Горемычная
Калина рос шустреньким, веселым мальчонкой, не замечая, что девчата-подростки шарахались от него, так как лицо было испещрено крупными оспинами. Они были на носу, на веках, на ушах. Щеки походили на кору старой ели. Когда Калине пришла пора жениться, отец объездил все соседние деревни, выискивая невесту сыну. Люди знали об этом, жалели парня, но никто не хотел отдавать дочерей за страшилку, увидев подъезжавших к дому в роскошной кошевке сватов со свахой Евдокией Гришихой, девчата убегали из дома или прятались. Афанасья росла одиноко, играть с подружками боялась. Со двора выходила редко. Сверстницы были жестокие, кричали ей вдогонку: «Косоглазая, одноглазая!» Афанасья прибегала домой, припадала к матери и долго плакала. Целовала ноги отца и просила: «Тятенька, убей меня или я утоплюсь сама». Мать с отцом глаз с нее не спускали, любили ее и тешили, чем могли. Девушка привыкла к опеке родителей и к одиночеству. Друзьями становилось все живое, что окружало ее. Корова Белянка, завидев Афанасью, подходила к ней и терлась комолой головой, старалась лизнуть руки. Овцы окружали кольцом и тыкались ей мордами в коленки. У нее для всех находилось ласковое слово и корочка подсоленного хлеба. Когда ходила в лес за грибами или ягодами, звери чуяли ее, Афанасья почти каждый раз приносила из леса или раненую горлицу, или искусанного зайчонка. За печкой был лазарет, где выхаживались зверята. С радостью выпускала в поле выздоровевших, а отпустивши, горевала, потому что привыкала к ним. На масленицу Калина с родителями поехал в гости в деревню Липята. Деревенские гуляли на косогоре. Катались с горки, кто на чем мог: на лавках, санях, корытах. Барахтались, кувыркались в снегу. Над деревней стоял визг и хохот. Калина постеснялся выходить на улицу. Все здесь было ему незнакомо, да и боялся Калина услышать горькие слова от девчат: «Коростяный, оспяной!» Поэтому он вышел в огород, подошел к черемухе. От набухающих почек пахло весной и раздольем. В соседнем огороде по овражку на высоких изогнутых санках по насту каталась взрослая девица.
Темно-русые волосы выбивались из-под шали. Калина вплотную подошел к изгороди, облокотился. Девица заметила парня, помахала ему рукой. Направила санки в его сторону, но у самого прясла, затормозила, соскочила с санок, отбежала: испугалась Калину. Тот продолжал стоять одиноко, любуясь, как скатывается в овраг шумливая девица. Снова подкатилась к Калине на этот раз ближе и увидела в глазах парня смертельную тоску. Сердечко сжалось, и Афанасья выпалила: «Ну что загрустил, добрый молодец? Покатай меня, что ли». Только тут Калина заметил, что смотрит она на него одним, как черная бусинка глазом, второй закрытый глаз прикрывала челка. Калина осмелел и неожиданно для себя выкрикнул: «Выходи за меня замуж, красная девица!» В ответ услышал: «А почему бы и нет, присылай сватов». Калина рванулся во двор, забежал в избу и закричал: «Тятенька, маменька, сватать пошли!» Родители опешили. Кумовья догадались, в чем дело. Захлопотали, забеги, зашумели: «Дело парень говорит, ваш жених уже переросток, да и Афанасья в девках засиделась – пошли сватать». И закрутилась карусель. Сватанье, смотрины, гостение. На Троицу играли свадьбу. Молодые друг по душе пришлись. Зажили дружно, весело, как два голубка. У Калины оспины сгладились. Афанасья и не замечала, что у него изъян. Родня и деревня приняли ее теплом и лаской.
И стали рождаться у них дети, да такие хорошие, да такие пригожие, как ангелочки. Быстро начинали бегать и лопотать, потому что были желанные. Летом 1939 года Калину повторно призвали в армию на переподготовку. Попал в тяжелую артиллерию ездовым. На Халхин-Голе его немного контузило. Осенью вернулся домой, как говорил, списали подчистую. На Финскую не взяли.
Дети подрастали. Старшая дочь Федосия бегала в начальную школу в деревне Дрозды. На Ростани присоединялись чебыкские, по пути подключались сахаровские и так шумной ватагой вваливались в школу.
Июнь 1941 года. Воскресенье. Теплый солнечный день. Кокшаровские колхозники с песнями, частушками направились на луг. Первая покосица. Детвора с криками бросалась в омут. Женщины вытаскивали малышню из воды, незлобно стегая их молодыми ветками ивняка, приговаривая: «Я что тебе говорила, не лазь в речку, вода еще холодная, простудишься». После обеда прискакал на взмыленном жеребце председатель колхоза, не останавливаясь прокричал: «Война, мужики, с германцем!» Все побежали в деревню. Мужики давали бабам команды, чтобы в мешок положила пару белья, махорку и сухари. Парни и молодые мужики на другой день отправились в правление, домой пришли с повестками из военкомата. Деревня три дня прощалась с мужиками, ревела и стонала. Калину через месяц повесткой пригласили в Нытву на перекомиссование. Медицинская комиссия признала годным к службе. Калина тяжело прощался с родней, женой и детьми. Оставалось четверо малолеток. Старшей, Федосье (Фене), только десять годков исполнилось, а младшему годик. Дети облепили отца, не хотели пускать, как будто чувствовали, что прощаются навсегда. Похоронка пришла перед Новым годом, в ней писалось, что Зырянов Калина пал смертью храбрых при защите столицы шей Родины – Москвы.
Потянулись тяжелые будни. Афанасья, как могла, управлялась по дому. Вставала рано. Надо было протопить печь приготовить еду детям, подоить корову, почистить хлев и идти на работу. Всю мужицкую работу в колхозе выполняли бабы и подростки. Афанасья, хотя и с одним глазом, но была ладненькая, ухоженная, чистенькая, опрятная, на работе бойкая. Новый председатель – бугай, пьяница и бабник – подкатывался к вдове, но получал отворот-поворот. Взъелся на Афанасью. В ноябре 1942 года откомандировал ее на лесозаготовки в Добрянку. Как ни упрашивал дядя Никифор, чтобы не посылал Афанасью в лес, но изверг-председатель был неумолим. Ослушаться тогда было нельзя. Хорошо, что запас зерна был еще с урожайного 1937 года, сено для коровы накошено, дрова напилены. Дети взрослели на глазах.
Через месяц Афанасью привезли домой больную, в бреду. Никифор на другой день повез ее в село Григорьевское, в больницу. Война. Лекарств в больнице нет. Через неделю Афанасья умерла. На похороны собрался народ даже из соседних деревень. Дети уцепились за мать в гробу и не давали накрыть крышкой. Кричали: «Маменька, проснись, маменька, мы тебя не отпустим, мы с тобой будем!» Бабы и старики голосили вместе с детьми. В течение года две тяжкие беды на одну семью. Горе за горем.
Феня в семье за главную, сестре Варе – 6 лет, братьям – 4 и 2 года. Запасов муки хватило до пасхи, сена корове до выгона, а картошка в хранилище замерзла, не утеплили. На посадку мороженая не годится, но дети ели, так как другой еды не было. Когда пришла весна, стали есть еловые ягоды, молодой хвощ, сорочник, лопух, борщевик, крапиву. Спасала корова, без нее погибли бы с голода. Поспела рожь. Началась жатва. На косогорах жали серпами. Никифор приходил вечером и выговаривал: «Федоска, надо идти работать, не будешь работать – на трудодни ничего не получишь». Маленькая, тощенькая тринадцатилетняя девчушка вставала до восхода солнца, топила печь, варила кое-какое варево из колосков ржи и травы, слегка заправленное молоком, и бежала на жатву. Серп в руках крутился. Левая рука не могла ухватить горсть стеблей. Конец серпа попадал в ладонь. К обеду разламывалась спина, кружилась голова, тряслись ноги. Федосья падала на связанные снопики, отлежавшись, начинала снова жать. Дома семилетняя сестрица ревела с малышней. Придя домой, Феня тащила братьев к ручью, обмывала попы, грязные и потные тела детей. Вечером надо было подоить корову, наколоть и натаскать дров в печку. Пока шла жатва, уборка полей, молотьба выдавали по 200 граммов на трудодень. Осенью весь хлеб с амбаров вывозили. В колхозных сусеках было пусто. Весной с заготпунктов выдавали зерно на посевную. Молоко ели вприглядку, надо было каждый день сдавать по пять литров молоковозчице. Накопив молоко, раз в неделю возила в город на продажу, где меняла на пайки хлеба. Бидоны с молоком надо было вытащить на крутяк и три километра по кочкам шагать до разъезда. Под тяжестью ноги подкашивались, плечи разламывались.
К осени во дворе у Федосии было пусто. Сена на зиму не заготовила. Пришлось лишиться двух овечек и курочек. Корове с конного двора таскала мякину и ржаную солому. К весне 1944 года корова обезножила. В хлеву навоз не убирался, и корова в холодной жиже застудила ноги. На свежую траву корова уже не вышла. Семья лишилась кормилицы. Есть в доме было нечего. Колхозникам хлебных карточек не давали. Расчет был прост: есть огород, есть корова, немного хлеба на трудодни в посевную и в уборку – проживут. Дети стали с голоду пухнуть. Ножки отнялись. Целыми днями сидели прижавшись к оконному стеклу, греясь на солнце. Печь не топилась – дров не было. Все, что можно было сжечь во дворе – сожгли: хлев, заплот, жерди с огорода. Младший братик испростыл и умер от холода и голода.
Приехала комиссия из Нытвы – решили детей определить в интернат. Малые залезли в передний угол под лавку и вытащить их оттуда было невозможно. В доме начался рев. Боялись, что разлучат, и они не найдут друг друга. Прибежали соседи, стали выговаривать комиссии: «Где вы были раньше? Отец погиб, мать сгубили, дети два года были предоставлены сами себе. Помочь им надо, а не разъединять». Решили: «Детей оставить, выписать им детские 400-граммовые карточки, завезти дров, помочь с семенами для огорода».
Федосья через день ходила за 12 километров в село, чтобы выкупить хлеб по карточкам. Хлеб выпекался в больших квадратных формах с примесью гнилой картошки, редьки и мякины, всегда мокрый, непропеченный. Буханка весила более двух килограммов. Федосье на два дня отпускали буханку с привеском. Пока шла домой, привесок исчезал. Дома начинался пир. Кипятила чайник. В большую чашку наливали воду, солили, крошили хлеб и бузгали ложками. Полбуханки исчезало. Вечером трапеза повторялась. На другой день хлебушка ни крошки.
Весной 1945 года вернулся с фронта Алексей Терехин, довоенный председатель колхоза. Через день вступил в должность. Объехал все деревни, побывал в каждом доме. Заехал к Фоминым и увидел страшную картину нищеты и голода. Вечером собрал правление. Костерил всех, на чем свет стоит: «Вы что, совсем озверели, старики, вы же все на ногах, в домах у вас здоровые невестки. Почему забросили детей Калины? Отец погиб, мать загнали в гроб, а сейчас и детей загубите. С сегодняшнего дня дополнительно к пайке выделять по 20 килограмм зерна ежемесячно, подобрать хорошую корову с колхозного стада и завтра же отвезти на их двор, корм для коровы давать с конного двора, дрова отвезти от школы сегодня же, чтобы завтра у них печь топилась».
Семья ожила, корова попалась спокойная, молочная. Жизнь наладилась. Дети подросли. Варвара помогала по дому, топила печь, готовила обед, полола огород. Братик смотрел за коровой, выгонял и встречал.
В 1948 году колхозникам разрешили давать паспорта, сняли некоторые налоги. Их, как семью фронтовика, освободили от всех налогов. Федосья пошла работать на почту станицы Григорьевской. Зарплата невелика, но деньги живые. Можно было купить хлеба и есть досыта. Приоделась, обшила сестру и брата.
В 1953 году на свадьбе у подружки приглянулся ей гармонист, веселый, задиристый, чубатый, кареглазый парень. Федосья к этому времени оправилась, налилась, порозовела. Черные глазки посверкивали из-за густых ресниц. Алый бант переливался в иссиня-черной косе. Федосья звонко подпевала бабам, заводила сама песни и умело их вела. Парню понравилась скромная, аккуратненькая дивчина. Стал расспрашивать. Бабы наперебой нахваливали: «Сирота она, работящая, чистоплотная, спокойная, ладная, баская, лучше девки в округе не найдешь». Через месяц посватался. Дала согласие, но при условии, что брата и сестру поможет поставить на ноги. Поженились. Зажили дружно. Перетащили дом из деревни на станцию, перебрали, подрубили, настлали новый пол, покрыли шифером, срубили конюшенку, баньку – получился обширный крестьянский двор. Потом завели козу, поросенка, курочек – одним словом, создали свое хозяйство. Через два года родился первый сын Володя, еще через два года второй – Коленька. Феня души не чаяла в детях. Муж после работы не отходил от сыновей, гордился ими. На седьмой год совместной жизни Федосье пришла нежданная, негаданная беда.
Как-то вечером Алексей пришел домой слегка выпивший, попросил Феню сесть за стол и объявил ей, что он полюбил другую женщину и без нее не может и часа, сегодня уходит к ней. Федосья отупело смотрела на мужа и думала: «Куда я с малышами? Старшему – четыре, младшему – два, куда, куда, куда?» – и вдоль стены свалилась с табуретки на пол. Когда пришла в себя, то увидела, что дети ползали по ней, тормошили и звали: «Мама, мама, мама!» Алексея в доме не было. Наутро побежала к золовке, наплакалась, поведала о горе, попросила ее посмотреть за детьми, сходила на работу, рассказала о своей беде, попросила восстановить на работе. Утром вскакивала, доила козу, кормила поросенка, давала корм курам. Готовила завтрак и обед детям, оставляла на полу, закутав в старые фуфайки. Пришла зима, корма козе заготовить не успела, дровами не запаслась. Начинались холода. Печь приходилось топить с полуночи, чтобы тепло сохранилось до прихода с работы. Силы иссякали. В один из вечеров, когда увидела, что корма козе нет, дров осталось на две-три топки, накормила детей, уложила спать, села и загоревала. Закручинилась – не перезимовать ей с детьми, лете умереть. Детей кто-нибудь вырастит. Вышла во двор, над воротами закрепила веревку, поставила табуретку. Вернулась в дом, одела свое любимое платье, поставила свечу под образа и долго молилась. Вспомнила свое безрадостное детство. Боль била под самое сердце, туманило сознанье. В голове билась одна мысль: «Брошенная, брошенная, брошенная!» Поцеловала детей, поклонилась на четыре стороны, попросила у всех прощения и вышла за двери. Только закрыла двери, как услышала плач ребенка и зов: «Мамочка!» Забежала, вскрикнула: «Господи, что я делаю, мы выросли сиротами, детей своих оставила бы бесприютными!» Успокоила детей, решила: продам поросенка, козу, как-нибудь продержу зиму, на лугу молодые побеги буду резать, лес рядом, за хворостом буду на санках ездить. Зима выдалась холодная. Федосья по утрам печь топила жарко, чтобы тепла детям хватило до вечера. Дети спали у печи на старых матрацах, закутавшись в поношенные пальто, истертые одеяла. В средине января Феня пошла на работу, а на душе было муторно. Старший Володя, проснувшись, решил, что тепла будет больше, если вытащить угли из печи. Нашел таз, совок и стал выгребать угли в таз. Некоторые угли упали рядом с тазом. Володя не заметил, как загорелась масляная фуфайка, которой был накрыт брат Коля. Огонь мгновенно охватил постель братика. Володька с перепугу залез под кровать. Коля проснулся, когда огонь полыхал у изголовья, он успел только натянуть фуфайку на лицо.
Сосед Дмитрий со двора увидел, что у Федосии из окон валит дым. Крикнул сыну Ивану: «Федосья горит!» Побежали, вышибли дверь и увидели у печи полыхающий костер. Схватили ведра с водой, стоявшие на лавке, залили огонь. Остатки огня затоптали, с половиков пламя сбивали дерюжным одеялом. Сбежался народ. Кто-то сообщил Федосье, что у нее горит дом. Не помня себя, полураздетая, как очумелая, она мчалась домой. Забежала в дом, увидела обгоревшего сына, схватила на руки и помчалась в село, в больницу. На полпути ее догнали на лошади, запряженной в розвальни. Усадили, стали объяснять, что в больнице ей не помогут – сын мертвый. Но Федосья ничего не слышала, но только видела обугленное лицо сына. В больнице отхаживали ее до вечера. Вечером, придя в себя, опомнилась: у нее есть второе дитя, что с ним, где он? Погнали лошадь обратно. Соседи искали второго мальчишку во дворе, в конюшне, на сеновале. Нигде не было. Соседская девчушка Оля, которая часто приходила к Федосье посмотреть за малышами, поиграть с ними, нашла Володю под кроватью без сознания. Потащили его на улицу. Стали откачивать, натирать виски снегом. Личико порозовело. Володю вырвало. Придя в себя, он все время повторял: «Мама, мамочка!»
Федосья больше не оставляла Володю дома одного, брала с собой на работу, где он в закутке за печкой играл целыми днями старыми открытками.
На другой год пришла новая беда. Брат Иван, отслужив на Сахалине, завербовался на рыболовецкий сейнер. Раза два присылал денежные переводы. Гуляя с друзьями в ресторане, пытался разнять задравшихся артельщиков. Получил ножевое ранение в живот. Спасти его не удалось. Федосья после этого стала с сыном ходить по церквям. Все время, молясь перед иконами, спрашивала: «Господи, за что такое наказание, за что такое испытание: с детства нет светлых дней?» Володя подрастал. Стал непослушным. Забросил школу, стал курить, попивать. На работе долго удержаться не мог, за недисциплинированность увольняли. Как-то в поздний вечер пришел муж. Стал проситься обратно в семью. Горько было на душе у Федосии, думала: «Как ты мог нас бросить? Если бы был с нами, не погиб бы Коля, Володя бы не испортился!» Решила: «Пусть живет, может, Володю удержит от дурных поступков». Муж вернулся тяжело больным. Той, к которой уходил, хилый и слабый мужик был не нужен, быстро снюхалась с другим. Спали на разных кроватях. Федосья не могла простить предательство. Володя ушел служить. Алексей совсем стал плох. Федосья съездила в райвоенкомат, вызвала Володю. Отец наказывал: «Володя, береги мать, мы перед ней и долгу, детство у нее было безрадостное, да и со мной много горя хлебнула, пусть хоть на старости лет душа ее немного отдохнет». Володя уехал дослуживать. Алексея не стало. Федосья перешла работать на почту «Пермь-сортировочная». Оклад побольше и коллектив дружнее. Ездила на работу на электричке. Вставала в четыре часа и возвращалась в одиннадцать. Уставала до потери сознания. За курами и козой ухаживать было некогда. Избавилась от всего хозяйства, но зато начальство выхлопотало ей квартиру-комнату с подселением. Радовалась своему уголку. Не надо дрова готовить, печь топить. Пришел Володя из армии, месяц гулял. Федосья радовалась: сын вернулся, кормилец и опора в старости. Володя устроился шофером на грузовую машину. Пошли шабашки, а значит, левые деньги. Стал попивать. Где свободные деньги, там и вольные женщины. Как-то в квартиру привел дородную тетю, лег на десять старше. Попросил: «Мама, иди погуляй, мы тут с Любой посидим». Пришла зима. Гулять на улице было холодно. Стала ездить на вокзал. Подремав на лавочке часа три, последним трамваем возвращалась домой. Федосья терпела. Пожаловаться было некому. Слезы душили ее. Думала на старости радость, а тут снова печаль!
По весне Володя заявил: «Мама, я женюсь, у Любы трое детей, старшие будут жить у ее мамы, а Люба и младшенькая будут жить у нас». Федосья попробовала его усовестить: «А я куда?» «А ты в ванной ночуй». Но ванная на три семьи.
Зимой Федосья спала в коридорчике, свернувшись калачиком, на ящике из-под обуви. Утром еле вставала, кости болели. Вышла на пенсию. Весной уезжала в свой домик на станцию Григорьевскую. Младшая сестра Варвара стала предъявлять требования на владение домиком. Жизнь Федосьи прошла в тягости и горести. Светлых дней не видела, не предвиделись они и в будущем. Так сложилась судьба великомученицы.
Верность
От Лены до Колымы
Вторая половина августа. Короткое лето Колымы спешит закончить свои дела. Река километров за двести, около поселка Черского, разделяется на два рукава: один судоходный «Михалкинский», другой мелководный «Походский».
Огромный остров разделен протокой. Оба потока несут к Ледовитому океану воду, нагретую в верховьях. Летнее солнце старается отдать последнее тепло застуженной земле, оттаяв за короткий промежуток времени топкую корочку тундры. По ночам начались заморозки.
Днем солнце разогревает лед, и лужицы от ветра покрываются рябью. Над водой густо торчат кочки с пожухлой травой и пробивающимися к солнцу запоздалыми ярко-желтыми цветками, которые надсадно хотят утвердиться в этом студеном мире и сказать: «Посмотрите, в этих суровых условиях мы живем и радуем окружающий мир». Резиновые сапоги приминают траву, а соцветия поднимаются и раскрываются навстречу солнцу.
Утки собираются стаями, готовятся к отлету.
Вода в протоке спокойная и чистая, хорошо просматривается илистое дно и снующие неугомонные рыбешки. Одни бурят головами ил, в котором кишит всяческая живность, другие выскакивают из воды и хватают кишащие над водой тучи гнуса и комарья.
Гуси спокойно садятся на воду. Головой тюкают вниз, и в клюве трепещется пожива. Насытившись, спокойно отдыхают на воде.
Слышны глухие выстрелы. Патроны сильно не пыжат, во-первых, птицы подпускают близко, поэтому не нужен сильный заряд, во-вторых, слабый, негромкий выстрел не пугает птицу. Ветер сносит звуки выстрелов в сторону.
На горизонте виднеются домики поселка Михалкино. Два пятикилограммовых гуся болтаются за поясом, слева и справа. Клевцов собирался уходить, готовился перекинуть двустволку за спину, как услышал шелестенье над головой. Огромный лебедь пролетел в сторону моря. Пока он смотрел вслед птице, которая вдали сделала круг, из-за кустарника поднялась вторая.
Обе птицы низко над землей полетели в сторону охотника. Клевцов подумал: «Вот добыча, так добыча». Перезарядил дробовик картечью. Азарт захватил его и он позабыл, что нельзя трогать этих красавцев, которых так мало осталось на земле. Запамятовал, что пять лет назад свою суженую назвал «лебедушкой» и говорил ей: «Мы проживем жизнь в мире, любви, согласии, уважении и верности друг другу, как эти святые птицы.
Вырастим двух мальчиков и двух девочек, выучим, поможем им создать семьи и уйдем из жизни в один день, чтобы и на том свете быть вместе».
Давно стерлись в памяти эти слова. Забылись клятвы. Он не замечал прекрасного полета белокрылых птиц, их распластанных крыльев над кочковатой тундрой.
Не слышал тоскливого курлыканья. В сознании работала одна мысль: «Приличная добыча, как бы не промахнуться».
Выстрел… И лебедь грохнулся в двадцати шагах от него. Пока Клевцов прыгал с кочки на кочку, лебедь бил крыльями по воде, пытаясь взлететь.
Удары становились реже и реже. Когда охотник подошел вплотную, лебедь вытянул шею, приподнял голову и пристально посмотрел в глаза убийце. Веки закрылись, и голова упала на крыло. Этот прощальный взгляд остался в памяти Клевцова на всю жизнь. Стало как-то муторно на душе. Подумав, успокоился: «Охота – есть охота. Тут на острове есть еще несколько пар. На будущий год снова будет приплод». Запихнул птицу в вещевой мешок. Голова на длинной шее болталась около колен. Клевцов решил: «Дичи набил достаточно, поделюсь с соседями, пусть попробуют деликатесного лебединого мяса». Размышляя об удачной вылазке, пошел домой. Прошагав метров сто, взобрался на кочку и стал закуривать. Или спички отсырели, или ветер сбивал пламя, но прикурить не удавалось. Нога поскользнулась, Клевцов пошатнулся и сполз с кочки. В это время услышал сверху гуд, и что-то огромное со свистом упало на кочку.
Добытчик от неожиданности присел. Рядом с ним, касаясь крыльями сапог, лежал окровавленный лебедь, с переломанными крыльями. Голова на белоснежной шее приподнялась в его сторону, открылись глаза на несколько секунд и закрылись.
В этом взгляде была боль, досада и укор. Клевцов обрезал крылья, туловище уложил в вещмешок и неохотно пошагал в сторону виднеющейся радиомачты.
Охотничьего азарта как будто и не было. Домой идти не хотелось, к горлу подступил спазм. Какая-то жгучая тоска пронзила тело. В народе была молва, что это самые верные друг другу птицы, однолюбы, если погибла одна птица, то другая поднималась высоко в небо и камнем падала вниз – разбивалась.
Одно дело слышать, а другое – видеть. Он рассуждал: «Наверное, лебедь решил отомстить за убийство подруги. Если бы не поскользнулся на кочке, то пудовая птица с высоты триста метров, разогнавшись до скорости курьерского поезда, снесла бы ему голову. Значит метила. Хотела своей гибелью наказать врага. Это было бы правильно.
Нельзя нарушать обычаев и заповедей народа. Природа наказывает тех, кто не соблюдает ее законы».
Клевцов воочию убедился, что значит лебединая песня, любовь и дружба этих птиц на всю жизнь. Она чище, светлее и долговечней нашей. Можем ли мы быть такими и совершать подобные поступки?
Не всегда! Зачастую бываем слабы духом.
Глубоким стариком Клевцов часть вспоминал тот неблаговидный поступок. Переживал: «Может, те неприятности, которые выпадают в его жизни, – не связаны ли с тем далеким временем».
И бессонными ночами корит себя и просит прощения у птиц, но время ушло. Ничто в жизни не проходит бесследно. В молодости надо знать, что и хорошие и плохие твои дела обязательно высветятся в старости.