Подкатило лето
всуе, незаметно,
и слезою божьей тихо у ручья
вновь роса упала
сонная на скалы,
снова обогрета родина моя.

И не как попало,
медленно, помалу,
солнце сотворило чудо из чудес,
в зёрна хлорофилла
дивно обрядило
эти долы, скалы, небеса и лес.

И опять смущенье,
кто привёл в движенье,
кто создал, лелея, эти существа?
Разве от испуга
гибко и упруго
по сырому лугу клонится трава.

Остаётся спорным:
гордым иль покорным
в стороне российской пребывает лес,
и о нашем веке,
человечьем веке,
и о человеке, чуде из чудес.

Под седую старость
понимаешь малость,
что дано невечно чудо из чудес,
что и ты, прохожий,
лишь немного вхожий
в эти долы, скалы, небеса и лес.

И что счастье в жизни,
этак, лет за тысячи,
раз войдя в него, в то чудо из чудес,
помни: всё от бога,
не обидь другого,
эти долы, скалы, небеса и лес.

Как печальна картина сия

В. Т. Волошину

Как печальна картина сия,
как грустна и печальна, ей богу.
Сапоги, колеса колея,
этот дикий намёк на дорогу.

Я месил эту дикую грязь,
эту землю родную до боли,
до зари к ней по пояс склонясь
и к заре разгибаясь от поля.

И кому, не щадя моих сил,
будто надо действительно, чтобы
я, хребет надрывая, месил
эту грязь, эту землю до гроба.

кто, какой лицедей-ловелас,
за какую казённую льготу
ободрал меня тысячи раз
лишь за то, что я много работал.

Как печальна картина сия,
как грустна и печальна, ей богу.
Бог воздаст. А пока колея,
сапоги и намёк на дорогу.

Песня

Б.А.В.

Метель легла дороге вспять,
но трасса у развила
вильнула вправо и опять
метель перехитрила.

Рвут колёса дорогу со скоростью сто,
напряжённо неся своё бремя,
им увязывать выпало вместе зато
расстоянье, пространство и время.

Но слева ветру нипочём,
всё ищет жертву где-то,
и пляшут бесы под лучом
уже под ближним светом.

И опять по кривой в белоснежной огне
проплывает зелёная птица.
Сотни верст за спиной, только хочется мне
до рассвета домой воротиться.

И ветер правый, боковой,
слабеет у залива…
И снова трассу по кривой
мы рубим торопливо…

Не горюй, мы с мотором всегда заодно,
мы умеем нести своё бремя,
просто связывать, видно, не всем суждено
расстоянье, пространство и время.

Предосенний туман робко тронул подножия сосен

Предосенний туман робко тронул подножия сосен
Их сейчас усыпит пелена потускневшей зари,
и они поплывут, невесомые, медленно в осень.
Только ты не спеши, ты постой, ты ещё посмотри.

В этом мире мы все, все мы птицы немного, по-свойму.
Ты прекрасна. Тебе высоко красоваться и петь.
Я бескрылый давно и болотом бреду беспокойно.
Мне идти и трубить, и уже никогда не взлететь.

За собой не позвать с высоты белорылую стаю.
И сейчас, созерцая, как сосны над миром плывут,
я клянусь перед миром, клянусь пред тобой, дорогая,
что взлечу лишь посмертно, к Олимпу, где боги живут.

Мне б ботфорты надеть и на рынке сидеть,
поторговывать,
да тесна в сорок обувь на вырост, как видно уже.
Несть свой крест, есть свой хлеб – что тут нового?
Разве что все мы птицы, по-своему, где-то в душе.

Я нарисую птицу

Елене

Я нарисую птицу,
не натюрморт – портрет.
Гордую, как орлицу,
быструю, как синицу,
птицу, которой нет.

Я нарисую птицу:
лебедя, журавля,
птицу, что с детства снится,
как в белосинем ситце
издалека Земля.

Певчую нарисую,
чтобы с холста и рам
песнь свою непростую
не налету, не всуе
пела мне по утрам.

Ну а когда парила
в два голубых крыла,
чтоб утончённой, милой
и превеликой силы
птица моя была.

Только, такое дело,
прямо из под пера,
выпорхнув, улетела
птица девочкой в белом…
снова пришла пора.

И не себе, отчасти,
тысячи лет, портрет
делаем в одночасье
той, что приносит счастье,
птицы, которой нет.

Когда раскрывалась душа

Когда раскрывалась душа,
как редко она раскрывалась,
и не наугад, не спеша,
вначале на самую малость,
и обожествляла собой
истоки и перворожденье…
И скалы, и моря прибой,
и даже что до сотворенья
собой окрыляла душа…
Как певчая из заточенья,
была она так хороша,
как таинство предощущенья
что скалы и злая волна,
что вечно седыми казались,
от тысячелетнего сна
пробудятся и пробуждались.
Обряд виртуозно верша
волшебным смычком Паганини,
одухотворяла душа
и храмы, и звёзды над ними.
А был он совсем не извне,
и гения ярче найти ли?
Жаль, скрипка играла не мне,
но музыкой музы гордились.

Он так и умер в неизвестности

Он так и умер в неизвестности.
Претила слава и ему.
Упрёки: в музыке нет светскости,
унёс непризнанным во тьму.

А музыка, рекой бедовою,
уйдя за стены, купола,
не светскою и не церковною,
она божественной была.

Она, как крестное знамение,
буравит лабиринты жил
и наполняет вдохновение
восторженным потоком сил.

Потомок, наслаждайся, мучайся,
иди за нею и пока
не сожалей о гордой участи —
она переживёт века.

Она уже всем миром узнана,
и принята, и прощена,
без импресарио, продюсерства,
как запоздавшая весна.

Она течёт и возвышается
из глубины, издалека…
Так виртуозно Бах общается
с тобой, мой друг, через века.

Песню жизни свою сам пою, создаю

Песню жизни свою сам пою, создаю.
И когда не хватает кому-то тепла,
всё, что в сердце имею своём, отдаю,
чтобы поле радело и песня была.

А взамен боль и горе людское беру,
мутным выплеском ночью на лист уроню.
Так рождаются строки кричать на миру,
удивляясь и радуясь новому дню.

По земле будут люди другие ходить,
будут песни другие сопутствовать им.
И на поле моём будут счастливо жить,
называя его беззаботно своим.