Бокий – плакал бы Бокий. Как он упустил из внимания, что именно природа способна донести до нас глас и волю Господа? Не какие-то аномалии, типа «меряченья» или волн-убийц, порождающих смертельную для человека частоту ультразвука, а обычные восходы-закаты, дожди и громы-молнии. Ну, так наплевать, вероятно, Бокию на Господние помыслы, ему другие цели мнились, им другие задачи придумывались. Он Бога, то есть, Самозванца, задумал приручить. И, как говорится, Бог в помощь.
Аполлинарию того и надо: чтоб никто ни ухом, ни рылом. А они сами – знай себе, пишут историю. Про Куратора и говорить нечего: он сам по себе История.
Вот поэтому и не стал Тойво докладывать товарищу Глебу, решил не давать ему лишнего повода для лишних размышлений. Тому, действительно, было недосуг – вернувшийся из своей экспедиции к Ловозеру и Сейдозеру Барченко привез богатый материал по взаимодействию людей и Северного сияния. Точнее, по воздействию на людей Полярного «меряченья».
Шайтан-машина, которой заведовал сгинувший Тынис, не была секретным достоянием только его. По ее подобию тотчас же был сделан прототип, тотчас же усовершенствованный стараниями энергичного Барченко, тотчас же отправленный в Тамбовскую губернию, где и был подключен к питанию в электрической подстанции возле роддома имени крестителя Иоанна.
Зоной воздействия выбрали ближайшую деревню под названием Трындино, все население которой состояло из двадцати человек, не считая детей допризывного возраста. Сам-то Бокий на испытание не поехал. Сам-то Бокий сел возле телефонного аппарата и принялся ждать.
Младший научный сотрудник из роддома в установленное время отрапортовал: «Алес кляйн, алес гуд».
Ну и все, собственно говоря. Товарищ Глеб маханул стакан коньяку, подмигнул профессору Бехтереву, лохматившему свою бороду, и сказал в сторону:
– Молодец, Александр Михайлович. Что-то нашел, что-то сделал. По результатам и вынесем решение. То ли, понимаешь, на должность ученого консультанта Главнауки тебя выдвинем, то ли подвесим за шею до самой смерти.
Барченко, которому были обращены эти слова, вытянулся в струнку и промычал:
– Служу трудовому народу!
С тем и разошлись. А утром из-под Тамбова пришла телефонограмма-молния с грифом «Чрезвычайно секретно». Прочитав ее, Бокий почесал себе голову:
– Это как же управлять-то такой штукой?
Все жители деревни Трындино станцевали хором на деревенском большаке танец-кадриль, дети в состоянии прострации принесли им топоры и даже ледорубы, припрятанные до поры до времени в подполах и сенях, и разбежались кто куда.
Взрослые переглянулись между собой и сказали:
– Геть на кичку, братья и бабы! По зову Полярной звезды!
И – ну, рубить друг друга топорами, осаживать ледорубами, поминая нехорошими словами былые карательные рейды в Тамбовской губернии красного командира Тухачевского. С его именем на устах все и умерли от потери крови.
А дети добежали до роддома и там, спрятавшись под столом с родильным оборудованием, перевели дух.
– Ребята, – спросили их роженицы. – Вы чего тут делаете? Вам не сюда нужно.
– А куда? – удивились трындинские дети.
– Так на подстанцию бегите. Там и сидит злыдень немецкий.
Они туда сразу и побежали, а когда прибежали, то смекнули: поздно! Немец, не дождавшись подмоги, удавился проводами от своей шайтан-машины. Впрочем, немца не жалко, к тому же младшего научного сотрудника – они теперь по Питеру десятками шлялись, все на работу хотели устроиться.
Бокий распорядился изловить всех детей, подвергшихся воздействию «меряченья», определить их в спецучереждения при спецподразделениях НКВД, все ледорубы в деревне собрать и подготовить для дальнейшего использования. Не знал об этом Лева Троцкий, а то насторожился бы заранее.
Бехетерев удручился после эксперимента в Трындино, но, подумав, предсказал:
– У тех рожениц по соседству с подстанцией, вполне вероятно, родятся дети с уникальными способностями. Их надо отслеживать.
Действительно, годы спустя из родившихся во время эксперимента или сразу после такового шестерых мальчиков и одной девочки выросли очень даже незаурядные люди. Все сделались политиками, а девочка приложила руку к становлению одной из самых первых коррупционных государственных организаций: Союзу Писателей СССР и его подотделов местных разливов. Конечно, пока какое-то влияние на него оказывали писатели-фронтовики Второй мировой войны, все было пристойно, но со временем все они вымерли, а Устав остался. Вместе с Уставом развелись подхалимы, поэтессы и публицисты. Девочка, точнее, уже очень даже взрослая тетя, это предвидела и этот процесс поддерживала. Такое дело, брат.
Ну, а Барченко выступил с отчетом в Институте мозга, наметил перспективы, покручинился над сложностями и необратимостью контроля процессов и пообещал дальнейшие исследования и изыскания. Сразу после этого он снова отбыл в очередную экспедицию к Сейдозеру, так что не успел занять место ученого консультанта Главнауки.
Зато должность заместителя «по научным исследованиям» осталась за ним, а это, в некотором роде, даже значительней, нежели кафедра в Институте мозга у Бехтерева. По крайней мере, руки развязаны, не надо протягивать их в поисках милостыни. Просто сунул ладонь в карман, зацепил пачку банкнот, отслюнявил себе сколько-то и – полный порядок.
В среднем на экспедиции Барченко тратилось по сто тысяч рублей. Если эту сумму перевести в американские рубли, то получится сущий пустяк – 600 тысяч долларов. Интересно, что можно сделать в Сейдозере на такую сумму? Изловить всех окрестных саамов, вывести в резервацию, а на месте их былого компактного проживания устроить пансионаты и аттракционы: «Почувствуй себя жертвой Северного сияния»?
Да, Бокий отмывал баблосы, да, всему Советскому правительству от этого было вкайф. Только «Револьверной оппозиции», собственно говоря, на блюдечке с синей каемочкой доставившей финские деньги в мифическую партийную кассу, было не вкайф – ничего из материальных благ им не обломилось.
Однако этого знать не следовало никому постороннему. «Чем больше знаешь, тем больше теряется смысл»1.
Барченко доложил Бокию, не прошло и двух недель с момента второй своей экспедиции, что «вот, пожалуйста, пирамиды». Не такие, как в Египте, но древнее. Даже древнее тех, что прячутся на берегах реки Ока под Рязанью, и гораздо древнее тех, что стоят по дороге Дюнкерк – Париж. А про балканские, канарские и американские – и говорить не стоит, потому что «тайна сия великая есть».
Ну, да пес с ними, с заграничными – туда не добраться – можно исследовать «нашенские». И начать следует с Сейдозера, потому что далеко от центра, в отличие от реки Оки, и контроля никакого. Следовательно, никто и мешаться не будет. Гиперборея, как был убежден Барченко, существовала – и существовала именно здесь. Точнее, здесь можно обнаружить останки некогда громадной страны, где арии и борусы, где время течет по другому, где законы физики от этого меняются, где можно было говорить с Творцом, минуя посредников. А также здесь вполне возможен доступ к сердцу Тибета, к Шамбале. «Кто владеет Тибетом, «сердцем мира», владеет и всем миром», – сказал позднее генеральный секретарь «Аненербе» Вольфрам Зиверс с подачи профессора Карла Хаусхофера.
То есть, осень 1921 была напряженным временем для руководимого Бокием шифровального отдела. Поэтому ни о Кураторе, ни об Аполлинарии никто не выведал. Не до них было.
А Тойво поутру следующего дня после беседы с ними подговорил начальника училища Инно и комиссара Ровио организовать тренажерные занятия по лыжной подготовке. Те сначала удивились, а Инно еще, как водится, нахмурился:
– Снега-то нету – какие лыжи?
Антикайнен был готов к такому вопросу, поэтому ответил без раздумий:
– Лыжи – не просто стал и поехал. Лыжи – это вопрос равновесия, лыжи – это вопрос работы определенных мышц. Допинг, в конце концов!
Нет, про допинг он ничего не сказал, а то бы подлецу Макларену из 2016 года в своей действительности делать бы было решительно нечего – нечем крыть.
– То есть, раз мы допускаем возможность проведения боевых операций в зимнее время, значит, нам следует кое-что проделать сейчас, чтобы потом не оказаться в затруднительном положении, – продолжал Тойво. – Это положение может привести к поражению, что нас, коммунистов, не устраивает до посинения. А особенно не устраивает красных финнов, для которых лыжи – часть культуры. Здесь же мы ее пока лишены. Правильно, товарищ Куусто?
Ровио, стремительно начинающий полнеть со своего положения в структуре училища, откашлялся и важно кивнул:
– Я тоже тряхну стариной и приобщусь к лыжной подготовке.
Вот и договорились. Товарищ Инно только махнул рукой.
– Let it be, – сказал он. – All we need is love. Занимайтесь, коли наберутся желающие. Только в свободное от занятий и строевой подготовки время.
– А еще нам двести пар лыж нужно высотой 207 – 210 сантиметров, – не стал медлить Тойво. – Лыжная смола, желательно тоже финская. И соответствующее количество лыжных палок высотой от 165 сантиметров. Это на перспективу.
Он поспешил внести разъяснения, потому что круглое, как блин, лицо Ровио начало вытягиваться.
– А пока желательно найти несколько мотков аптекарской резины.
Товарищ Инно даже хмуриться перестал. Он призвал на помощь весь свой скудный опыт контактов с аптеками и с трудом припомнил, что это есть такая в ладонь шириной эластичная резина, очень прочная, песочного цвета. Из нее в детстве рогатки было делать хорошо – дальнобойность получалась убойная.
– Плечевой пояс будем тренировать, – не дожидаясь вопросов, сказал Антикайнен. – Чтобы было эффективнее работать по снегу с лыжными палками. На манер английских тренажерных эспандеров.
И он показал, как использовать отрезанную полосу аптекарской резины: пропустить ее через березу или столб, ухватиться за концы и с усилием натягивать, имитируя как попеременный лыжный ход, так и одновременный бесшажный. Особенно здорово у него получилась имитация последнего, когда зараз обе руки отводишь назад – и снова вперед. На них начали оборачиваться проходившие по своим делам товарищи командиры и снующие туда-сюда товарищи курсанты.
– Все-все, достаточно, – заметил Ровио. – Очень наглядно. Еще не так поймут. Будет вам аптекарская резина.
– А лыжи, палки, смола?
– Тоже будут, – вздохнул комиссар. – К первому снегу – непременно.
В октябре 1921 года в Восточной Карелии вспыхнуло антисоветское восстание. Как говорится, неожиданностью это не было. Белогвардейская организация «Звено», насчитывающая более шести тысяч человек, выдвинулась на передний край борьбы с «ненавистными Советами». Каждый десятый в ней был беженец Кронштадского бунта. А как же иначе?
В «лыжную секцию», как ее окрестили курсанты, народу собралось предостаточно. В основном, конечно, это были финны. Киргизы и узбеки зимой предпочитали передвигаться мелкими перебежками. Русские ребята вообще считали это баловством и потерей времени. Зачем нужны лыжи, когда «броня крепка и танки наши быстры»?
Главным фактором, на который надеялся Тойво, была загадка. Никто не знал, зачем нужна лыжная подготовка. Но в училище не бывает ничего просто так. Значит, нужно быть готовым к самым неожиданным заданиям партии. Если бы набиралась секция подледных пловцов в проруби – и то народу бы было предостаточно. Конечно, киргизы и узбеки предпочитали бы вообще не прыгать в воду, а русские ребята и это считали бы баловством и потерей времени. Зачем плавать, коль есть броня и танки?
Да еще шинели всем выдали нового очень модного образца. Их сразу окрестили «шинель с разговорами» – какой-то древнерусский стрелецкий покрой с переходящими с одного борта на другой малиновыми мостиками. Конечно, на парадах это впечатляло, зато в бою – отличная мишень для неприятельского стрелка. А лыжникам Тойво пообещал полушубки, ватные штаны, валенки и маскхалаты.
Короче говоря, народ в секцию собрался знающий и толковый. Были, конечно, несколько человек ни разу в жизни не стоявших на лыжах, но они истово клялись, что овладеют лыжным ходом в сжатые сроки. Честное партийное!
Только товарищ Ровио не пришел ни разу. Некогда, видно, ему было – комиссарские дела и все такое.
Новое карельское восстание было также опасно, как и предыдущее. Питер мог вновь оказаться под ударом, прочие империалисты могли под такое дело вновь броситься отвоевывать Советские территории. Все могло вновь повториться, как в девятнадцатом тревожном году.
Посоветовались вожди, выкурили трубку мира и порешили: быть войне. Напасть на мятежников с трех сторон, набить их, как следует, и закрыть вопрос с мятежами раз и навсегда.
– Я понимаю, что с севера и с юга наши войска начать наступление смогут. – сказал Троцкий. – Это, если я не разучился считать, две стороны. С третьей, с запада продвижение наших войск серьезно осложнит Онежское озеро. Так что мне лично непонятно: что это за третья сторона?
«Ох, и дурак ты, Лева!» – подумал Сталин, но вслух сказал совсем другое:
– Надеюсь, вы не позабыли под чьим мудрым руководством был подавлен прошлый мятеж? А там и Антанты всякие, и Армии освобождения были.
Всем вождям на ум сразу пришел Видлицкий десант, который, чего уж тут лукавить, лично Иосиф Виссарионович курировал.
– И подумаешь! – надулся Троцкий.
– Третьей стороной будет сам неприятельский тыл, – Сталин обвел весь курултай мудрым взглядом с характерным прищуром. – Мы отправим туда диверсантов.
2. Зимние забавы.
Суть да дело, пришел ноябрь, а вместе с ним пришел и Праздник. Четвертая годовщина Октября праздновалась торжественными собраниями в коллективах рабочих, заседаниями Политбюро и парадами в военных частях и военных училищах.
Для мятежников в этом событии не было ничего святого: мобильные партизанские отряды, прошедшие, без всякого сомнения, школу шюцкора, хорошо ориентировались в местных лесах и успешно теснили красные части.
А тут еще снегу навалило по самое «не могу». И морозы спустились, что ни ночь, то круче. Тяжко сделалось красноармейцам, а особенно тем, кто по поручению Партии и Правительства сунулся с диверсионными рейдами на подконтрольную врагам территорию.
Командиры и комиссары и слушать ничего не хотели о всей серьезности противодействия повстанцев. Кто это? Голодранцы! Да еще беглые матросы! Как они могут противостоять регулярным войскам на марше по тылам?
Из центральной России были спешно переброшены красноармейские части, решительные, но слегка утомленные и совсем неподготовленные к действиям на территории Карелии. Троцкий позаботился, чтобы диверсионные отряды состояли из тамбовских и воронежских парней, которым для порядку выделили по несколько финнов из местных гарнизонов. А нечего Сталину умничать! Финнам же вообще доверия никакого. Особенно после давешнего августовского расстрела на Каменноостровском проспекте.
В ноябре возле Кокосалми произошло одно из первых боевых столкновений маршевой части Красной армии, которой предполагалось выполнять диверсионные задачи, и проклятыми повстанцами. Ведомая финнами-проводниками, она должна была как вжарить по складским помещениям и штабу «лахтарит» (мясников, как величали финских белогвардейцев), что те после этого в панике побегут обратно в свою Европу и там забьются в истерике!
Так среди здравниц и пожеланий высказался на праздничном банкете Троцкий и все закричали «ура!» Только Сталин не закричал. Он нисколько не сомневался в победе Красной Армии, но к выскочке-Троцкому он относился не то, чтобы очень хорошо. Ну, да ладно, пускай Лева потешится, как стратег!
Командир Трофимов погрузил личный состав на теплушки и отбыл по железной дороге вместе с ними в Карелию. Личный состав поплевывал в потолок, спал под мерный стук колес и грезил, как они разметают всю «чухну белоглазую». Для помощи в этом святом деле вместе с ними ехали пушки и боеприпасы к ним. Артиллерия – эх, царица! Да с ней пол-Финляндии можно пройти и не заметить!
– А лыжи взяли, товарищ командир? – спросил военный специалист Туомас Раухалахти, в самый последний момент «пристегнутый» к бойцам.
– Может, еще и санки надо было захватить? – сказал, как отрезал, Трофимов. – Мы не на коньках кататься едем, мы родину нашу от всяких вражин едем чистить. Или что-то непонятно?
Раухалахти сказал, что все понятно и ушел прочь, почесывая за ухом: ну, может чудо-богатыри какое слово знают, чтобы через незамерзающие болота, дикое бездорожье и выстуженные ламбушки перебираться. Парни в шинелях «с разговорами» справятся с любой бедой, лишь бы красноармейская книжка с красной звездой была возле сердца, либо партбилет – на сердце. «Мы растопим этот снег теплом наших сердец, гвозди бы делать из этих людей» и тому подобное.
Снег в тот год выпал рано, и морозы грянули тоже рано. Зато это произошло дружно, и оттепелью даже не пахло. Зима пришла, а мы и не ждали.
Командир Трофимов выгрузил своих бойцов на станции Кестонской2, проверил подшитые подворотнички, чтобы были свежими, устроил прием горячей пищи и через пару часов с рассветом приказал выдвигаться в сторону Кокосалми, где по донесениям разведчиков окопались белые финны.
Ну, и пошли они воевать. Лошади пушки тащат, пулеметные расчеты – пулеметы волокут, прочие – решительность демонстрируют и уверенность в своих силах. Эх, если бы только не мороз!
А дорога к неприятелю только одна. Да и что это за дорога такая – тропа для одного ходока. В сторону сошел – по пояс в снег провалился. Лошади в таких нечеловеческих условиях работать отказываются. Комиссар Рябов пытался воззвать к их пролетарскому духу, но те и так еле дух переводили. Тогда красноармейцы впряглись, чтобы тягу увеличить, еще одну добавочную лошадиную силу из себя выжать. Да где там!
Вместо положенного для такого марша получаса, если возле карты с линейкой стоять, к полудню добрались к озеру. Отсюда, если напрямик, всего-то километр-полтора до этой самой Кокосалми. Если кругом, конечно, больше. Но командир Трофимов решил так: раз мороз нам мешает, то пусть он нам и помогает. Озеро-то замерзло! Лед в такую стужу должен быть ого-го!
Ого-го, подтвердил Рябов. Ого-го, воодушевились красноармейцы. М-да, закручинился Раухалахти.
Влекомый долгом, Туомас на полусогнутых побежал к комиссару.
– Товарищ начальник! – запутавшись от волнения в обращении, сказал он. – Разрешите доложить!
– Гражданин начальник! – бездумно поправил его Рябов. – Докладывай.
– Под снегом лед не может быть ого-го! – вытянувшись по стойке «смирно», рапортовал финн. – Озеро замерзло – это правда. Но на первый лед упал снег. А потом только упал мороз. Под снегом мороз не держится. Надо ждать, когда замерзнет та вода, которая выступила из-под первого тонкого льда.
– И когда же замерзнет та вода? – поинтересовался комиссар.
– Если мороз не спадет, то полтора суток, или двое надо подождать. Тогда можно идти спокойно.
В это время к ним подошел командир. Он не верил неруси, пусть даже и в красноармейской форме. Поэтому вполглаза всегда присматривал за Раухалахти, без колебаний готовый пристрелить того при любом подозрительном действии.
– В чем дело? – строго спросил он.
– Да вот, товарищ чухонец выказывает сомнение в том, что озеро замерзло, – пожал плечами Рябов.
– А мороз какой нынче? – поинтересовался Трофимов.
– Ну, для артиллерийской стрельбы еще подходит, но уже на границе, – отрапортовал комиссар. – Минус двадцать три градуса. Если по Цельсию.
Стрельба в минус двадцать пять и ниже не разрешалась артиллерийскими учебниками: смазка почти полностью теряла свои смазочные и гипоидные свойства, что было чревато переклиниванием замка орудия и даже разворотом пушечного дула на манер розочки.
– Ну вот, смазка может замерзнуть, не говоря уже о воде. Что-то подозрительны мне твои настроения, товарищ красноармеец. Поди в баню свою захотел? Погреться и понежиться? – командир знал, что финны сами не свои по поводу бани. И этот тоже, вероятно, драпать хочет, лишь бы не воевать. – Какая там у вас температура в банях?
– Сто градусов, – растерялся Раухалахти.
– Врешь, чухонская твоя морда, – нехорошо прищурился комиссар. – При ста градусов уже бумага горит3. Все – разговор окончен. Увижу, что прячешься – сам тебя пристрелю.