– Родька! Ты знаешь, пересадка не удалась, клетки не прижились.
И показал мне листок с анализами. Вон он, кстати, валяется на столе. Я в этом ничего не понимаю, но там кто-то патологию подчеркнул красным. Видимо, Мишка сам. И сказал, что врачи уже заговорили о новом курсе химиотерапии. Я его, конечно, попытался ободрить и поддержать, но он отмахнулся и заявил, что это конец, он посмотрел в интернете и понял, что в таких случаях шансы выжить минимальны. А терпеть муки химиотерапии ради призрачного удлинения жизни на пару месяцев он не намерен.
Вы можете понять мое состояние. Я много работающий человек, который, в принципе, собрался сегодня выкроить себе вечер, чтобы провести его с беременной женой. А тут такая история. Я плохой утешитель, но поверьте, сделал все, чтобы отвлечь Мишу от глупых мыслей. Я объяснил, что медицина – это статистическая наука, и никто точно не знает, в какую категорию больных попадет, счастливчиков или несчастливчиков. Что несчастливчиком он уже побыл, когда сделал пересадку, и теперь очередь стать счастливчиком и отреагировать, как надо, на курс лечения. Ведь у него один раз уже получилось. Сказал, что пока главное задержать болезнь, а там, глядишь, и еще какое-нибудь лечение найдут. Медицина не стоит на месте. Болтал я так, болтал и, гляжу, вроде успокоился Михаил, отвлекся. Мы снова выпили, покалякали «за жизнь». А потом он вдруг и говорит:
– Знаешь, Родик! Душно что-то здесь. Может, балкон на пару минут откроем?
Надо, так открывай. Мне-то какое дело.
Миша открыл дверь и вышел. Стоит и дышит так картинно, глубоко. А я, честно говоря, отвлекся. Собрался домой позвонить и сказать, что задерживаюсь. И даже не видел, как он сиганул. Только вскрик услышал и потом этот стук. Вот и все. Потом еще минут пять просидел в шоке пошевелиться не мог, а затем позвонил вам и на «скорую».
Оттарабанив эту историю, я подписал в нужных местах все бумажки, и менты отпустили меня.
Я ехал домой и думал, какую историю я расскажу Нинке, хотя и та правдоподобная белиберда, которую я наплел милиции, выглядела вполне съедобной.
На одном из перекрестков, переключая скорость я задел рукой дипломат с «Windrunner»ом. Хорошая штука, подумал я. Жалко выкидывать. Гришке что ли отвезти? Пусть забавляется.
А еще в бар, что ли, по дороге заехать? Nunc ést bibéndum¹.
¹Теперь надо выпить (Лат.).
Стервятники
– Пабло, Паблище! Вставай, Котик! – немного потасканная дама лет сорока с вываливающейся из махрового халата пышной грудью склонилась над Павлом и пощекотала его по лицу копной пышных, пахнущих шампунем и чуть отдающих сигаретным дымом волос морковного цвета. От дамы сквозь запах зубной пасты слегка тянуло перегаром, но в остальном она была хоть куда. Любое место ее тела было лакомым кусочком для мужчины, которое хотелось или потрогать, или погладить, а то и вообще сотворить с ним что-нибудь эдакое, и она это прекрасно знала, уделяя поддержке его рабочего состояния большую часть своего времени.
– Котик! Вставай же. Или я вылью на тебя остатки шампанского.
Женщина, которую в миру звали простым именем Нина Богомазик и величавшую себя на сцене Эдной Богуславской, начала раздражаться. Они должны были лететь на Кипр, было заказано такси, а им обоим после вчерашнего надо было еще привести себя в порядок. Верные слуги, чемоданы с барахлом, разинув пасть, стояли открытыми в ожидании последней команды, подтверждающей их готовность обеспечить хозяйку тряпкой на любой случай жизни. Положив руку на плечо Павла, она тряхнула мужчину. В тот же момент его рука молниеносным движением легонько шлепнула ее по щеке. Женщина, фыркнув, отпрянула и, схватив валяющиеся тут же на полу мужские брюки, хлестнула ими обидчика по лицу. Павел мгновенно сел и, перехватив руку Эдны, занесенную для повторного удара, вырвал у нее превратившийся в оружие предмет мужского туалета. И зевнул.
– Нинка! Я же тебе говорил, никогда не называй меня Пабло. Я – Павел, Паша. И вообще я мог бы спокойно еще час поваляться постели.
– А я тебе не Нинка, а Эдна, – обиженно произнесла женщина.
– Да по мне хоть царица Савская, – безразлично буркнул мужчина и, неожиданно схватив даму за руку, утянул ее в постель и, буквально зажав в тисках объятий и почти перекрыв доступ воздуха, поцеловал в губы. Нинка пыталась вырваться, но не тут-то было. А Павел засмеялся.
– Ты же сама хотела, чтобы я проснулся. – И разжал руки.
– Грубиян! Скотина! – тут же вскочив с кровати, воскликнула Нинка, но особого гнева в ее словах не было. Было видно, что взаимное шутливое рукоприкладство для нее не новость, а часть их совместной, не доступной разумению простых смертных любовной игры.
Павел, не обращая на женщину уже никакого внимания, засунул ноги в шлепанцы и лениво потащился в ванную. Он был некрасив, с чересчур носатым скуластым лицом и выпирающими надбровными дугами, неопровержимой уликой свидетельствующими о родстве человека с приматами. Не следил он особенно и за фигурой и не качал напоказ, как это стало принято, пресс и бицепсы. Бог и так не обидел его силушкой и выносливостью, а поддерживать спортивную форму он предпочитал летом футболом, а зимой хоккеем, а не глупо повторяя однообразные заученные упражнения на тренажерах. Более того, наперекор моде, велящей мужчинам, подобно женщинам, сбривать волосы все с больших и больших территорий тела, он ограничивался лицом и некоторыми другими местами, оставляя в неприкосновенности густую шерсть груди и живота. Впрочем, женщинам нравилась эта мягкая растительность, которую было приятно гладить, как нравился и он сам. Не каждая могла себе позволить иметь такого обаятельного и умного орангутанга.
Пашка без особого удовольствия оглядел свою довольно помятую после гулянки физиономию и, обреченно вздохнув, начал размазывать по ней пену для бритья. Если бы не поездка, он бы, наверно, бритье похерил, и Нинка бы, ничего, стерпела. Она даже иногда заявляла, что ей нравится, когда он колючий. Но в аэропорт с такой рожей ехать не хотелось. Да и стеснялся он, по правде говоря, выглядеть в глазах посторонних забулдыгой. Единственное, что примиряло его с грядущим вояжем – это посещение «duty free», где Нинка прилипнет к косметике, а он между тем отоварится плоской поллитровкой виски, и тогда ожидание посадки станет не таким уж скучным. Но толком побриться ему не удалось. Ввалилась Нинка и сказала, что ей уж надоело слушать, как названивает его мобильник.
– Ну, так и ответила бы.
– Да я бы и ответила, – возмущенно парировала Нинка, – только ты мобильник за кровать забросил. Вот и лезь за ним сам.
Пашка припомнил, что вчера, когда пришли гости, чтобы не отвлекаться от веселья, вначале отключил городской телефон, а потом, уже прилично поддав, закинул куда-то и действующий на нервы мобильник. Чтобы достать телефон, пришлось отодвигать кровать.
Он посмотрел на номер звонившего. Это была его младшая сестра Ленка. Между ними были сложные отношения. С ней, в общем, было легко ладить, но временами она вела себя как последняя сучка. И однажды он всерьез разругался с ней из-за того, что она кинула его на «бабки». Не то, чтобы сильно, но чувствительно. Родители тогда решили продать дачу, которая им, принципиально городским жителям, надоела хуже горькой редьки, и поделить деньги между детьми. Пашка был холост, и наличие или отсутствие дачи его не трогало. А если ему хотелось на природу, материальное положение позволяло и так выехать куда-нибудь порезвиться, не мороча себе голову ни сохранностью имущества, ни садовым участком.
Ленка же, бросив своего первого мужа, вышла замуж за какого-то богатого лоха, у которого было и свое «имение» в Сходне, и поэтому предпочитала деньги, а не долю в собственности. Она вообще питала слабость к деньгам.
Так вот заниматься продажей дачи было поручено Ленке, против чего Пашка не возражал, а только был рад возможности отбояриться от бумагомарания и хождения по инстанциям. А сестру, оказывается, бюрократические хлопоты не затрудняли, а даже наоборот. И полученные деньги она спокойненько положила на свой счет. Пашка вроде открыл возмущенно варежку, но Ленка, ни минуты не сомневаясь в своей правоте, заявила, что брату и так под пятьдесят, и семьи у него нет, поэтому деньги ему не нужны, потому что он их или пропьет, или потратит на всяких потаскух. А у Ленки мало того, что подрастает сын от первого брака, но они с Лешечкой, ее лохом, подумывают, не завести ли им свою крошечку.
Пашка только неприлично заржал. С его точки зрения, Ленка скорее бы удавилась, чем завела второго ребенка. Племянник-то, пока был маленьким, рос то у деда с бабкой со стороны матери, то со стороны отца, сама же сестричка себя бессонными ночами не истязала и белы ручки не натруживала. Но родители, как у них было принято, приняли Ленкину сторону и даже похвалили за мудрость и дальновидность. Они вообще больше любили Ленку. И за то, что младшенькая, и за то, что куколка, и за то, что… Просто любили, и все. А Пашка как родился орангутангом, так им и вырос.
Ленке звонить совершенно не хотелось, да Павел и не стал. Он пошел добриваться и принимать душ, а Нинка шипела на него, чтобы поторопился, потому что она одна не может закрыть без его помощи чемоданы. Пашка резонно посоветовал выкинуть половину шмоток, ему совсем не светило тащить через две границы, подобно верблюду из каравана, все эти предметы женской блажи, но Нинка в ответ только швырнула в него диванной подушкой, чуть не разбив при этом свою же любимую вазу.
Наконец, чемоданы были закрыты, Нинка выбрала и надела прикид в дорогу и теперь красила свою хорошенькую мордашку, напрочь забыв о существовании Павла, который, сидя на кухне, без особого настроения цедил из стакана недопитую со вчерашнего водку. Тут снова зазвонил телефон. Опять Ленка, обреченно отметил Пашка.
– Ты почему, сволочь, не отвечаешь? – раздался визгливый голос сестры. – Я тебе со вчерашнего вечера названиваю.
– Ну и что? – невозмутимо спросил Пашка.
– А то, идиот! Отец умер!
Стакан в руке Павла неожиданно разлетелся вдребезги, и он тупо уставился на кровь начавшую капать из пореза.
– Как умер? – глупо переспросил он. – Когда?
– Когда-когда… – презрительно передразнила его Ленка. – Вчера после спектакля. Ушел переодеваться в гримерную, а потом к нему кто-то сунулся, а там уже труп.
…Отец Павла и Ленки Григорий Алексеевич Залесский был популярным в актером театра и кино, народным артистом, служившим много лет в знаменитом московском «Гранде». Его знали и любили целых три поколения зрителей. Современные дедушки и бабушки помнили его еще Иванушкой в фильме «Кащей», потом по череде ролей принципиальных и бесстрашных коммунистов, председателей колхоза, партизан, разведчиков и прочих лубочных героев социалистического реализма. А после перестройки – уже в роли пожилых неподкупных следователей, борющихся с мафией новых русских. И все из-за медального, как у Остапа Бендера, профиля и умного лица. Если и были в его кинокарьере нормальные человеческие фильмы, то только единицы. А вот в театре ему повезло. И он дорожил им куда больше, чем всей кинославой и связанной с ней материальной обеспеченностью. А на старости лет Григорий Залесский из любопытства влез в ток-шоу «Кто вы, люди?» на телевидении, и вдруг выяснилось, что он интересный и умный собеседник с нестандартной точкой зрения на многие будоражащие умы обывателя вопросы, и стал незаменимым его участником. Параллельно подскочила до небес и его популярность.
А еще зрителям, уставшим от льющегося на них из СМИ потока нечистот, омывающих имена «звезд», импонировало в нем то, что про него никогда не рассказывали, как про большинство народных кумиров, скабрезные истории похождений. Он женился на матери Павла и Ленки еще студентом театрального института. И была она, Анастасия Белова, так и не поменявшая девичью фамилию, человеком далеким от театральной богемы, работала вначале воспитательницей, а затем заведовала детским садиком, где они и познакомились. Когда-то давным-давно Григорий пошел забирать дочку своей тогдашней подружки, застрявшей на репетиции, и увидел девушку, которую так и не отпустил от себя до конца жизни. И ни одной из многочисленных и часто очень красивых его партнерш или просто искательниц приключений, как те ни старались, от Залесского ничего не обломилось.
Павел родителей любил и сожалел, что уже много лет его контакт с ними был нарушен. Ему очень не хватало общения с ними. Родители для него были оазисом здравого смысла. Но, к сожалению, они так и не смогли принять его образ жизни. Пока он был помоложе, они еще пытались как-то влиять на него и делали то, что, по дури, делают большинство пап и мам, – навязывали свои представления о правильном образе жизни. Пашка управлению не поддавался, и постепенно между ним и родителями возникло отчуждение. Тем более, что, в отличие от Ленки, внука он им не подарил.
– Нинка! – каким-то тусклым голосом окликнул Павел.
Та с неудовольствием оторвалась от зеркала. Она хотела сказать какую-то колкость, но, увидев Пашкино лицо, прикусила язык.
– Что случилось?
– Ты поедешь на Кипр одна. Папа умер. Я еду к нему.
– Как, когда?
Нинка поняла, что все ее планы на отдых пошли прахом. Ей ведь хотелось поехать с Пашкой, а не просто потусоваться на берегу моря
– Вчера вечером. – Павел сжал кулаки. – Пока я здесь бухал.
– Но ведь ты не мог знать. Зачем себя винить? – попыталась утешить его Нинка. – А если бы ты в этот момент просто разгадывал кроссворд, разве что-нибудь изменилось?
Пашка грустно усмехнулся.
– Я, Нинка, выключил телефон. И отец уже лежал мертвый, а я пил и веселился. А должен был мчаться туда. К нему.
Они оба замолчали.
– Я тогда тоже не поеду, – наконец, не очень уверенно проговорила Нинка. – Останусь с тобой. А то ты совсем раскиснешь или запьешь по-черному.
Нина знала, что при внешней холодности взаимоотношений, Павел очень ценил родителей. И ее предположение вовсе не было лишено логики.
– Не запью, – мрачно ответил Павел. – Мать осталась одна… А моя сестра годится только на то, чтобы ею умиляться. Сопереживать она не умеет. Не наделил ее бог таким умением. – Пашка помолчал и мягко добавил: – А ты, Нинок, езжай. Мне будет приятно, что тебе хорошо. У каждого человека в течение жизни и так достаточно своего горя, и не надо брать на себя чужое. Ты ведь отца моего даже и не знала.
Вскрытие показало свежий трансмуральный инфаркт. Но Пашка решил все-таки лично поговорить с патологоанатомом. Матери надо было давать объяснения, и он хотел знать, можно ли было избежать такого исхода.
Седой с привычно равнодушно-траурным выражением лица патолог, дымя в сторону сигаретой, внимательно глядел в глаза Павла. Ему не раз приходилось отвечать на вопросы родственников о причине смерти их близких, и каждый раз он пытался разобраться, чем они руководствуются, вникая в профессиональные медицинские детали. Когда речь шла о смерти в больнице или больного хроника, мотивация была более или менее ясна. У него не возникало сомнений, что семья, как правило, под влиянием своих же собственных угрызений совести ищет виновного в неправильном лечении или халатности. А подставлять коллег вне зависимости от того, были они или не были виноваты, он считал неэтичным. Явную медицинскую ошибку он покрывать бы не стал, но рассказывать обо всех результатах вскрытия считал неправильным. Идеальной медицины не бывает. Всегда есть, к чему придраться. Все ведь под богом ходим. И даже у маленьких детей есть то, что называется sudden infant death, или, как ее образно называют, «смерть в колыбели». А тут-то далеко не юноша…
– Молодой человек! – наконец, заговорил патолог, удивив и позабавив Павла таким обращением. – У вашего папы развился обширнейший инфаркт в области левой передней нисходящей коронарной артерии. Эти инфаркты, вне зависимости от возраста, всегда тяжелы и коварны. Самая страшная опасность в начале болезни – это нарушения ритма сердца. Вы, наверно, слышали такое словосочетание как фибрилляция желудочков, при которой, как теперь все знают из кино, бригада медиков подлетает к пациенту и успешно спасает его электрошоком?
Павел кивнул.
– Так вот, молодой человек. Это хорошо в фильмах или в местах, где рядом есть дефибриллятор. А если человек находится один или приезд «скорой помощи» занимает время, то шансы выжить близки к нулю. При фибрилляции желудочков кровоток практически останавливается, и больной теряет сознание. Фибрилляция носит временный характер и неуклонно приводит к окончательной остановке сердца. Видимо, это то, что произошло с вашим отцом. Но, поверьте мне, если бы не вчера, то инфаркт при состоянии его коронарных сосудов неизбежно произошел бы у него завтра или через неделю.
– Это как это? – удивился Павел.
– Что значит «как это»? – в свою очередь удивился патолог. – Разве ваш папа не был сердечником? У него каждая коронарная артерия – как засоренная труба водопровода.
– В жизни не жаловался на сердце. Да и вообще считался здоровяком на удивление всем.
Патолог пожал плечами и помолчал.
– Наверно, для вас, молодой человек, это слабое утешение, но бог по-своему отметил вашего папу. Он дал ему долгую полноценную жизнь без болезней и необходимости обращаться к врачам, а потом тихо и быстро забрал его к себе.
Хуже всего после смерти актера Григория Залесского пришлось его жене Анастасии. Она была уже давно на пенсии, и никаких интересов в жизни, кроме интересов мужа, а в последние двенадцать лет внука, у нее не было. Дети стали давно взрослыми самостоятельными людьми, которые, может, мать и любили, но всегда относились к ней как фигуре второго плана, поскольку первую скрипку в доме всегда играл отец. И это, в общем, было справедливо, потому что он содержал семью на свои актерские гонорары. А главное, он любил жену и детей и был готов их защищать от любой, даже выдуманной напасти. Настеньке же (как ее всю жизнь, даже на официальных церемонных встречах звал Григорий) в тени его незаурядной личности и славы было спокойно и уютно. Большего она и не хотела.
Павел, с болью наблюдавший за тем, как мать безутешно оплакивает отца, надеялся, что любовь к внуку Борьке поможет преодолеть горе, но просчитался. Мальчик уже повзрослел, и с бабушкой ему было неинтересно. Он стал избегать с ней встречаться. Сказалось влияние матери и отчима, ведущих привольную светскую жизнь, в которой мальчики его возраста интересовались уже не бабушками и дедушками, а машинами, яхтами и гольф-клубами. В этой жизни никого не интересовало, какой ты, а только – сколько стоишь.
Взрослый сын крутил, как многие его бывшие сокурсники, «бабки» в компьютерном бизнесе, пил и волочился за юбками. Ему осенью должен был стукнуть полтинник, а он даже ни разу не был женат. И не то, чтобы у него был какой-то горький опыт и какая-то баба его кинула. Ничего подобного. Он девок, несмотря на свою обезьянью морду, всегда охмурял в два счета. Хотя лучше б его самого кто-нибудь охмурил, и он бы женился. Пусть даже временно. Зато, глядишь, и был бы внучок или внучка. И не пришлось бы бабушке страдать и обижаться, что любимый и единственный Борька стал относиться к визитам к ней как к наказанию.
Дочка же вроде и всем хороша. И красавица, и умница, и муж богатый. Хоть и не первый. Правда, и она у него тоже. Зато у обоих жизненный опыт, понимание необходимости семейного содружества, а не состояние перманентного «совражества», как это было с ее первым Игорем. Одно плохо. Чересчур она практичная, и живых эмоций с возрастом в ней становится все меньше. Какая-то нон-стоп бизнес-леди, да и только. И где у нее попрятались любовь, сострадание, искренность, умение радоваться?..
И Настенька неожиданно осталась совсем одна. Они с Гришей, конечно, понимали, что немолоды и рано или поздно умрут, но Настенька почему-то была уверена, что будет первой. Она была гипертоником, и сердчишко у нее иногда покалывало. Она даже шутливо предостерегала мужа от женитьбы на молоденькой после ее смерти. Причем, была не столько против его повторного брака, сколько против большого возрастного несоответствия. Как это ни глупо звучит, она боялась, что он не рассчитает силы. А Гриша всегда был мужчиной хоть куда. И годы не столько его старили, сколько облагораживали. А тут вдруг такое. И единственная пуповина, связывающая ее с жизнью, оборвалась.
Нинка в глубине души ужасно скучала по своему орангутангу, но это не мешало ей в кипрском «Элизиуме» на берегу ласкового моря чувствовать себя королевой инкогнито. И, конечно, ей сразу встретился милый и обходительный грек, эдакий чернявый Аполлон, который, как выяснилось, был даже незаконнорожденным сыном английского консула, бросившего его мать, простую дочь рыбака, когда узнал, что она беременна. Мама от горя даже резала вены. Нинка дурой вовсе не была и не верила ни одному слову из этой лабуды, но было так забавно наблюдать, как ее обхаживают словно наивную глупышку. Единственное, чем она ужасно удивила Кириакоса, так звали ее друга, это то, что заставила его вместе с ней пойти в клинику и обследоваться на СПИД и венерические болезни. Однако грек, хоть и удивился, но счел этот шаг разумным, потому что у него на Нинку были долгосрочные планы. Он собирался на ней, как и раньше на других подобных дамочках, жениться. Киря, как, скрывая насмешку, звала его Нинка, и не подозревал, что дурит не он, а она его, и все ее рассказы про собственность в России вранье, а его самого раскручивают на рестораны и подарки. Правда, горькая пилюля внезапного Нинкиного отъезда, а с ним прости-прощай купленные на свои кровные золотые безделушки, была подслащена тем, что в постели с ней было хорошо. И греку не приходилось насиловать свое естество, чтобы изображать любовный пыл.
А орангутанг встретил Нинку мрачным как туча. Впрочем, она вовсе не была уверена, что это связано с подозрением в ее в измене. Павлу на это было наплевать. Он, конечно, мог вспылить и пересчитать зубы тому, кто начал бы в открытую флиртовать с Нинкой. Досталось бы и ей, если бы она на его глазах стала оказывать кому-нибудь чрезмерные знаки внимания. Но Пашка не считал это проявлением ревности. Для него это было скорее закономерной реакцией на проявление неуважения к нему. Как это можно, говорил он, что кто-то, нарушая общепринятые правила поведения, смеет заигрывать с дамой, с которой пришел он сам, или, наоборот, его дама вдруг показывает, что другой мужчина интереснее ее собственного. А никакие интрижки Нинки на стороне его не волновали. Она в начале знакомства даже обижалась, что он не задавал ей никаких вопросов о ее партнерах-мужчинах, когда она уезжала на съемки, и равнодушно глядел вслед, когда она срывалась куда-то на ночь глядя и пропадала до утра. Однажды его безразличие довело их ссоры, а Павел насмешливо на мотив известного канкана пропел ей:
Была я белошвейкой и шила гладью,
Потом пошла в актрисы и стала бл…ю.
Нинка влепила ему пощечину. Но это только вызвало у Пашки взрыв смеха.
– Нинка! Побойся бога, – смеясь, проговорил он. – Что ты от меня хочешь? Не ревную – плохо. Завожусь из-за тебя где-нибудь в компании и лезу в драку – тоже плохо. Перестань чудить, девочка. Мне с тобой хорошо, и я хочу, чтобы это продолжалось как можно дольше. Но разве это мое дело, если у тебя от какого-то мужика вдруг нестерпимо засвербело между ногами? Какое мне дело до твоей физиологии? Ты только, когда зуд пройдет, возвращайся ко мне.
Так что мрачное настроение Павла имело причину совершенно иного рода. Он почти не обращал внимания на щебетание Нинки, жаждавшей поделиться впечатлениями от поездки. Павел не знал, что делать с матерью. Точнее, с тем, что от нее осталось. Нет, когда он приходил к ней, а Пашка делал это практически каждый день после похорон отца, она была вроде в видимом порядке, накрашена, причесана, что-то хлопотала по кухне, поддерживала разговор, улыбалась, но у сына не проходило ощущение, что он общается с говорящей куклой. Ленка ничего не замечала. По ее мнению, мама мужественно преодолела горе утраты и теперь постепенно возвращалась к нормальной жизни. Да и как могло быть иначе. Ей самой-то было уже шестьдесят восемь, а отец и вообще дожил до семидесяти шести, так чего же тут горевать особо. Время берет свое. Надо просто пользоваться тем, что осталось, а не распускать нюни. Да Ленка и не приезжала на самом деле к матери, а так, отзванивалась.
Пашке на некую странность в поведении матери пожаловалась еще и Зина, женщина, которая последние пять лет приходила к родителям два раза в неделю убирать квартиру.
– С вашей мамой, Павел Григорьевич, – торопливо начала шептать ему она, поймав за рукав пиджака у лифта, – что-то не так. Я ведь ее знаю не первый год. Раньше и посидим, и поболтаем, и чаек вместе попьем. А сейчас сядет как истукан и молчит, уставившись в одну точку. А разговору от нее только «да» или «нет». Вы бы ее врачу, что ли, показали. А то ведь баба себя, похоже, поедом ест. Сама сживает себя со свету за то, что не умерла раньше.
Пашка и на самом деле пригласил к ней психотерапевта, который провел с Настенькой целый час и, лучезарно улыбаясь, поставил диагноз посттравматической депрессии. Но тут же заверил, что это состояние временное и излечимое, нужно только принимать лекарства и ходить на сеансы собеседования с психологом, и в течение пары месяцев все пройдет. А собеседования может проводить и он сам и даже приходить на дом, но стоить это будет, естественно, дороже. У Залесских в деньгах загвоздки не было никакой, Пашка купил таблетки ципролекса, а улыбчивый психотерапевт стал раз в неделю проводить сеансы лечения. Но никакого улучшения в состоянии матери Павел не заметил, а доктор объяснил, что его и не следует ожидать так быстро. И все-таки Паша не находил себе места и решил, что, может, смена обстановки станет поворотным моментом, и, посоветовавшись с доктором, отправил Настеньку в подмосковный санаторий, благо тот и туда согласился приезжать проводить сеансы психотерапии. Санаторий оказался супер-пупер, и ни один квадратный сантиметр его поверхности не пропадал впустую, а служил тому, чтобы улучшить настроение и состояние здоровья отдыхающих. На его крыше был устроен сад цветов и солярий. Вот с этой-то крыши на пятый день своего пребывания Настенька и сиганула головой вниз.
Пашка, хотя и горевал, но, с другой стороны, стыдясь самого себя, вздохнул с облегчением. Его, по правде говоря, пугала перспектива полностью взять на себя ответственность за здоровье матери. На Ленку-то надежды не было никакой. Она и так уже между делом заикалась о возможности «для ее же блага» устроить мать в дом престарелых. В принципе, Павел в самой ситуации, когда пожилой человек на старости лет оказывается в богадельне, не видел ничего экстраординарного. Он ведь жил один и не исключал вероятности, что через энное количество лет и его самого кто-то будет возить на каталке в учреждении соответствующего профиля и вытирать ему слюни. Но мысль сдать мать под чужую опеку при наличии живых и здоровых детей ему почему-то претила. При этом не менее пугающим для него казался вариант, при котором ему пришлось бы забрать Настеньку к себе. Это полностью поломало бы привычный для него уклад жизни.
А тут проблема решилась вроде бы сама по себе. Родители, почти как в сказке, прожили вместе счастливо долгую жизнь и умерли, если и не в один день, то близко к тому. Дети же оказались свободны, отдав положенную дань скорби.
Завещания родители не оставили, что создало дополнительную головную боль при вступлении в права наследства, которое было представлено хорошей четырехкомнатной квартирой на Нижней Масловке и совместным счетом Залесских старших в сбербанке. В общей сложности это были немаленькие «бабки», которые следовало поделить между Павлом и Еленой. Пашка к деньгам относился легко, но и не любил, когда его принимают за лоха, поэтому он с недоверием отнесся к предложению Ленки взять на себя продажу квартиры и раздел наследства. Он еще не забыл историю с родительской дачей. Но сестра заверила, что все будет по-честному, и брат может сам или через доверенное лицо все проверить. Пашка проверил. Все выглядело чисто. Деньги за квартиру они поделили поровну. То же самое произошло и со счетом в банке. Но Пашку все-таки грыз червь сомнения. Не могла Ленка в такой благоприятной для нее ситуации упустить собственную выгоду. И он не ошибся. Во-первых, из дома были вывезены в Ленкину квартиру все картины. Не то чтобы там хранились подлинники Пикассо, но все же Залесский знал с молодых лет и дружил со многими художниками, которые из когда-то никому неизвестных стали модными и высокооплачиваемыми, и их ранние работы, дареные или проданные за символическую цену популярному актеру, теперь стоили немалые деньги. Аналогичная судьба постигла и мамины украшения. Настенька почему-то стеснялась носить драгоценности, предпочитая хорошую бижутерию, за сохранность которой не болела голова, но, тем не менее, дорогие безделушки у нее были. Залесскому было приятно, что у его женщины есть колечки и сережки с бриллиантиками, которые она хоть и не надевала на публику, но с удовольствием примеряла для него самого. На Пашкин протест Ленка даже не стала всерьез реагировать. Картины, сказала она, ему незачем, потому что он в них все равно ничего не понимает, а ее Лешечка почти что искусствовед. И уж если ему так хочется оставить что-нибудь в память о родителях, то пусть забирает библиотеку и читает, как он любит, книжки. И поднимает свой культурный уровень. А дамские украшения и тем более не Пашкиного ума дела. Не хватало еще, чтобы какие-нибудь его профурсетки носили мамины кольца. Но самый большой цирк произошел, как выяснилось, когда они подписывали договор о продаже квартиры с покупателем, каким-то бизнесменом из Элисты. На его азиатском лице ничего не отразилось и, спокойно подписав бумаги, он передал чемоданчик с деньгами. Однако Пашка обратил внимание, что Ленка при этом заметно нервничала. У Павла сохранилась визитка покупателя. Через пару дней, больше из любопытства, чем из реального желания выявить какое-либо мошенничество, он ему позвонил и напрямую спросил, в чем же «наколка». Друг степей калмык засмеялся.
– Я думал, вы знаете. Ваша уважаемая сестра предложила мне внести в договор сумму на треть меньшую, чем я заплатил на самом деле. Как она выразилась, чтобы платить меньший налог с наследства. Эти неучтенные деньги я ей передал на день раньше. Как вы сами понимаете, я совсем не заинтересован в том, чтобы государство обдирало людей на ровном месте.