Инстинкт свободы, или Анатомия предательства. Страшный роман о страшном 1991-м годе

Жизнь и так составила гнусный и непостижимый ребус, но, в довершении беды, глодала её внутренним огнём неуместная, совершенно немыслимая, абсурдная, но испепеляющая всё любовь: «Что мир весь рядом с ним, с его горячей плотью…». А разрешилась эта неземная любовь – грязной случкой в отельном номере: ирония судьбы чаще всего проявляется в виде чёрного сарказма.

Даже самый прозаичный «интим» накладывает некоторые деформации на служебное поведение сотрудников. К изумлению коллектива, Азира стала потявкивать на Кравино, что уже само по себе удивительно. Но ещё более изумляло, что он это терпел… И по-прежнему давал ей дела-головоломки, как будто ей головоломок в жизни не хватало!

***

В смутной, как густой туман, полупрозрачности стены, сбоку от входной двери, нарисовалась расплывчатая фигура, в которой Бекова по размашистому шагу приближения узнала «Нитрата». У неё был сюрприз – «рояль в кустах». Не поленилась сделать запрос в библиотеку, и теперь попыталась застать его врасплох.

У неё в руках ловким жестом – выставленная перед ним – появилась красиво оформленная книга «ин фолио», цветная, глянцевая «Фаберже в России: каталог и комментарии» за авторством некоего кандидата искусствоведения Павла Нерадова.

– Паш, это не ты?

– Нет. Это другой Павел Нерадов. Он давно умер.

– И где похоронен? – с подначкой спросила Азира, подозревая обман.

Обман тут же и вскрылся:

– Вот здесь! – постучал Нитрат себя кулаком в районе сердца…

– Я так и поняла. Это ведь ты картины для Дорофеева готовил?

– Я – кивнул Нитрат, не вдаваясь в позорные для него подробности.

Операция по «медвежатнику» Дорофееву и сотруднику советской разведки в Латвии Айнису Распрю готовилась так, как мог её приготовить только бывший искусствовед. «Узнают птицу по помёту» – мрачно сказал Кравино, когда операция, сожрав уйму суточных и командировочных, провалилась…

Айниса Распрю подозревали в государственной измене. Это так естественно – в канун распада СССР латышу перескочить в вагон победителей, так подпирало косвенные доказательства!

Тогда «Нитрат» предложил использовать Распрю «втёмную». Вначале было состряпано громкое дело по якобы-хищению полотен Марка Шагала из Эрмитажа – «дерзкая кража со взломом». Подлинники Шагала спрятали в запасники, а копии этой «мазни» – легко намалевал на грунтованных холстах сам Нерадов.

«Взломщик» Дорофеев, самим масштабом кражи «доказывавший» своё медвежатническое мастерство, должен был, прибыв в Ригу, выйти на Айниса, предложить ему свои услуги в обмен на вывоз полотен за рубеж:

– Бабло поделим, там несколько миллионов «баксов»! – убедительно заверял Дорофеев. Иностранная разведка не упустила бы такого случая для вербовки, и «взломщик» подключился бы к иностранной агентурной сети, заодно разоблачив Распрю.

Но вербовка сорвалась. Распрю оказался свой в доску. Он целиком отыграл ситуацию по инструкции, доставил в столицу и арестованного «медвежатника», и «бесценные» полотна, и полностью соответствующий фактам отчёт…

Нитрата это лишило премии и привело в печальное расположение духа. Ох, не нравилось ему, когда его знаменитая «чуйка» не срабатывала!

– Паш, а сложно за Шагала рисовать было? – приставала ещё по-детски любопытная Азира.

– Ващще влёгкую! – отмахивался Нерадов, тоскуя о своём. – Ты что думаешь, шедевры сами по себе шедевры? В шедевре важнее всего бирка, печать и штемпель соответствующих инстанций! А сам по себе холст – испорченная тряпка…

– Ну, Паш… С твоей-то биографией – да так судить о запасниках Эрмитажа…

– Всё фикция. Таланта – нет! – зло и с вызовом сказал Нерадов – Это химера фантазии. Нет ничего великого. Выдающегося тоже. Есть только реклама за деньги. И дурачки, повторяющие рекламу бесплатно, но после. После, но бесплатно. Понимаешь?! – видно было, что его колотит внутренняя истерика, кипит изнутри и грозит вырваться, как струя раскалённого пара из клапана. Но Нерадов держал себя в руках и говорил металлическим тоном робота:

– Да, дурачки потом восторгаются отрекламированным, и совершенно даром, но только когда реклама им плешь проела, как кислота по темечку… Нет никакой значимости в произведении искусства: его придумывают нанятые комментаторы. Нет никакой славы – кроме вонючего последа, слизью тянущегося за аплодисментами проституированных клак…

Нитрат заметил, что Бекова слушает его увлечённо, самодовольно – и понял, что попался на манипуляцию чужой игры. Прервал философию и перешёл к делу, по которому «снизошёл» до «малолетки»:

– Я вообще не это обсуждать явился! Ты чего с «золотым делом» думаешь? Акт подписать – минутное дело, а ты третий день у себя его держишь…

– Ну, Паша, значит, есть у меня основания… – очаровательно, но ядовито улыбнулась Бекова.

– Тогда прихвати папочку, и дуй прямиком к женералю! Мне можешь ничего не объяснять, ему лично и расскажешь. Спрашивает, где дело? Я говорю – у Бековой. Он тогда: пусть доложит…

Азира этого и ждала. На «золотом» деле она планировала хоть немного выяснить отношения. Риск быть утопленной в гуляше, конечно, имелся, но она утешала себя тем, что в аскетичном кабинете Кравино на «Готторпке» нет достаточных материалов по «гуляш-коммунизму». Разве что стакан с подстаканником и «по-солдатски» (без заварочного чайника, сразу в стакане) заваренный чай…

– На кого я работаю, Савл?! – крикнула она, чуть не расплакавшись – На государство, или на тебя лично?! Вопрос, по-моему, риторический! Ответ очевиден!

И швырнула ему в лицо со всей возможной женской гордостью пластиковый «скоросшиватель» с документами по проверке золотоносного карьера «Ровский-3».

– И что это значит? – устало потёр Кравино переносицу. Под конусным светом конторского колпака лампы он казался старше своих лет. И страшнее…

– Тут два акта. В первом я подтверждают все выводы проверки ОБХСС. Ребята всё сделали без нарушений, и очень тщательно. Вес золота замерялся на всех этапах, от погрузки на месторождении, до конечных слитков на предприятии. Везде грамм к грамму, и никаких хищений. На сторону золото с рудника тоже не уходило.

– А тогда как же…

– Говорю тебе! – настойчиво перебила Азира – Грамм к грамму! На всех этапах! Сколько взяли, столько и отлили. Поэтому я присоединяюсь к акту ОБХСС.

– Но?

– Что «но»?

– Твой тон предусматривает продолжение. – подбодрил шеф.

– Оно во втором акте. Этого, блин, марлезонского балета. Не поленись. Полистай, и сам всё поймёшь. Мы имеем дело с расхитителями высочайшего класса. Белые воротнички – на сто процентов. Ни пятнышка на белой репутации их воротничков. Я думаю, не стоит сдавать таких чистюль. Для нашего времени они – паиньки. На государство надежды нет, оно вот-вот развалится. И тогда тебе понадобятся внебюджетные источники для нашей борьбы. И вот тебе, на первый случай! Со вторым актом ты всегда легко получишь с дирекции «Ровского» несколько слитков золота, а там уж сам распоряжайся, для чего они тебе, и к чему! Всё в твоих руках, Савл Манулович, хочешь, сдай их, как положено, хочешь – припрячь информацию, дай им на воле погулять!

– Ты можешь толком объяснить?

– Мною установлено – казённо начала Бекова – что существующие методы анализа проб стандартны по отрасли. И потому непригодны для месторождений «нетрадиционных типов». Там они дают систематическое занижение содержания золота. Причём любая независимая и кристально честная ревизия подтвердит это занижение, сама о том не догадываясь!

– Что, серьёзно?! – изломил бровь Кравино, вматриваясь в бумагу.

– Да. Так что не думайте, что ОБХСС в сговоре с дирекцией Рвовского. Ребята чисто и аккуратно, в строгом соответствии со всеми нормами провели свою проверку.

– Поясни!

– Есть золотоносная порода, горизонт. А под ней, кое-где, залегают жилы с чистым металлом. Дирекция эти жилы знает, а ревизоры берут пробы грунта равномерно, как и полагается по закону! По Рвовскому подтверждена чрезвычайная неравномерность распределения зерен свободного золота, отчего ни одна стандартная навеска не отражает среднего содержания золота в породе. И вуаля: неизбежно занижает это содержание. Систематическая погрешность рядовых проб на Рвовском около 84%.

– Ну и? – Кравино уже всё понял, однако валял дурака, давая девочке раскрыться и «поторжествовать»: она амбициозная, она это любит.

– Господи, ну как ещё-то разжёвывать?! Контейнер для перевозки: сверху лигатурированное золото, внизу слой чистого. А идёт как однородное. Любая проверка бессильна – пробы-то будут сверху брать! Так и учитывается. На предприятии к нутру добавляют лигатуры – и снова получается ажур: грамм к грамму! Комар носу не подточит. А при этом из части нутра получается «выходное золото», которое нигде не учтено. Ты ввёз на предприятие породу маркировки 375. Это значит, что при сливе лигатур из килограмма будет 375 граммов золота. Но если самородки были содержанием 958, то при сливе лигатур из килограмма получится 958 граммов золота.

– Вопреки законам сохранения вещества и энергии?

– Ну, можно сказать и так – усмехнулась Азира – Помнишь, был такой фантастический роман, «Чёрный ящик Цереры», там удваивали ювелирные ценности в волшебном шкафу… Тут квантовый феномен «моря Дирака» не задействован, только ловкость рук… И как бы никакого мошенничества! Простая операция: 958 – 375 = 583.

Потерянная масса килограмма списывается в шлак, как положено по инструкции. То есть из килограмма породы получилось 583 нигде не учтённых граммов золота. Вес к весу, грамм к грамму, не подкопаешься, а полкило золота из килограмма ушло «налево»! Понимаешь? Ну, это как столяр, который врёт, что потратил на изделие кубометр доски, но на самом деле у него ушло только полкубометра. А у него плановая норма: на изделие выделяется кубометр. Он перед законом, перед любой ревизией чист, аки стёклышко: вот мои нормы, я за них нигде не вышел!

***

Генерала Кравино, не скроем, удивил внезапный вечерний визит Амирхана Бекова: хотя идти недалеко, в одном подъезде прописаны.

– Добрый день в хату! – церемонно поклонился старый дворник, надевший свой лучший костюм, и даже аляповатый, цветастый, по моде 60-х, галстук. – Соблаговолите принять, товарищ генерал?! Дело есть, разговору имею…

– Ну заходи! – изумлённо попятиля Савл Манулович.

– Извиняюсь спросить, а супруга ваша дома?

– Нет. В «Мелодии».

– Где

– Ну, это студия звукозаписи. «Мелодия» называется. Она там грампластинку записывает.

– Вашу?

– Дурак, что-ли?! Свою!

– А-а… Ну, оно и к лучшему.

– То, что я песен не записываю?

– Нет, поговорим вдвоём, по-мужски, как мужчина с мужчиной…

– Хочешь, так поговорим.

На кухне Амирхан достал из кармана брюк бутылку водки —«андроповки», с зелёным ярлыком и фольговой «кепи», параллельно этим его телодвижениям генерал в домашней «олимпийке» и отвисших на коленях «трениках» выставил на стол коньяк.

– Армянский? – зачем-то спросил Амирхан, хотя на этикетке всё написано.

– А тебе какой, татарский, что-ли надо?

– Не, пойдёт. Не за этим делом, твоё превосходительство. Выпить и без тебя с кем найду…

– Не нравится мне, старик, такое начало!

– Да конец-то хуже может выйти – пожал плечами бритоголовый узкоглазый бородач, и стал вдруг просить, чтобы Кравино выгнал его дочку из «этой… своей… структуры».

– Не пойму я тебя, Амирхан – отстранился Кравино, подняв бровь в гримасе деланого изумления – То ты канючил, чтобы я её взял… А теперь вдруг заднюю даёшь. На сто восемьдесят градусов… Чего случилось-то? Думаешь, слишком опасно у нас… «в структуре»?

– Не в этом дело. Она натура сильная. С детства такая, не знаю в кого! Да и откуда мне знать, я ж детдомовский… Но Азька, если чего в голову вбила, то наизнанку вывернется, а сделает!

– Ну, я это уже понял! – усмехнулся Кравино своей зловещей ухмылкой – А почему же я её выгнать должен?

– Сохнет она по тебе. А ты теперь женатик. – по-простому вывалил свою заднюю думку Амирхан, отставляя стопку. – Загубишь ты девку…

«Сохнет», «женатик»: какие советские слова! Будущие поколения эпохи великого разложения вряд ли вообще поймут, о чём идёт речь. Разве что ретрограды в их рядах, любители винтажа и антиквариата…

– Ну, ничего, потерпит! – скалился Савл.

– Слушай, генерал, ты…

– Нет, это ты меня послушай! – сорвался Кравино на рык. – Ты, придворный, всю жизнь дворы метёшь, выше асфальта ничего не видишь! Сейчас не до нежных чувств: сохнет, не сохнет, любит, не любит, у меня тебе не детский сад! Знаешь, что в мире творится? Знаешь, что нашей стране уготовано?!

– Знаю! – неожиданно-твёрдо ответил Амирхан.

– А про «Чёрный Орден» знаешь?

– Догадываюсь. Сам в курсе, какой двор мету, с какими людьми по утрам здороваюсь…

– Ты-то откуда?!

– Слухом земля полнится, а большое не спрячешь. – мудро подметил дворник. – Я с детдома знаю туго: деньги дают или из благодарности, или из страха. Вот у тебя, генерал, есть такие люди, которые тебе за добрые дела благодарны?

– Найдутся. И много.

– Ну, так попроси у них денег. Как можно больше. Пусть так проявят свою благодарность. Хотя… это не поможет… Сила солому ломит, плетью обуха не перешибёшь…

– Думаешь?

– Разве может быть благодарность сильнее страха? Благодарность – дело добровольное, её можно свернуть по собственному усмотрению, хоть до ноля, ещё и убедив себя, что ничего не должен благодетелю, и даже наоборот, мол, это он тобой воспользовался. Над страхом мы не властны, он принуждает себе служить…

***

Постепенно Азира начала кое-что понимать. Так сказать, видеть «за кадром фильма «До свидания, Лукумо!». Например, то, что группы вроде кравинской, горбачёвщина плодит вовсе не с целью искоренить преступность, а наоборот. Эти шумно презентуемые «группы варягов» расчищали места от «старых кадров» для горбачёвских креатур, и в награду их участники получали возможность сколотить «первоначальный капитал», завести бесценные связи с территориальными мафиями… На то группа и «специальная», что она вне обычного правового поля.

Большинство «спецарей» (тогда их так звали, со смысловым ударением на «*-царéй») правильно понимало «политику партии», валили «зубров брежневизма» и торили путь пронырливым говорунам «перестройки», срастались с преступностью до степени смешения, и готовились выпрыгнуть в «новой стране» в миллионеры. Но были и некоторые, непонятливые, такие, как полукровка Кравино, которые демагогию «очищения рядов» воспринимали непростительно-буквально… «Ну, тупы-ы-е-е!» – как сказал о таких сатирик. Заставь дурака с преступностью бороться – он себе шею свернёт…

Им предложили очень выгодный подряд по ликвидации «унылой уравниловки», можно сказать, к Олимпу приблизили, все козыри на руки им сдали – обогащайтесь, как ещё великомученик Бухарин, набухавшись, советовал в годы оны… Но таким идиотам, как Савелий Кравино – им же хоть кол на голове теши! Вы будете смеяться – но они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО выдумали, будто их «посылают на места с ревизией», чтобы они там мафию забороли… Каким бы прекрасным ни был план (а план ликвидации народного строя под предлогом борьбы с коррупцией был, безусловно, изящен!) – всегда в детали вмешается человеческий фактор!

Кравино – снизойдя к его итальянской кинематографической внешности – отправили из милости, чтобы он себе корпорацию сколачивал на будущее. А он, как слон в посудной лавке, давай нечистых на руку – за эту же самую руку и ловить! А большому начальству в Москве не до проделок Кравино, у него много дел и поглобальнее, так что про Кравино временно «забыли», вплоть до особого решения: ладно, раз такой, пущай покуражится, недолго ему выделываться!

2.

Отец Октавиана Орлаева, безвременно скончавшийся от много лет точившей его почечной недостаточности, по профессии был парикмахером, и достиг в этой профессии огромных высот. В том числе и финансовых. И жить бы ему, не тужить, заведующих базами стричь в средней полосе России, да манит человека новое. Вместе с гран-при на столичном конкурсе причёсок Орлаев-старший получил и несколько приглашений-зазывалок из тогда ещё «братских» республик СССР, суливших завидному специалисту золотые горы и кисельные берега с молочными реками – если соблаговолит к ним перебраться…

Не от большого ума (умелыми у Орлаева были только руки) Петр, более известный как Петюня, перебрался в курортный приморский Бештар. На кварцевые пляжи древней и сказочной хвалынской волны, в те самые места, откуда вывел Пушкин свою «шамаханскую царицу». И вначале всё было, действительно, по высшему разряду! Начальство сидело к Петюне в очереди на стрижку, салон его считался образцово-показательным по разряду соцкультбыта, и постоянно премировался, переходящие знамёна и грамоты получал. А уж сколько настригали волшебные ножницы Петюни денег – и сказать, не поверят! Про таких и придумана советская песенка:

Но порой случается у него на круг

Так не получают и доктора наук…

Ценному для Бештара специалисту в первый же день в райкоме торжественно выдали ключи от трёхкомнатной, полнометражной, «улучшенной планировки» квартиры с видом на море, в новом, 1980-го года постройки, доме-«брежневке». Одних лоджий три! Кухня – огромная, не у всех и залы в домах такие, потолки высокие, окна большие, южный проект, много Солнца. Фасад краплён слюдяной крошкой, днём сверкает, как кусочек сахара-рафинада…

А вокруг, как в сказке – лукоморье [6] пенного субтропического побережья, в сгущающихся сумерках блистательное разноцветными ожерельями светомузыки, бликующее лучами зеркальных диско-шаров, поднимающее тонус восторженной дрожью земли и воздуха множества дискотек на открытых приморских танцплощадках, на которых рекой текли песни Бони Эм, Тото Кутуньи и марочные, драгоценные, «Саперави» да «Киндзмараули»…

И полнота удобств, которые были ещё в новинку кулиногорскому парню Петюне Орлаеву, начинавшему жизнь в рабочем бараке: все комнаты раздельные, широкий коридор, сам как комната, в подъезде мусоропровод, два лифта – маленький, более привычный, и изумляющий грузовой. А какие параметры были с точки зрения звуко- и теплоизоляции! Зимой тепло, а летом прохладно, хоть на рояле играй – соседей не обеспокоишь, не жизнь, а конфета «птичье молоко»! Выходные семья Орлаевых обычно проводила на пляже, на лазурном берегу, до которого было пять минут ленивого хода…

Октавиан, причудливым именем своим обречённый с ранних лет зваться «Октавой», родился в Кулиногорске, среди чахлых берёзок, сереньких дождей и ранних заморозков, но, как личность, формировался уже в Бештаре. Чужим себя не чувствовал – в городе была тогда большая русская община, да и отец, востребованный местным начальством – не последний был человек!

Кто же мог знать, что и жареный петух трёх раз не прокукарекает, как начнётся кровавый кошмар «суверенизации» бывших союзных республик, и тогда овдовевшая мать Октавы, с горечью глядя на горы вдали, скажет:

– Вон ведь она, Россия! Жили бы мы на пять километров севернее, и остались бы в России…

Бештарский район был приграничным, что в СССР, естественно, не играло никакой роли и значения. Принадлежал он, а точнее был подарен одной не в меру гордой, и, кстати сказать, совсем не маленькой, и уж тем более не бедной закавказской республике. Продолговатой гранатовой и персиковой, виноградной долиной, изогнутым рогом изобилия тянулся он вдоль ласковой хвалынской ривьеры, и глубоко вонзался, будто кривой турецкий кинжал, в подбрюшье входившей в РСФСР автономии. Как водится, как повелось, плохо, но издавна – малоплодные горы при межевании отдали России. А что побогаче – отслоили «братьям» – каинам…

Всё прошло, как сон – но в снах и доселе приходит Октаве Орлаеву, сыну цирюльника, далёкое, как планета Плутон, советское детство, гомонящие и цветастые кооперативные 80-е… Богатый белокаменный город на южном берегу, и обступившие его со всех сторон горы, обозначающие кремнистым бесплодием своим грань матушки-России, всё отдавшей своим «сыновьям», а в трудный час жестоко обобраной ими же…

Когда в школе ходили походами – то доходили до РСФСР пешком. С рюкзаком за спиной, позвякивая алюминиевой туристической кружкой, прокопчёной на костре, по непрямым горным тропам выходили мимо сказочно-красивых, похожих на замки утёсов в Агастан, в край скотоводов, в край белых папах, лихо саженых на суровых горцах. А потом перекусив на пикнике, отдохнул, свернул бивука, и уже дорога легче: ведь под гору! Спускаешься пониже к морю, туда, где природа поласковее – и попадаешь в ведение совсем другой компартии, со своими ЦК и партконтролями…

Как эти белеющие ледяными папахами горы порвали здесь весь ландшафт, так порвут они кривыми шрамими и судьбы советского выпуска, всех школьных одноклассников Октавиана Орлаева. Но это кровавое, звериное пиршество стервятников – ещё копится на вершинах лавиной. А внизу, среди прогретых щедрым Солнцем пляжей, пока ничем о себе знать не даёт…

***

Обещанием достать дикий мёд из расщелины одной из обступающих их приморский городок скал – Октавиан Орлаев пленил сердце одноклассницы Инги Князевой. Дочь их участкового милиционера, строгая гордячка, чуть ли не с первого класса манила воображение Октавы, но как к ней подступиться, как не нарваться на холодную, как лезвие финки, насмешку?

Октава, известный среди мальцов краевед, облазил все горы вокруг, пока не нашел это гнездо мелких, с сероватым оттенком брюшка, горных пчёл. По тем временам дикий мёд стал в Биштарском районе огромной редкостью, пчёл-дикарей практически всюду истребили, и Октава справедливо полагал, что редкий дар пленит сердце избранницы.

Они поехали туда вдвоем, на автобусе, как бы невзначай в давке приникая друг к другу, и невинно отводя глаза при встрясках. Сошли на конечной, и углубились в распадок, заваленный замшелыми валунами и заросший диким орешником.

– Ну, скоро?

– Погоди… Они глубоко от людей забрались… Нужно ещё пройти…

– Как здорово! Октавка, тут классно… Ты молодец, что вытащил меня…

– Алгебру дашь списать?

– Как тебе не стыдно? Ты же пионер…

– Ну, Ингочка… Ну, за мёд-то…

– Ладно, ладно… Приходи вечером, только не домой, а возле песочницы подожди… Батя визитеров-то не больно жалует… Хотя про тебя он хорошо говорил: этот, говорил, оболтус ваш, Орлаев…

– Оболтус – это разве хорошо?

– Ты не слышал, как он других парней величал… Оболтус у него – это вроде ласкового слова…

– Ну вот, считай пришли…

Распадок в этом месте круто уходил ввысь, обращаясь в неровную, как лицо морщинистой старухи, древнюю скалу. Трещины кремнистой поверхности кое-где натекли за века землей, приютили карликовые, уродливо искорёженные деревца. Там, где промоина была пошире, бушевала странная жизнь: маленькие, черные с земли точки сновали взад-вперед. Казалось, что скала содрагается в этом месте зудом – такое «ж-ж-ж» курило копотью в расколе скалы…

– О-го-го… – закинула голову Инга. Длинные светлые волосы разметались по плечам. Орлаев любовался ими – а потом смущённо перевел взгляд пониже, на обтягушные, по последней моде, джинсы, на то, что они скрывали. Невольно сглотнул слюну.

– Но туда же не подлезешь… – поделилась опасениями Инга.

– Инвентарь предусмотрен… – жестом волшебника скинул Орлаев свой школьный ранец.

Там лежало все, кроме, естественно, тетрадей и учебников – зачем школьнику такие излишества?! – а в числе прочего хлама Октава запихал обернутую в тряпицу дедовский пчелиный дымовик.

Самодельное, жестяное, клёпаное устройство было довольно кособоким и уродливым – но почти влюбленной школьнице в тот миг оно показалось верхом изящества.

– Какая прелесть! – захлопала она в ладошки.

– Сейчас разведем костерок, потом напихаем туда углей, я залезу вон по той орясине – Орлаев показал на почти прислоненный к скале ореховый ствол – и я им задам дымку, мало не покажется…

– Жалко… – захлопала Инга наивными ресницами, этими пушистыми арбалетными стрелами, пронзающими сердце Орлаева. – Там ведь у них гнездо…

– А мёд? – удивился Октава – Мы же разорять не будем, только немного возьмем попробовать, и все…

– Ты там им ничего не навреди, ладно…

– Ладно… – отмахнулся Орлаев. Он был занят важным делом – разжиганием костра и дамские сантименты его в данный момент демонстративно и наигранно не занимали…

– Знаешь… – сказала Инга, подойдя сзади, и обняв сосредоточенного Орлаева за плечи во фланелевой рубашке. – Мой папа говорит: из твоего оболтуса, Октавки, выйдет хороший человек. Но только если только у него сердце проклюнется…

– Это как ещё? – огорчился Орлаев.

Обидно! Он тут, понимаешь, кипит страстью, одни взгляды обо всем говорят, а его подозревают в астеническом синдроме…

– Ну так… Папа считает, что ты бессердечный, холодный… Впрочем, папу слушать – всего мира боятся… Ты не обижайся, Октава, он ведь с преступниками общается, со всякой мразью, поэтому у него самого никакого сердца не осталось… А он на других… у других ведь соринку в глазу…

– И вовсе я не холодный! – сказал Орлаев, хрустко ломая сухие палки для подкормки зародившегося огня. – Я тебя… – он споткнулся о слово, показавшееся ему смешным в их с Ингой возрасте. – Я тебя… защищать буду… Лучше него… Он милиционер и я буду милиционер – твой, личный!

– Я не против… – ручьисто, серебряно рассмеялась его девочка, и тонкой кистью взъерошила его волосы. Взгляды их встретились, завороженные друг другом, они потянулись друг к другу губами…

– Эй, урус, уходи… Это мой пчел! – детский голосок биштарского туземца ворвался в почти состоявшуюся идиллию. Инга дернулась, отстранилась, и смущённо поправила блузку.

Ярость забурлила в Орлаеве неистовой, марсельезианской волной, закипел его возмущённый, как в интернационале, разум. Дикое место, почти уже договорились – и какой-то чуркобес…

Орлаев резко встал с корточек, сделал несколько угрожающих шагов навстречу биштарцу.

– Слушай, Али-баба, иди отсюда… Ты чё, оборзел, что —ли?!

– Я не Али-баба, а Саит-баба – обиделся абориген – Это мой пчёл! Нашей семьи… Мы их тут давно разводим… А ты их огнём пугаешь – улетать могут…

– Ты откуда нарисовался, Саит-баба?! – почти ласково приобнял паренька за плечи Октава.

– Здесь я живу… В колхозе «Ленин Яшмак» [7]…

– И почему же вы, гады, чурки недорезанные, Ленина называете ишаком?!

– Октава! – прокричала напуганная, готовая расплакаться Инга – Пойдем отсюда… Раз он говорит… Пойдем…

– Ага! Счас! – взяло ретивое Орлаева. – Что бы так опозориться перед любимой девочкой, уйти без боя от какого-то Али-бабы?! Да лучше умереть!

– Уходи, урус, тут моё место…

– А это видел? – Орлаев выставил фигу под нос биштарцу.

– Октава, пойдем, не надо… – тянула Князева.

– А-а-а! – сорвался на крик её голос, потому что коренастный Саит-баба вломил Орлаеву между глаз, внезапно, без объявления войны.

Падая на траву, в россыпь мелких камушков, Октава видел, как бледна и напугана избранница, как она зажала рот ладошками.

Саит-баба по-взрослому, с разворота, пнул Орлаева под рёбра, что-то угрожающе бормоча на своем непонятном языке.

– Не надо! Мы уйдем! Не надо! – умоляюще рыдала Инга.

– Поняли? – поджал губы надменный Саит-баба. По примеру старших братьев он проявлял определенное благородство, и не трогал лежащего противника, отступил от него на шаг. – Будете знать… Мой пчёл!

Орлаев молнеиносным броском перекатился к своему ранцу по зеленящей одежду сочной траве, выхватил оттуда велосипедную цепь с «Орлёнка», которую таскал с собой: как оружие на вот такие случаи.

Опозориться перед Ингой до такой степени, чтобы остаться побежденным каким-то Саит-бабой он не мог. Краснолиций, с раздутыми ноздрями, широко расставляя ноги и руки, Орлаев пошел на биштарца, желая смять его, втоптать в камень, размазать по скале, уничтожить…

– Ты чего? – опешил Саит-баба.

– Октава, не надо… – завизжала Инга на высокой, почти сверхзвуковой ноте.

– Получай, гад! – Октава хлестнул цепью крест-накрест, повергая Саит-бабу на землю – На, выкуси, чурка… Опозорить меня решил?! Девочка понравилась?! Вот тебе за девочку, запомни, что к ней подходить нельзя, никогда, ни под каким видом, ни днём, ни ночью…

Он бил стальной цепью беспомощного мальчишку, юлящего под ударами, закрывающегося исполосованными в кровь руками, плачущего от боли и страха.

– Октава! Не надо! Отпусти его! Не надо! – Инга повисла на плечах Орлаева, оттаскивая его от побоища – Ты же убьёшь его…

Кое-как ей удалось стреножить распоясавшегося одноклассника, а Саит-баба с воем убежал, надо думать, в свой «Ленин Яшмак».

Инга опустилась на землю и горько зарыдала, закрывая лицо руками. Октава хотел утешить её – ведь он чувствовал себя героем – попытался приобнять и продолжить многообещающе начатое объяснение в любви.

Но она резко скинула его руки, оттолкнула его от себя. Заплаканное лицо, красные от слёз глаза, перекошенный рот… И слова, которые Октава с болью вспоминал всю жизнь – обидные, ранящие слова той, кого он защищал, перед кем хотел быть героем, рыцарем, той, ради которой был готов убить или умереть:

– Отойди от меня! И никогда больше не прикасайся! Ты же зверь! Садист! Ты… ты как фашист… Ошибся мой папа, у тебя никогда не будет сердца…

– Ну и пожалуйста! – кипел после боя оскорбленный в лучших чувствах Орлаев – И не прикоснусь… И не подойду… Подумаешь…

Инга вскочила, и, на ходу утирая слезы, побежала к автобусной остановке. Не оглядываясь…

И после ей казалось, что она бежала всю свою жизнь, так и не найдя в себе сил обернуться…

***

Прошли годы… И вот, однажды, состоялся визит в эти благословенные Аллахом края, по просьбе союзного партконтроля, генерала военно-финансовой разведки Савелия Мануловича Кравино. Который под излёт «перестройки» уже прочно сидел на «внутрянке», гоняя хлопкоробов за приписки. И почти забыв загранкомандировки: tempora mutantur, et nos mutamur in illis [8]…

Заурядная с виду командировка непросто далась Азире Бековой. Потому что Бештар – это Шамаха, а Шамаха – это высокогорный, международного класса, каток Лукумо, который Азира и в кино-то видеть не хотела, не то, что в жизни. Он, кстати, тут, недалеко, полчаса езды по горному серпантину… Шамаха – это Айла Сефардова, ставшая Айлой Кравино, и Азира с детских лет вбила себе в голову, что это жуть как несправедливо…

Гость из Центра наделал в Биштарском РОВД много шума и суматохи. Савелий Манулович считался одним из самых молодых в обойме партии, про него говорили, как про перспективного правителя, человека на взлете, человека в струе.

И потому, чем больше Кравино просил не поднимать шума, мол – визит рабочий, заурядный, в плановом режиме, и не по линии РОВД, а по линии местного райкома, тем больше его понимали в обратном смысле. Хотя шумиха вредила делу, ведь Кравино прислали проверить хрупкую и скользкую проблему национальной политики и национальных кадров, штука тонкая…