Библиотека. Повести

– Кого учить? – некое коварство прозвучало в голосе Верда. – Ну, одного игрока я тебе сейчас покажу, – и доктор заорал: – Мишка!

Из окна высунулся Мишка и, увидев доктора, выскочил на улицу. Через секунду он был уже рядом.

– Док, я так рад, я вас поздравляю.

– Спасибо, Миша, – тоном учителя сказал Верд. – Миш, а ты хочешь играть в баскетбол? Вот у нас есть теперь тренер, – и показал на Мики. Тот в это время потихонечку отодвигался на лавочке подальше.

Мишка присмотрелся и вдруг зарычал от возбуждения.

– Мики Норт! Живой Мики Норт! – и тут же схватил того в свои лапищи и прижал к себе. – У меня же в комнате висит его фотография. Он мой любимый игрок.

Баскетболист потихонечку зеленел.

– Миша! – строго сказал доктор. – Если ты его не отпустишь, у нас не будет живого Мики Норта.

– О, чёрт! Простите, – и Миша, бережно усадив спортсмена на место, поскакал к себе с воплями «я буду играть в баскетбол».

Некоторое время баскетболист не мог отдышаться, а потом, довольно грубо выругавшись, произнёс:

– Чтоб ты сдох, доктор, со своими штучками.

А тот откровенно расхохотался.

Они снова замолчали, хотя было видно, что спортсмену не терпится что-то спросить. Наконец, он решился.

– Док, можно я задам нескромный вопрос?

– Ради бога, – не без удивления ответил тот.

– Док! Ты когда-нибудь спал с моей женой?

Верд задумчиво посмотрел на него.

– Не буду врать, – спортсмен напрягся. – Мне часто хотелось это сделать, но, – увы.

– А почему?

– На это существуют три причины. Первая: хотя она и очень красивая женщина, я никогда не был в неё влюблён. Вторая: я боялся потерять хорошего товарища. И третья: я не хотел терять отличного работника.

– Ты такой расчётливый? – с сомнением спросил Мики. – Пока ты производишь впечатление скорее чокнутого.

Доктор усмехнулся.

– Док, – гнул свою линию Мики, – в этом месте есть только две женщины, и обе красивые. Это наши жёны. Если я узнаю, что у тебя что-то происходит с моей женой, я оторву тебе ноги.

Верд тяжело вздохнул.

– То, что ты говоришь, бессмысленно.

– Почему? – удивился баскетболист.

– Очень просто. Потому что не мы выбрали наших женщин, а они нас. Моя ночью прибежала сюда одна ради меня. Твоя обратилась к тебе за помощью, чтобы разыскать меня, потому что верила, что с тобой она, как за каменной стеной. Ты ведь тогда приехал не из-за меня, а из-за неё. И если твоя (или моя) жена разлюбит и полюбит кого-нибудь другого, поломаешь ты ноги сопернику или нет, ты её не вернёшь. Это не твой соперник выиграл, это ты проиграл. Ты не сумел удержать женщину. А если ты думаешь, что твоя жена способна просто на интрижку, то её обижаешь. Что касается количества женщин в окрестностях, а я не монах и не пуританин, то, как здесь говорят, «десять минут небыстрой ходьбы» – и всё…

Какое-то время баскетболист разглядывал доктора.

– Всё-таки ты чокнутый, док, – и дружески хлопнул его по плечу.

В это время раздался женский визг.

Доктор вздохнул.

– Ну, и чья это жена? – с дурацкой надеждой спросил Верд.

Мики прислушался.

– Вроде твоя.

– Ну, а почему твоя не кричит? – непонятно почему возмутился доктор.

Баскетболист вдруг ухмыльнулся.

– Наверное, слишком долго работала с тобой. Пошли разбираться.

* * *

На скамеечке как всегда сидела папка и читала газету. Мики пошёл к себе в номер, а Верд задержался.

– Сеня, кого ты сегодня послал убирать номер?

– Да никого, обычная обслуга.

– А на кого она похожа, эта обслуга? – грозно спросил доктор.

– На кого? – пожала плечами папка. – Ну, скорее всего, на крокодильчиков.

– Так что, я теперь каждый раз буду так бегать? – всплеснул руками доктор.

Папка неожиданно строго поглядела на него.

– Во-первых, если твоя жена собирается здесь жить, ей нужно привыкать. А во-вторых, ты будешь бегать не каждый раз, а всю жизнь. И для неё, и ради неё. Потому что попал в ловушку, называемую «любовь». А женщине всего лишь надо, чтобы ты пришёл и успокоил, чтобы она почувствовала, что у неё есть защитник. Так что лучше не трепись по-пустому.

Верд хотел было ответить, но плюнул и пошёл к себе.

В номере, как обычно, в виде барельефа стояла Наташа, а по номеру ходили два существа, как выразилась папка, крокодильчики, от вида которых рот доктора наполнился слюной, которую он судорожно сглотнул. Увидев Верда, Наташа тут же спрыгнула с кровати и спряталась за его спиной. Он повернулся и поцеловал её в щёку. А потом подошёл к крокодильчикам.

– Доброе утро. Я доктор – Верд.

– Доброе утро, доктор, – ответило одно из чудовищ. – Мы бы хотели попросить вас об одном одолжении.

– Я даже догадываюсь, о каком, – невольно усмехнулся Верд.

Крокодильчики непонимающе на него посмотрели.

– Доктор, мы хотели попросить вас поговорить с вашей женой, чтобы она так не кричала. Это мешает работать, а кроме того, у нас очень чувствительные барабанные перепонки.

Верд важно кивнул.

– Хорошо, она больше не будет!

– Спасибо, – обрадовались крокодильчики. – В принципе, мы закончили и можем уходить. А ещё мы вас поздравляем.

Наташа виновато посмотрела на доктора.

– Милый, я постараюсь привыкнуть, – и обняла его за шею.

И, как это часто бывает, после одних острых ощущений им захотелось других, и снова хотелось, чтобы это не кончалось. Но, в конце концов, они устали. Они расслабленно лежали на кровати, как вдруг Наташа всполошилась.

– Слушай, мы совсем забыли про твоих друзей, а они ведь тут новички. Вдруг они вообще там у себя лежат в обмороке?

Верд с сомнением покачал головой, но минут через десять они осторожно постучали в дверь номера напротив. Та отворилась, и они увидели несколько всполошённую, но довольную Лили, которая поправляла себе причёску. Женщины обменялись какими-то совершенно одинаковыми взглядами.

Доктор хотел сказать что-то другое, но вместо этого улыбнулся и спросил:

– Вы успели?

Из-за двери высунулся полуголый баскетболист. Он засмеялся.

– Успели, успели. Заходите. Давно уже пора принять по рюмочке.

Они доставали бокалы, а женщины размышляли над тем, что будут пить. Вдруг Верд жестом прекратил общую приятную суету.

– Стойте. А ведь нехорошо. Надо бы папку позвать. Он ведь соучастник, если не главный виновник всего этого.

– Так зови.

Папка, как всегда, сидела внизу с газетой.

– Сеня! – крикнул доктор, и тот поднял головы. – У нас тут междусобойчик организовывается. Ты как насчёт того, чтобы подняться к нам с Мусей?

Папка явно обрадовалась.

– С большим удовольствием. Пойду растолкаю эту соню, – и папка уже было побежала, но притормозила и крикнула. – Док! У меня близкие друзья позавчера поженились. Отличные ребята. Можно, я их тоже позову?

– Зови, конечно, – великодушно согласился доктор, но нехорошее предчувствие появилось на душе. – Сеня! – снова крикнул он. – А на кого похожи твои друзья?

Папка смутилась.

– Как тебе сказать? Скажем, при определённом воображении на динозавриков.

Верд вернулся с помрачневшим лицом. Лили как раз тянулась рукой к телефонной трубке.

– Ты что собираешься делать? – внезапно зашипел доктор.

Лили испуганно застыла, а остальные удивлённо на него посмотрели.

– Как что? – обиженно сказала Лили. – Шампанское заказываю.

Док вдруг стал похож на капитана пиратского корабля.

– Сегодня никакого шампанского. Только водка. Мики, налей всем нам по 50 граммов.

Дамы сморщили носики.

– Пить водку, да ещё с утра. Это пошло.

Мики непонимающе смотрел на доктора, а тот почти умоляюще продолжал:

– Поверьте, тому, что я делаю, есть основания.

Мики пожал плечами и разлил. Все выпили. Мужчины спокойно, женщины, состроив брезгливые гримаски. Водка тёплой волной начала растекаться по телу.

– А теперь все по туалетам, – дал неожиданную команду Верд.

Ну, тут уж возмутились все.

– Что значит «по туалетам»? – опасливо спросила Лили.

Доктор начал сердиться.

– Вы не знаете, что такое туалет? Это место, где стоит унитаз. Наташа, ты помнишь крокодильчиков? – Наташа вздрогнула. – А сейчас к нам придут динозаврики.

Наташа охнула и со словами: «Нам лучше последовать его совету», – бросилась из комнаты.

Минут через двадцать к ним постучали. Вошла папка со своей Мусей и огромным красивым букетом цветов. Они весело поздоровались.

– А теперь, – сказала папка, – я хочу познакомить вас со своими друзьями, Славой и Лизой, они тоже молодожёны.

И тут в комнату вошло такое, что люди просто прилипли к своим сиденьям.

– Слушай, Сеня, – сказал монстр побольше, видимо, Слава, – я всегда думал, что нормальный цвет людей розовый, а не синий.

Док с трудом встал. Он чувствовал себя как больной после инсульта, который ни стоять, ни говорить не может. И, тем не менее, выдавил из себя:

– Видите ли, Слава, – Верд откашлялся, – у нас вчера, а у вас, как я понимаю, на днях произошло знаменательное событие в жизни – свадьба. Кроме того, мы рады знакомству с вами. А когда мы, люди, волнуемся, мы меняем свой цвет.

Папка, глядя на эту сцену, смеялась.

– Ааа, – грохотнул монстр, и из его пасти вырвался маленький синий язычок пламени, – это нормально. Так, может, по рюмочке за знакомство?

Все выпили. Люди немного порозовели, обстановка разрядилась. Внезапно почти нормальным голосом заговорила Лили:

– Мы что, так и будем водку без закуски пить? Давайте хоть что-нибудь закажем.

– А зачем? – снова громыхнул Слава, – мы всё с собой принесли. У меня Лизок замечательно готовит, а домашнее всегда лучше ресторанного. Лиза, давай, разгружайся.

Лиза подошла к столу и поставила на него объёмистый пакет, из которого стала доставать разные, пахнущие чем-то вкусным тарелочки. В этот важный процесс накрывания на стол немедленно включились все женщины.

Где-то через час в номере воцарилась атмосфера полного взаимопонимания.

Слава сидел, положив конечность на плечо Верда, и грохотал в сторону папки:

– Сень, ты что мне голову морочил, что я их испугаюсь. Классные ребята.

Доктор уже был немного навеселе.

– Слушай, Слава, а ты не пробовал дать пинка этой папке на ножках?

Монстр сокрушённо опустил голову.

– Пробовал, и не раз. Не попал. Вёрткий и хитрый. Всё-таки две головы.

Папка откровенно смеялась.

А Слава вдруг взбодрился.

– Док, а давай мы у тебя в городе суматоху устроим. Только нам ещё Мишка понадобится. Представляешь. Вечер. Всё тихо. И вдруг появляются два монстра и держат в лапах двух визжащих от страха женщин, – он галантно повернулся в сторону Лили и Наташи, – дамы, это будете вы.

– Мы догадались, – неожиданно кокетливо ответила Лили.

– Вы не волнуйтесь, мы вас будем нежно держать, – на всякий случай добавил Слава и продолжал:

– Так вот, женщины визжат, народ визжит. Мы крушим всё подряд. Все разбегаются. И вдруг – вы с Мики, и за нами, и палите в нас из пистолетов. Мики кричит: «Док! Стреляй осторожно. Не попади в женщин».

Слава так живо рассказывал, что у всех загорелись глаза.

– А пистолеты где возьмём?

– Найдём.

– А холостые патроны?

– А зачем холостые? Палите боевыми. Правдоподобнее будет. Нашей с Мишей шкуре ваши пули – чесотка. Всё равно мазать будете, значит, стёкла побьёте. Тоже неплохо. А потом мы вам потихонечку ваших дам сдадим, а сами по-тихому смоемся. Мы с Мишей это умеем. Готов откусить себе руку, если какой-нибудь дурак не снимет это всё на видеокамеру. А дальше представляете, все газеты только о нас. По телевидению – кадры, снятые дрожащей рукой оператора-любителя, а вы с Мики вообще герои. Спасли своих женщин от монстров. А потом, может, ещё и новый фильм сделают про Годзиллу, – Слава внезапно погрустнел. – Эх, всю жизнь мечтал сыграть Годзиллу.

Внезапно кто-то строго постучал по столу. Это была Лиза.

– Слава! – строго сказала она. – Если ты заговорил про Годзиллу, значит, перебрал.

Монстр сразу сник.

– Лизок, это же я в шутку. Тост-то хоть можно сказать?

Лиза клокочуще засмеялась.

– Да говори уж, ты всегда его говоришь, когда примешь.

Слава встал и торжественным голосом произнёс:

– За любовь и прекрасных дам!

Стервятники

– Пабло, Паблище! Вставай, Котик! – немного потасканная дама лет сорока с вываливающейся из махрового халата пышной грудью склонилась над Павлом и пощекотала его по лицу копной пышных, пахнущих шампунем и чуть отдающих сигаретным дымом волос морковного цвета. От дамы сквозь запах зубной пасты слегка тянуло перегаром, но в остальном она была хоть куда. Любое место её тела было лакомым кусочком для мужчины, которое хотелось или потрогать, или погладить, а то и вообще сотворить с ним что-нибудь эдакое, и она это прекрасно знала, уделяя поддержке его рабочего состояния большую часть своего времени.

– Котик! Вставай же. Или я вылью на тебя остатки шампанского.

Женщина, которую в миру звали простым именем Нина Богомазик и величавшая себя на сцене Эдной Богуславской, начала раздражаться. Они должны были лететь на Кипр, было заказано такси, а им обоим после вчерашнего надо было ещё привести себя в порядок. Верные слуги, чемоданы с барахлом, разинув пасть, стояли открытыми в ожидании последней команды, подтверждающей их готовность обеспечить хозяйку тряпкой на любой случай жизни. Положив руку на плечо Павла, она тряхнула мужчину. В тот же момент его рука молниеносным движением легонько шлёпнула её по щеке. Женщина, фыркнув, отпрянула и, схватив валяющиеся тут же на полу мужские брюки, хлестнула ими обидчика по лицу. Павел мгновенно сел и, перехватив руку Эдны, занесённую для повторного удара, вырвал у неё превратившийся в оружие предмет мужского туалета. И зевнул.

– Нинка! Я же тебе говорил, никогда не называй меня Пабло. Я – Павел, Паша. И вообще я мог бы спокойно ещё час поваляться в постели.

– А я тебе не Нинка, а Эдна, – обиженно произнесла женщина.

– Да по мне хоть царица Савская, – безразлично буркнул мужчина и, неожиданно схватив даму за руку, утянул её в постель и, буквально зажав в тисках объятий и почти перекрыв доступ воздуха, поцеловал в губы. Нинка пыталась вырваться, но не тут-то было. А Павел засмеялся.

– Ты же сама хотела, чтобы я проснулся. – И разжал руки.

– Грубиян! Скотина! – тут же вскочив с кровати, воскликнула Нинка, но особого гнева в её словах не было. Было видно, что взаимное шутливое рукоприкладство для неё не новость, а часть их совместной, не доступной разумению простых смертных любовной игры.

Павел, не обращая на женщину уже никакого внимания, засунул ноги в шлёпанцы и лениво потащился в ванную. Он был некрасив, с чересчур носатым скуластым лицом и выпирающими надбровными дугами, неопровержимой уликой свидетельствующими о родстве человека с приматами. Не следил он особенно и за фигурой и не качал напоказ, как это стало принято, пресс и бицепсы. Бог и так не обидел его силушкой и выносливостью, поддерживать спортивную форму он предпочитал летом футболом, а зимой хоккеем, а не глупо повторяя однообразные заученные упражнения на тренажёрах. Более того, наперекор моде, велящей мужчинам, подобно женщинам, сбривать волосы всё с больших и больших территорий тела, он ограничивался лицом и некоторыми другими местами, оставляя в неприкосновенности густую шерсть груди и живота. Впрочем, женщинам нравилась эта мягкая растительность, которую было приятно гладить, как нравился и он сам. Не каждая могла себе позволить иметь такого обаятельного и умного орангутанга.

Пашка без особого удовольствия оглядел свою довольно помятую после гулянки физиономию и, обречённо вздохнув, начал размазывать по ней пену для бритья. Если бы не поездка, он бы, наверное, бритьё похерил, и Нинка бы, ничего, стерпела. Она даже иногда заявляла, что ей нравится, когда он колючий. Но в аэропорт с такой рожей ехать не хотелось. Да и стеснялся он, по правде говоря, выглядеть в глазах посторонних забулдыгой. Единственное, что примиряло его с грядущим вояжем – это посещение «duty free», где Нинка прилипнет к косметике, а он между тем отоварится плоской поллитровкой виски, и тогда ожидание посадки станет не таким уж скучным. Но толком побриться ему не удалось. Ввалилась Нинка и сказала, что ей уже надоело слушать, как названивает его мобильник.

– Ну, так и ответила бы.

– Да я бы и ответила, – возмущённо парировала Нинка, – только ты мобильник за кровать забросил. Вот и лезь за ним сам.

Пашка припомнил, что вчера, когда пришли гости, чтобы не отвлекаться от веселья, вначале отключил городской телефон, а потом, уже прилично поддав, закинул куда-то и действующий на нервы мобильник. Чтобы достать телефон, пришлось отодвигать кровать.

Он посмотрел на номер звонившего. Это была его младшая сестра Ленка. Между ними были сложные отношения. С ней, в общем, было легко ладить, но временами она вела себя как последняя сучка. И однажды он всерьёз разругался с ней из-за того, что она кинула его на «бабки». Не то, чтобы сильно, но чувствительно. Родители тогда решили продать дачу, которая им, принципиально городским жителям, надоела хуже горькой редьки, и поделить деньги между детьми. Пашка был холост, и наличие или отсутствие дачи его не трогало. А если ему хотелось на природу, материальное положение позволяло и так выехать куда-нибудь порезвиться, не мороча себе голову ни сохранностью имущества, ни садовым участком.

Ленка же, бросив своего первого мужа, вышла замуж за какого-то богатого лоха, у которого было своё «имение» в Сходне, и поэтому предпочитала деньги, а не долю в собственности. Она вообще питала слабость к деньгам.

Так вот заниматься продажей дачи было поручено Ленке, против чего Пашка не возражал, а только был рад возможности отбояриться от бумагомарания и хождения по инстанциям. А сестру, оказывается, бюрократические хлопоты не затрудняли, а даже наоборот. И полученные деньги она спокойненько положила на свой счёт. Пашка вроде открыл возмущённо варежку, но Ленка, ни минуты не сомневаясь в своей правоте, заявила, что брату и так под пятьдесят, и семьи у него нет, поэтому деньги ему не нужны, потому что он их или пропьёт, или потратит на всяких потаскух. А у Ленки мало того, что подрастает сын от первого брака, но они с Лёшечкой, её лохом, подумывают, не завести ли им свою крошечку.

Пашка только неприлично заржал. С его точки зрения, Ленка скорее бы удавилась, чем завела второго ребёнка. Племянник-то, пока был маленьким, рос то у деда с бабкой со стороны матери, то со стороны отца, сама же сестричка себя бессонными ночами не истязала и белы ручки не натруживала. Но родители, как у них было принято, приняли Ленкину сторону и даже похвалили за мудрость и дальновидность. Они вообще больше любили Ленку. И за то, что младшенькая, и за то, что куколка, и за то, что… Просто любили, и всё. А Пашка как родился орангутангом, так им и вырос.

Ленке звонить совершенно не хотелось, да Павел и не стал. Он пошёл добриваться и принимать душ, а Нинка шипела на него, чтобы поторопился, потому что она одна не может закрыть без его помощи чемоданы. Пашка резонно посоветовал выкинуть половину шмоток, ему совсем не светило тащить через две границы, подобно верблюду из каравана, все эти предметы женской блажи, но Нинка в ответ только швырнула в него диванной подушкой, чуть не разбив при этом свою же любимую вазу.

Наконец, чемоданы были закрыты, Нинка выбрала и надела прикид в дорогу, и теперь красила свою хорошенькую мордашку, напрочь забыв о существовании Павла, который, сидя на кухне, без особого настроения цедил из стакана недопитую со вчерашнего водку. Тут снова зазвонил телефон. Опять Ленка, обречённо отметил Пашка.

– Ты почему, сволочь, не отвечаешь? – раздался визгливый голос сестры. – Я тебе со вчерашнего вечера названиваю.

– Ну и что? – невозмутимо спросил Пашка.

– А то, идиот! Отец умер!

Стакан в руке Павла неожиданно разлетелся вдребезги, и он тупо уставился на кровь начавшую капать из пореза.

– Как умер? – глупо переспросил он. – Когда?

– Когда-когда… – презрительно передразнила его Ленка. – Вчера после спектакля. Ушёл переодеваться в гримёрную, а потом к нему кто-то сунулся, а там уже труп.

…Отец Павла и Ленки Григорий Алексеевич Залесский был популярным актёром театра и кино, народным артистом, служившим много лет в знаменитом московском «Гранде». Его знали и любили целых три поколения зрителей. Современные дедушки и бабушки помнили его ещё Иванушкой в фильме «Кащей», потом по череде ролей принципиальных и бесстрашных коммунистов, председателей колхоза, партизан, разведчиков и прочих лубочных героев социалистического реализма. А после перестройки – уже в роли пожилых неподкупных следователей, борющихся с мафией новых русских. И всё из-за медального, как у Остапа Бендера, профиля и умного лица. Если и были в его кинокарьере нормальные человеческие фильмы, то только единицы. А вот в театре ему повезло. И он дорожил им куда больше, чем всей кинославой и связанной с ней материальной обеспеченностью. А на старости лет Григорий Залесский из любопытства влез в ток-шоу «Кто вы, люди?» на телевидении, и вдруг выяснилось, что он интересный и умный собеседник с нестандартной точкой зрения на многие будоражащие умы обывателя вопросы, и стал незаменимым его участником. Параллельно подскочила до небес и его популярность.

А ещё зрителям, уставшим от льющегося на них из СМИ потока нечистот, омывающих имена «звёзд», импонировало в нём то, что про него никогда не рассказывали, как про большинство народных кумиров, скабрёзные истории похождений. Он женился на матери Павла и Ленки ещё студентом театрального института. И была она, Анастасия Белова, так и не поменявшая девичью фамилию, человеком далёким от театральной богемы, работала вначале воспитательницей, а затем заведовала детским садиком, где они и познакомились. Когда-то давным-давно Григорий пошёл забирать дочку своей тогдашней подружки, застрявшей на репетиции, и увидел девушку, которую так и не отпустил от себя до конца жизни. И ни одной из многочисленных и часто очень красивых его партнёрш или просто искательниц приключений, как те ни старались, от Залесского ничего не обломилось.

Павел родителей любил и сожалел, что уже много лет его контакт с ними был нарушен. Ему очень не хватало общения с ними. Родители для него были оазисом здравого смысла. Но, к сожалению, они так и не смогли принять его образ жизни. Пока он был моложе, они ещё пытались как-то влиять на него и делали то, что по дури делают большинство пап и мам, – навязывали свои представления о правильном образе жизни. Пашка управлению не поддавался, и постепенно между ним и родителями возникло отчуждение. Тем более что, в отличие от Ленки, внука он им не подарил.

– Нинка! – каким-то тусклым голосом окликнул Павел.

Та с неудовольствием оторвалась от зеркала. Она хотела сказать какую-то колкость, но, увидев Пашкино лицо, прикусила язык.

– Что случилось?

– Ты поедешь на Кипр одна. Папа умер. Я еду к нему.

– Как, когда?

Нинка поняла, что все её планы на отдых пошли прахом. Ей ведь хотелось поехать с Пашкой, а не просто потусоваться на берегу моря.

– Вчера вечером. – Павел сжал кулаки. – Пока я здесь бухал.

– Но ведь ты не мог знать. Зачем себя винить? – попыталась утешить его Нинка. – А если бы ты в этот момент просто разгадывал кроссворд, разве что-нибудь изменилось?

Пашка грустно усмехнулся.

– Я, Нинка, выключил телефон. И отец уже лежал мёртвый, а я пил и веселился. А должен был мчаться туда. К нему.

Они оба замолчали.

– Я тогда тоже не поеду, – наконец не очень уверенно проговорила Нинка. – Останусь с тобой. А то ты совсем раскиснешь или запьёшь по-чёрному.

Нина знала, что при внешней холодности взаимоотношений, Павел очень ценил родителей. И её предположение вовсе не было лишено логики.

– Не запью, – мрачно ответил Павел. – Мать осталась одна… А моя сестра годится только на то, чтобы ею умиляться. Сопереживать она не умеет. Не наделил её бог таким умением. – Пашка помолчал и мягко добавил: – А ты, Нинок, езжай. Мне будет приятно, что тебе хорошо. У каждого человека в течение жизни и так достаточно своего горя, и не надо брать на себя чужое. Ты ведь отца моего даже и не знала.

* * *

Вскрытие показало свежий трансмуральный инфаркт. Но Пашка решил всё-таки лично поговорить с патологоанатомом. Матери надо было давать объяснения, и он хотел знать, можно ли было избежать такого исхода.

Седой с привычно равнодушно-траурным выражением лица врач, дымя в сторону сигаретой, внимательно глядел в глаза Павла. Ему не раз приходилось отвечать на вопросы родственников о причине смерти их близких, и каждый раз он пытался разобраться, чем они руководствуются, вникая в профессиональные медицинские детали. Когда речь шла о смерти в больнице или больного хроника, мотивация была более или менее ясна. У него не возникало сомнений, что семья, как правило, под влиянием своих же собственных угрызений совести ищет виновного в неправильном лечении или халатности. А подставлять коллег вне зависимости от того, были они или не были виноваты, он считал неэтичным. Явную медицинскую ошибку он покрывать бы не стал, но рассказывать обо всех результатах вскрытия считал неправильным. Идеальной медицины не бывает. Всегда есть, к чему придраться. Все ведь под богом ходим. И даже у маленьких детей есть то, что называется sudden infant death, или, как её образно называют, «смерть в колыбели». А тут-то далеко не юноша…

– Молодой человек! – наконец, заговорил патологоанатом, удивив и позабавив Павла таким обращением. – У вашего папы развился обширнейший инфаркт в области левой передней нисходящей коронарной артерии. Эти инфаркты, вне зависимости от возраста, всегда тяжелы и коварны. Самая страшная опасность в начале болезни – это нарушение ритма сердца. Вы, наверное, слышали такое словосочетание, как фибрилляция желудочков, при которой, как теперь все знают из кино, бригада медиков подлетает к пациенту и успешно спасает его электрошоком?

Павел кивнул.

– Так вот, молодой человек. Это хорошо в фильмах или в местах, где рядом есть дефибриллятор. А если человек находится один или приезд «скорой помощи» занимает время, то шансы выжить близки к нулю. При фибрилляции желудочков кровоток практически останавливается, и больной теряет сознание. Фибрилляция носит временный характер и неуклонно приводит к окончательной остановке сердца. Видимо, это то, что произошло с вашим отцом. Но, поверьте мне, если бы не вчера, то инфаркт при состоянии его коронарных сосудов неизбежно произошёл бы у него завтра или через неделю.

– Это как это? – удивился Павел.

– Что значит «как это»? – в свою очередь удивился патолог. – Разве ваш папа не был сердечником? У него каждая коронарная артерия – как засорённая труба водопровода.

– В жизни не жаловался на сердце. Да и вообще считался здоровяком на удивление всем.

Патолог пожал плечами и помолчал.

– Наверное, для вас, молодой человек, это слабое утешение, но бог по-своему отметил вашего папу. Он дал ему долгую полноценную жизнь без болезней и необходимости обращаться к врачам, а потом тихо и быстро забрал его к себе.

* * *

Хуже всего после смерти актёра Григория Залесского пришлось его жене Анастасии. Она была уже давно на пенсии, и никаких интересов в жизни, кроме интересов мужа, а в последние двенадцать лет – внука, у неё не было. Дети стали давно взрослыми, самостоятельными людьми, которые, может, мать и любили, но всегда относились к ней, как фигуре второго плана, поскольку первую скрипку в доме всегда играл отец. И это, в общем, было справедливо, потому что он содержал семью на свои актёрские гонорары. А главное, он любил жену и детей, и был готов их защищать от любой, даже выдуманной напасти. Настеньке же (как её всю жизнь, даже на официальных церемонных встречах звал Григорий) в тени его незаурядной личности и славы было спокойно и уютно. Большего она и не хотела.

Павел, с болью наблюдавший за тем, как мать безутешно оплакивает отца, надеялся, что любовь к внуку Борьке поможет преодолеть горе, но просчитался. Мальчик уже повзрослел, и с бабушкой ему было неинтересно. Он стал избегать с ней встреч. Сказалось влияние матери и отчима, ведущих привольную светскую жизнь, в которой мальчики его возраста интересовались уже не бабушками и дедушками, а машинами, яхтами и гольф-клубами. В этой жизни никого не интересовало, какой ты, а только – сколько стоишь.

Взрослый сын крутил, как многие его бывшие сокурсники, «бабки» в компьютерном бизнесе, пил и волочился за юбками. Ему осенью должен был стукнуть полтинник, а он даже ни разу не был женат. И не то, чтобы у него был какой-то горький опыт, и какая-то баба его кинула. Ничего подобного. Он девок, несмотря на свою «обезьянью морду», всегда охмурял в два счёта. Хотя лучше бы его самого кто-нибудь охмурил, и он бы женился. Пусть даже временно. Зато, глядишь, и был бы внучок или внучка. И не пришлось бы бабушке страдать и обижаться, что любимый и единственный Борька стал относиться к визитам к ней как к наказанию.

Дочка же вроде и всем хороша. И красавица, и умница, и муж богатый. Хоть и не первый. Правда, и она у него тоже. Зато у обоих жизненный опыт, понимание необходимости семейного содружества, а не состояние перманентного «совражества», как это было с её первым Игорем. Одно плохо. Чересчур она практичная, и живых эмоций с возрастом в ней становится всё меньше. Какая-то нон-стоп бизнес-леди, да и только. И где у неё попрятались любовь, сострадание, искренность, умение радоваться?..

И Настенька неожиданно осталась совсем одна. Они с Гришей, конечно, понимали, что немолоды и рано или поздно умрут, но Настенька почему-то была уверена, что будет первой. Она была гипертоником, и сердечко у неё иногда покалывало. Она даже шутливо предостерегала мужа от женитьбы на молоденькой после её смерти. Причём была не столько против его повторного брака, сколько против большого возрастного несоответствия. Как это ни глупо звучит, она боялась, что он не рассчитает силы. А Гриша всегда был мужчиной хоть куда. И годы не столько его старили, сколько облагораживали. А тут вдруг такое. И единственная пуповина, связывающая её с жизнью, оборвалась.

* * *

Нинка в глубине души ужасно скучала по своему орангутангу, но это не мешало ей в кипрском «Элизиуме» на берегу ласкового моря чувствовать себя королевой инкогнито. И, конечно, ей сразу встретился милый и обходительный грек, эдакий чернявый Аполлон, который, как выяснилось, был даже незаконнорождённым сыном английского консула, бросившего его мать, простую дочь рыбака, когда узнал, что она беременна. Мама от горя даже резала себе вены. Нинка дурой вовсе не была и не верила ни одному слову из этой лабуды, но было так забавно наблюдать, как её обхаживают, словно наивную глупышку. Единственное, чем она ужасно удивила Кириакоса, так звали её друга, это то, что заставила его вместе с ней пойти в клинику и обследоваться на СПИД и венерические болезни. Однако грек, хоть и удивился, но счёл этот шаг разумным, потому что у него на Нинку были долгосрочные планы. Он собирался на ней, как и раньше на других подобных дамочках, жениться. Киря, как, скрывая насмешку, звала его Нинка, и не подозревал, что дурит не он, а она его, и все её рассказы про собственность в России – враньё, а его самого раскручивают на рестораны и подарки. Правда, горькая пилюля внезапного Нинкиного отъезда, а с ним прости-прощай купленные на свои кровные золотые безделушки, была подслащена тем, что в постели с ней было хорошо. И греку не приходилось насиловать своё естество, чтобы изображать любовный пыл.