Огоньки (сборник)

Наш род, фамилия, наша семья

Откуда^[3] пошла фамилия Махнёв, доподлинно неизвестно. Может быть, от какого-нибудь Михея-Михни, получившего прозвище Махня за то, что тянуло его махнуть куда-нибудь подальше, на край земли. Или писарь по ошибке записал Михневых детей Махнёвыми…

Разные есть варианты, обо всех и не расскажешь.

А вот упоминание фамилии Махнёв есть, и ещё с середины семнадцатого века. Объезжая в 1615 году с дозором вятскую землю, воевода князь Фёдор Звенигородский углядел вновь возникшие починки и записал их в дозорную книгу. «В Чепецком стане Хлыновского уезда: починок на Поджерновном смежно с Кокорою Мусихиным. Во дворе Гурка Махнёв. Пашни доброй земли четверть с пол-осминою в поле, а в дву по тому ж (то есть ещё по столько же в двух других полях). Лесу пашенного полтрети десятины (примерно одна шестая часть гектара). А в нём (в живущем) полчети выти». От Гурьяна Махнёва и идёт род Махнёвых на вятской земле.

Может, и так, а может, и нет. К сожалению, за что и казню себя, не узнал вовремя наши родовые корни от отца. Всё, как я и говорил выше, недосуг, потом, потом, а надо ли. А вот теперь хоть локти кусай, поздно.

Так что с фамилией понятно, отсчёт будем вести от сентября 1884 года, когда 15 числа на свет появился мой отец Алексей Махнёв. О его родных ничего не знаю. Разве что имя моего деда – Гаврила.

С родиной нашей семьи чуть проще. Это место в разные периоды называли Вятка, Хлынов, Киров. Ссыльные места девятнадцатого века, один из центров великого эксперимента Столыпина^[4] с массовым исходом крестьян с насиженных земель.

История свидетельствует, что только за 1906–1914 годы в Сибирь переселилось из Вятской губернии сто двадцать семь тысяч человек. И если бы были списки убывших из вятских краёв крестьян, там точно встретилась бы наша фамилия.

Отцу досталась тяжёлая доля. В поисках лучшей жизни он в молодые годы, это был год 1910, объехал весь Дальний Восток, Забайкалье, Западную Сибирь. Работал грузчиком, рабочим на строительстве железной дороги. Женился, появились дети, а хорошей жизни не было. С началом Первой мировой войны был призван на фронт, в одном из боёв попал в плен к немцам. Тяжёлая изнурительная работа на немецких шахтах, избиения и издевательства – через всё это прошел отец до освобождения из плена и встречи с семьёй в двадцатых годах. Потом опять скитания, уже без семьи, в то время в Забайкалье шла гражданская война. Лишь в 1921 году он встретился в читинских краях с семьёй. Осел в Бердске под Новосибирском в 1933 году.

Матушка моя, Марина Тимофеевна, тоже вятская, на шесть лет моложе отца. Образования не получила и всю свою жизнь посвятила детишкам. Всего их, вместе с умершими при родах близняшками, было восемь. Разница между нами, детьми, огромная. Когда Клавдии, это старшая дочь, был двадцать один год, родился самый наш младший и любимый братишка Сергей.

Мы, Махнёвы, долгожители, все в нашем роду, кроме погибшего Серёжки, жили и живём более восьмидесяти лет, а Клавдия Алексеевна прожила более девяноста пяти лет.

Кроме брата Петра и меня, вся родня с 1933 года жила и проживает сейчас в Бердске. Семья сейчас значительно пополнилась выходцами из следующего после нас поколения, многочисленными внуками и правнуками. Практически все так и живут на Сибирской земле.

Когда живы были мои родители, то я практически каждый отпуск приезжал к ним. Иногда один, иногда с Еленой Ивановной.

Я обратил внимание на такой интересный факт. Как только приезжаешь в родное гнездо, то сразу как бы попадаешь под крылышки родителей и совершенно забываешь о своих делах, заботах, проблемах. Всё это остаётся там, за порогом родного дома. Отдаёшь себя в распоряжение родителей и, как в детстве, полностью полагаешься на них. Тебя охватывает успокоение, благость.

Так было всегда, когда я приезжал в родной дом. Семья мгновенно собиралась вместе. И разговоры, бесконечные разговоры, что да как, как да где. А уж вечерком, святое дело, большое домашнее застолье и песни. Любили их в нашем доме и знали, особенно сибирские и забайкальские. Пели песни всегда, и во время нечастых застолий по случаю праздников или приезда каких-нибудь гостей, пели песни во время коллективных работ или на вечёрках, когда собирались люди своего круга, родные и близкие или просто хорошие знакомые.

Наряду с народными песнями пользовались любовью песни революции и Гражданской войны, комсомольские, красноармейские и другие.

Вспоминаю мать. Она знала и подпевала в общем хоре многие песни. Голос её не был громким, она как бы стеснялась своего пения.

Однажды она что-то шила вручную и, увлекшись шитьём, тихонечко запела. Пела она про цыганку, которая гадала плачущей деве. Песня была очень печальной. Она затронула мою детскую душу и осталась в памяти на всю жизнь. Причём вот именно в таком сочетании: мама и эта песня. Если я сегодня вдруг услышу песню «Цыганка гадала…», то сразу вспоминаю мать.

Отец знал многие русские песни и активно пел во время застолий. Но мне он запомнился по русской песне «Не осенний мелкий дождик брызжет сквозь туман». Для меня это как бы отцовская музыкальная визитка.

Сестра Клавдия Алексеевна, комсомолка двадцатых годов, любила песни своей молодости. Когда по радио исполняется песня «Там, вдали, за рекой…», я всегда вспоминаю свою сестрицу. Она очень любила эту песню, любила её и пела.

Покойный братишка любил многие песни, но ему особенно по душе была могучая по звучанию и содержанию русская народная песня «Среди долины ровныя».

Есть и в моей семье своя, так сказать, фирменная песня. Мне она очень нравится, я её часто пою в компаниях. Эту песню хорошо знают мои дети, и при встречах мы её поем семейным хором. Это песня о ямщике «Степь да степь кругом…»

Помню, как мы с сыном летом 1963 года ездили в Бердск. Мы ещё тогда в Германии жили. Рыбалка. Пока мы костёрчик с братьями налаживали, ушицу готовились сварганить, сын на лодке, это на одной из заводей на реке Бердь было, пытался щучку поймать.

Первый раз спиннинг забрасывал, ну, метров на десять, пятнадцать, навыка-то нет. И нас всё пугал:

– Поймал, поймал! Тащу!

Мы посмеивались. А когда действительно на блесну щучка килограммовая села, мы не поверили, думали, шутит опять, а он кричит во всё горло:

– Держу, поймал!

Как её в лодку затащил, неизвестно. Подплывает к берегу, ножки и ручки трясутся от напряжения, в глазах азарт, блеск: «Я ещё поплыву, может, ещё поймаю щуку».

Такие моменты не забываются.

Частенько смотрю старые фотографии. Напоминают они о многом. Июль 1977 года. Отпуск. Снова рыбалка, теперь уже на Обском море. Лена, братья Михаил с женой, Иван Алексеевич. На острове необитаемом. Вот я переодет под Робинзона. А вот и уха, настоящая сибирская уха. Запах аж сейчас чую.

Я на свадьбе у племянника Алёши. Это тоже лето 1977 года. Молодёжь вокруг. Ну, я ещё ничего. Не старый еще. Красавец.

Честно говоря, последнее приятное удовольствие остаётся – это старые фотографии посмотреть. Конечно, общение с сыном и дочерью – главная радость. Но фотоальбомы – это… ностальгия, одним словом. Это возвращение туда, где уж никогда не будешь, нет такой машины, не придумали ещё.

Редеет семья наша, уходит старое поколение.

В августе 1968 года, получив отпуск, я поехал в Бердск. Ехал в хорошем настроении. Предстояла встреча с родными, беззаботный отдых. Перед поездкой я списался с братом Сергеем, он обещал мне отдых на природе и рыбалку на разлившейся, как море, Берди.

В понедельник, одиннадцатого августа утренним поездом я приехал в Бердск. Наш дом стоял метрах в ста от вокзала. Ещё издали я увидел на крылечке мать и жену брата Михаила Клаву. Навстречу мне из калитки выбежала племянница Наташа, ей тогда было восемь лет. Я рад встрече, улыбаюсь, обнимаю Наташку, а она шепчет: «Дядя Володя, дядя Серёжа вчера утонул». До меня эти слова дошли не сразу. Я остановился посреди улицы, поставил чемодан, переспросил Наташу и, поняв всю трагедию случившегося, побежал во двор к матери.

Да, произошло несчастье. Накануне, в воскресенье, Сергей на своей моторной лодке плавал по Берди, была большая волна, мотор заглох. Пытаясь его завести, Серёжа упал в воду и уже не смог выбраться. Находившийся в другой лодке его товарищ струсил и даже не пытался спасать Сергея, ушёл с места происшествия.

Три последующих дня вместе с родными и друзьями Сергея я занимался поисками, многократно бороздил реку вдоль и поперёк, всё было бесполезно. На третьи сутки труп Сергея всплыл в двухстах метрах от того места, где он затонул.

Потом похороны. Сергей работал на Бердском радиоузле мастером в деревообрабатывающем цехе, пользовался авторитетом в коллективе. Когда процессия проходила мимо завода, то все, кто в это время работал, вышли проститься с Сергеем.

Трагический случай оборвал жизнь полного сил, тридцатисемилетнего моего младшего брата. В нашей семье он был самый младший, последыш. На его долю досталось трудное военное и послевоенное детство и юность. Он отслужил в армии, окончил ПТУ, работал. Остались без отца двое малых сыновей, овдовела его жена.

А что может быть печальнее, больнее того, что старая мать похоронила своего младшего сына?

С Серёжей у меня была наиболее близкая и тёплая связь. Я его нянчил и до школы шефствовал над ним как старший брат. Наше босоногое детство прошло вместе.

Похоронив брата, я пожил с матерью две недели, стараясь как-то отвлечь её от горя, облегчить её душу.

Редеет семья наша, уходит старое поколение.

И ещё об одной встрече хочу рассказать. В сентябре 1974 года, получив отпуск, я полетел самолётом в Бердск, чтобы навестить и повидать сестру и братьев.

Отпускное время летело быстро. Ежедневные хождения в гости и приёмы гостей, встречи с родными и близкими, кое-какая работа по дому – всё это занимало меня с утра до вечера. Вместе с тем я старался больше внимания уделить матери. Ей шёл тогда восемьдесят пятый год, выглядела она в соответствии со своим возрастом и была бодра и подвижна. Как-то мы с ней пошли к Михаилу, моему младшему брату. У Миши свой дом, разные пристройки и баня. Отличная русская баня. К нашему приходу она была натоплена. На первый пар пошли я и мой племянник Саша. Вслед за нами захотелось попариться и мамке. Ей помогали внучки, и она в последний раз в своей жизни отвела душу. Она любила париться.

После бани состоялся, как говорят в прессе, официальный ужин. Были и речи, и тосты вместе с хорошей закуской и соответствующим возлиянием. Конечно, для нас, более молодых, не для мамы. Но и она выпила рюмочку, хорошо закусила. Поздно вечером мы с ней вернулись домой.

Настал день расставания. Мне надо было улетать домой. Уезжал из Бердска рано утром пригородным поездом до Новосибирска. Как всегда, пришли меня проводить сестра Клавдия, брат Иван, племянница Галина и другие. И вот последний момент прощания. Его я запомнил до конца своих дней. Мы обнялись с мамой. Я плакал, а она, более сдержанная, успокаивала меня. Я пошёл к выходу, оглянулся и увидел её взгляд, в нём была глубокая печаль, отрешенность от мира сего. Я почувствовал, что это последняя моя встреча с мамой.

А дальше вышло так. В октябре приехал в гости к маме мой брат Пётр Алексеевич, он жил в Забайкалье. После его отъезда мать заболела и, пролежав дома около месяца, скончалась 29 декабря 1974 года.

Я прилетел самолётом, чтобы проводить маму в последний путь. Захоронили её в предновогодний день, в суровую сибирскую зимнюю пору.

После поминок я остался в полуостывшей избе и ночевал на кровати, на которой лежала мать.

Так состоялась моя последняя встреча с матерью.

В августе 1998-го умер брат Пётр. В Are он жил, это в Читинской области. Восемьдесят шесть лет прожил на свете. Мало мы о нём знали. Войну всю прошёл, трудился, и вот не стало его. После его смерти военком письмо прислал и такие в нём тёплые слова о брате нашем нашёл, читать без слёз невозможно. А вот виделись и общались редко, к сожалению.

Восемьдесят три года прожил брат Иван, серьёзный, обстоятельный человек, только добрым словом могу помянуть.

Думал, до ста дотянет Клавдия, сестрёнка моя старшая, бодра была до последних дней, в девяносто пять вполне с домом справлялась, ослепла, но бодра была, вот и её не стало.

Умерли родители, не стало родного дома, осталась только добрая память о том, что было.

Жив братец мой Миша, жив, курилка. И с домом справляется, и многочисленную родню в доме собирает. Глухонемой он, и жена его, Клавдия, тоже глухонемая. Казалось бы, как детей воспитать, трудно ведь, как им учиться, в жизни пробиваться без помощи родителей, а ведь подняли детей. Дети у них замечательные люди. Теперь младшее поколение о стариках заботится, так и должно быть.

Старшим Михаил Алексеевич теперь в нашем родовом бердском гнёздышке, весь спрос за род теперь с него.

Война

Хорошо помню июньское лето 1941 года. 22 июня, в воскресенье, мать утренним пригородным поездом (он у нас назывался «передачей») по каким-то хозяйственным делам поехала в Новосибирск. День был жаркий. Я не помню, чем занимался в этот день, видимо, кроме встреч с друзьями помогал отцу по хозяйству. Вечером пошёл на вокзал встретить маму. От неё и узнал, что на нас напали немцы. Радио у нас ещё не было, газеты приходили с опозданием на день. Вот так к исходу дня мы узнали о начале войны.

Почему я запомнил это лето? Дело в том, что уже к концу месяца наша маленькая станция оказалась в центре формирования частей. Ежедневно через неё на фронт отправлялись эшелоны. Формировались эшелоны и на станции. Без нас такие дела не проходили, мы с пацанами пропадали в эти дни на станции. Все события первых дней войны проходили через наши сердца. Ни одного среди нас не было, кто бы не мечтал убежать на фронт, кстати, кое-кто и бегал. Может, и я бы убежал, мне тогда почти шестнадцать лет было. Но надо было учиться, помогать матери возиться с младшими братьями. Отец пропадал на службе, на железную дорогу выпала в тот период колоссальная нагрузка, и он был в этих жерновах практически всю войну. На фронт он не попал по инвалидности и возрасту.

Через какое-то время появились первые похоронки, раненые и инвалиды с фронта. Это было страшно. За эти два месяца начала войны мы значительно повзрослели.

В годы учёбы в восьмом и девятом классах, это были 1941–1943 годы, я жил в пришкольном интернате. В школе в этот период появилось много новых учеников. Это были дети, эвакуированные из Москвы, Ленинграда, Киева и других районов страны, оказавшихся в зоне боевых действий. В интернате поселились даже детишки из московского ансамбля песни и пляски железнодорожников под управлением СО. Дунаевского.

В моём архиве лежит рисунок, это мой портрет, а на другой стороне этого листка ватмана моё письмо домой. Это не просто листок, это памятное для меня и родителей событие того времени. И вот что рассказывает эта пожелтевшая бумажка.

Окончив 9 классов в Инской, я уже не думал поступать в 10 класс. В самом разгаре была война, возраст подходил к призывному. Лето 1942 года, как и предыдущего, я работал в Доме офицеров Бердской авиашколы. В семье решили, что буду работать до призыва в армию. Прошли сентябрь, октябрь, как полагается, шёл учебный год в школах.

В конце октября в Бердске появились два парня в необычной военной форме: в командирских фуражках с чёрными околышками, в кителях со стоячими воротниками и в тёмно-синих брюках навыпуск, с красным кантом. Это приехали представители Десятой ленинградской специальной артиллерийской школы, находившейся в эвакуации в селе Кузедеево Кемеровской области. Их послали за пополнением для школы. Агитация этих ребят, красивая форма, желание учиться и быстрее попасть в армию – всё это в один момент перевернуло мою жизнь. Через несколько дней я уже был в Кузедеево в артшколе.

С одной стороны, это была обычная средняя школа, те же предметы и та же программа, с другой, значительное количество времени выделялось на военную подготовку, причём с артиллерийским уклоном.

Был директор школы, гражданский человек, и был комиссар, кадровый военный, все учителя – люди гражданские. По военной организации школа была дивизионом трёхбатарейного состава. Первая батарея – 10 класс, вторая – 9 класс, третья – 8 класс. Командирами взводов были учителя – классные руководители. Штатных военных было человек шесть. Это комиссар, командир дивизиона, командиры батарей. Все они были не годны к строевой службе по разным причинам. Например, комбат лейтенант Соломонов. В первых боях на фронте он был тяжело ранен, остался без правой руки. Дивизионом командовал подполковник Стренковский, офицер с дореволюционным стажем, ему было за шестьдесят. Между прочим, первые понятия о военной чести, порядочности и дисциплинированности мы получили именно от Стренковского.

Основу школьного контингента составляли ленинградские ребята, пережившие блокаду, истощённые, измученные, не по возрасту взрослые, с навсегда застывшей печалью в глазах. Вместе с тем это были прекрасные товарищи. В подразделениях школы главенствовали законы дружбы, порядочности, честности, коллективизма. Ничего общего с такими понятиями, как дедовщина, издевательство и т. п., о чём в девяностые писали и говорили и что в действительности имеет место в школах, ПТУ, армии, в нашей школе не было.

Так вот, вернусь к портрету с письмом. Фотографии в Кузедеево не было, а так хотелось послать домой фото в военной форме. В нашей батарее был ленинградский паренёк Гриша Екельчик, обладавший незаурядными способностями в рисовании. Я долго просил его сделать с меня набросок. Гриша наконец согласился и сделал действительно только набросок, остальное я сам дорисовывал. Письмо было обычное, но в нём есть такая строчка: «Да, теперь-то, наверное, долго не увидимся, так как после этой школы пойдём в училище, потом армия и прочее…» Последнее слово, «прочее», звучало многозначительно, ведь был январь 1943 года, война находилась на самом пике, кто знал, что нас ждало впереди. Вот и отсылал я родителям и младшим братьям свой портрет на память.

Отец повесил рисунок на стену, и он так и провисел до конца войны и первые послевоенные годы, потом попал в отцов архив, затем уж ко мне.

Бумага пожелтела, на ней оставили следы мухи, рисунок выцвел, а вот память о том времени он оставил.

Вообще об этом периоде у меня самые яркие и добрые впечатления. Мы учились, служили, овладевали военной наукой, мы были уверены, что не за горами наше время, и мы поедем на фронт. Мы жили одним – мыслями о фронте. Только бы успеть. Память вновь, как лучик света, вырывает фрагмент того времени. Холодно и голодно, нет электрического света. Мы, десяток спецшкольников, расположившись кружком у топящейся печки, негромким стройным хором поём недавно пришедшую в нашу сибирскую глушь песню «Бьётся в тёмной печурке огонь».

Так и запомнил я – сгрудившиеся в полумраке у печурки ребята, будущие солдаты, отблеск огня на их лицах и трогающая за душу песня, соответствующая тому нашему настроению.

Март 1944-го. Я курсант Днепропетровского артиллерийского училища. Училище находилось в эвакуации в Томске.

Видимо, от постоянного холода и недоедания я заболел фурункулёзом и был направлен в гарнизонный госпиталь. Пролежав неделю, я поправился и в числе выздоравливающих уже направлялся на различные работы при госпитале.

И вот однажды дежурная сестра говорит, что ко мне приехала мать и ждёт встречи со мной.

Вот сейчас вспоминаю те далёкие дни и думаю: сколько же бюрократических преград воздвигнуто в нашей жизни, глупых и издевательских. Казалось бы, чего проще, коль приехала мать к больному сыну, пустите её, дайте встретиться с ним. Ан нет, не положено!

Но есть добрые люди, и вот старшая сестра, ради встречи с сыном, назначает меня на уборку снега с крыши сарая. Я лезу на сарай с лопатой, а мать стоит внизу на стороне улицы, вот так мы с ней встретились и разговаривали. Правда, на другой день она как-то прорвалась через проходную, и мы с ней встретились на территории госпиталя, но опять-таки на улице. А ведь март в Сибири отнюдь не весенний месяц.

Моя совершенно неграмотная и очень стеснительная мать приехала из Бердска в Томск, разыскала госпиталь, а в нём меня, для того чтобы встретиться, взглянуть на сынка, приободрить его. И встреча-то наша была вот такой несуразной и короткой по времени, но след она оставила в моей душе на всю жизнь.

Видимо, в одинаковой мере нам было жалко друг друга, матери меня, мне свою уже тогда старенькую мать.

В этом же 1944 году, кажется, в конце мая, наше училище готовилось к возвращению в недавно освобождённый Днепропетровск. Эта новость немедленно стала достоянием всех курсантов. Я сообразил, что при переезде из Томска на запад мы обязательно будем проезжать через Новосибирск, а это в тридцати восьми километрах от моего дома. На всякий случай, без полной уверенности во встрече, я дал своим родителям телеграмму.

И вот мы в Новосибирске. Эшелон остановился на многопутной товарной станции, вдали от пассажирского вокзала, в окружении десятков сформированных и просто разрозненных вагонов с какими-то грузами. Трудно было рассчитывать, что в таком столпотворении можно разыскать наш эшелон и тем более меня в нём.

Однако чудо произошло. Вышел я с товарищами из вагона и отправился вдоль эшелона. Вдруг вижу около какой-то служебной будки сидящих мать и отца. Оказалось, что они уже двое суток ждут здесь меня и уже потеряли всякую надежду на встречу. Но встреча состоялась, к нашей общей радости.

Был май 1944 года, в самом разгаре полыхала война. Я с училищем уезжал на запад, ближе к войне, и никто не знал, что ожидало меня там, впереди. Каждый из нас думал, что это последняя наша встреча.

До сего дня я с глубочайшей любовью и благодарностью вспоминаю эту встречу, моих дорогих родителей, их прощальные взгляды, их печаль и грусть расставания и какую-то беспомощность и безнадёжность в глазах.

Как можно это забыть?

Между прочим, об интересном случае рассказал мне брат Иван Алексеевич. В 1945 году он работал паровозным машинистом на станции Синарская Свердловской железной дороги.

Однажды, находясь в очередной поездке, его состав ненадолго застрял на какой-то маленькой станции. Подошёл воинский эшелон. В нём ехали демобилизованные фронтовики. Иван Алексеевич спустился из паровозной будки и направился вдоль эшелона, в каждом вагоне спрашивал, нет ли Махнёва Петра Алексеевича. И надо же было так случиться, что в одном ответили – да, есть здесь старшина Махнёв Пётр, и стали его звать. В дверях теплушки появился Пётр, недоумённо спрашивая, кому он нужен. Недоумение сменилось радостью. Братья обнялись и расцеловались.

Всю войну прошёл Пётр Алексеевич старшиной, остался жив и здоров.

Времени для разговоров у братьев было мало, эшелон уходил на восток, и Иван Алексеевич вслед за ним должен был вести свой эшелон. В нарушение всех правил Ваня поручил вести поезд своему помощнику, а сам сел в теплушку к брату и километров двести проехал с ним. Наговорились от души, да и водки выпили не одну рюмку.

Вот такой, прямо скажем, невероятный случай произошёл в жизни двух братьев.

Июнь 1944 года. Эшелон с курсантами Днепропетровского училища артиллеристов медленно пробирается по Транссибирской магистрали на запад. Училище переезжает из Томска в недавно освобождённый от немцев Днепропетровск.

Где-то по пути многочасовая остановка на узловой станции. Предстоит горячий обед на местном продпункте. Для нас, курсантов, это приятное событие: и есть хочется, и надо бы размяться и отвлечься от надоевшей теплушки.

Столовая – огромное помещение, в котором за один присест разместился весь наш эшелон. В центре зала на помосте играет духовой оркестр нашего училища. И вдруг приятный мужской голос запел под оркестр ещё неизвестную песню. Это была «Тёмная ночь».

Представьте себе: 1944 год, война в полном разгаре, мы едем в безвестность – и такая задушевная песня. Пел её лейтенант Подгорныц, как сейчас помню его, красавец, любимец училища.