От Тильзита до Эрфурта

Такое намерение окончательно обрисовывается в военных мерах, принимаемых им на границах Оттоманской империи. Между речами, предписанными Наполеоном его дипломатии, и его приказами по армии и флоту существует вполне определенное соотношение. В то время, когда он предлагает в Петербурге раздел, он принимает и меры к его выполнению. Его армия в Далмации служила для него авангардом по направлению к Востоку; с этого времени он ее усиливает, снабжает всем нужным и поддерживает постоянные сношения с ее командирами. Он расспрашивает Мармона о местах высадки на берегах Эпира;^[302] приказывает изучить пути, по которым наши войска могут вступить на оттоманскую территорию и по которым можно не только идти вдоль моря, но и углубиться во внутрь страны. Узнав, что одна дорога идет из наших владений в Берат, главный город одного из пашалыков Албании, он пишет: “Следует основательно ознакомиться с этой дорогой, каждая ее миля меня крайне интересует”.^[303] Правда, эти инструкции могут быть объяснены заботой об обороне. С некоторого времени Наполеон думал провести на всякий случай французский отряд через турецкую Албанию с тем, чтобы, поставив его против Корфу, поручить ему защиту острова от нападения англичан. Но рассмотрим другие, более убедительные данные: от берегов Адриатики перейдем к берегам Средиземного моря. Тут все в движении, все готовится; отдельные эскадры и сопровождающие их суда с припасами соединяются вместе. Несмотря на тысячи затруднений, вот уже два месяца идет, иногда замедляясь, но никогда не прерываясь, внушительное сосредоточение боевых сил. Если следить за ходом этого дела, начав с его возникновения, то видишь, как все ярче выступают наружу вначале неясные планы императора и изменения, которые он в них вносит; как внезапно воскресают в нем неоднократно разрушенные надежды и, наконец, в первых числах февраля, когда развивающемуся движению дается ускоренный темп, когда оно направляется к восточной части Средиземного моря, – относящиеся к нему приказы, спешные и сжатые, дают очевидные намеки на намерения именно относительно Турции, содержат в этом смысле бесспорные указания и выражения, приобретающие все более определенное значение, и в заключение – признание в своих намерениях в полном смысле слова.

С того самого момента, когда Наполеон выступил, как звезда первой величины, на мировой арене, он мечтал о завоевании Средиземного моря. Это была одна из его постоянных идей, с которой он сроднился, – вовсе не из тех, которые возникали в нем только под давлением событий. По его мнению, чтобы господствовать над морем, которое он любил, волны которого омывали берега его родины, шум которого убаюкивал его первые сны, вовсе не было необходимости противопоставлять англичанам равные морские силы, искать их в их стихии и на ней стараться победить их. Ведь от Гибралтара до Босфора море было подчинено суше. Заливы, в которых оно заключено, полуострова, которые делят его и разобщают его части, рассекающие его мысы, разбросанные по нем архипелаги, каналы, в которых оно суживается, – все это держит его в тесной зависимости… Для завоевания открытого океана необходимо покрыть его воды победоносными эскадрами. Средиземное же море управляется с высоты господствующей над ним суши. Среди этих позиций Наполеон, руководимый топографическим инстинктом, тем “диагнозом местностей”,^[304] которым никто не владел в таком совершенстве, как он, тотчас же распознал самые важные и наиболее выгодно расположенные позиции, те позиции, которые должны были служить базами его могущества, и его целью было присваивать их себе одну за другой.

Эта система обнаруживается с самого начала его карьеры. Лишь только он спустился с Альп, он между остатками итальянского государства выбирает и захватывает для Франции сперва островки, расположенные на юг от Сардинии, затем, по мере того, как победы наши следуют одна за другой, берут Геную, Эльбу, Анкону, наконец, Корфу и прилегающие к нему острова, те семь островов на Ионическом море, которые Венеция сумела сохранить до дня своего падения и которые составляли остатки ее восточных владений, последние жемчужины ее короны. Сделавшись хозяином на Корфу, он стремится завоевать Египет и мимоходом берет Мальту. Вскоре после такого натиска Франции на Средиземное море следует отступление. Вторая коалиция вырывает из наших рук Ионические острова, Мальту, Александрию и всюду замещает нас англичанами или их союзниками. Однако Наполеон не отказывается от возможности вернуть эти потери и старается достигнуть этого косвенным путем. От 1805 до 1807 гг. он пользуется каждой своей победой на севере, чтобы снова занять какую-нибудь позицию на Средиземном море. После Аустерлица он овладевает Далмацией, изгоняет Бурбонов из Неаполя и размещает по берегам их королевства свои войска. Два года спустя, благодаря Фридланду, он снова приобретает Корфу. Тильзитский, договор, возвращая ему Ионический архипелаг и драгоценный рейд Каттаро, вторично приводит Францию в восточный бассейн Средиземного моря.

Корфу сразу же становится для Наполеона предметом беспримерных забот. Этот пост, неохотно переданный нам русскими военачальниками и пока занятый лишь несколькими французскими отрядами, мог подвергнуться опасности; он должен был искушать алчность англичан. Из предложений Вильсона русскому кабинету видно, что захват острова был одной из их излюбленных идей. Но Наполеон угадал их умысел даже прежде, чем разоблачили его сообщения Румянцева, и, дабы предупредить его, он увеличивает боевые силы Острова. Он намерен отовсюду доставить в Корфу войска, боевые припасы и провиант. Находясь вдали от острова, он организует его оборону, входит во все мельчайшие подробности и ничего, что может предусмотреть, не предоставляет случаю. По мере того, как недели идут одна за другой, усиливается и его неусыпное внимание; он повторяет приказания, подгоняет и бранит лиц, которым поручено дело, и вменяет им в преступление их медлительность. Корфу постоянно упоминается в его предписаниях; остров, занимающий несколько квадратных километров, один заботит его более, чем все остальные части его империи.^[305]

Эта всепоглощающая забота делается понятной при сопоставлении ее с планами, обсуждаемыми в Тильзите. Если бы суждено было приступить фактически к разделу Турции, Корфу был бы стержнем, на котором вращалась бы вся операция, развернутая на два фронта, континентальный и морской. Главный Ионический остров Корфу, примыкая к флангу европейской Турции, ставил нас в непосредственное соприкосновение с самыми важными областями этой страны, давал возможность наблюдать за Албанией, за Эпиром и Али, его тираном; позволял нам приобрести сторонников среди начинавших волноваться под турецким игом греков и пробудить в них национальное чувство. Эта островная Греция могла служить для возбуждения восстания в остальной Греции. Ее продолжение на суше, Парга, укрепленная по приказанию императора, и Бутринго, которую он предписал занять, составляли по ту сторону Адриатики наши укрепленные места, предназначенные для десантов. Непрерывность позиций облегчала переход из Италии в Эпир, и в случае, если бы потребовалось внезапно напасть на Турцию, Корфу был одним из тех пунктов, откуда всего легче было начать предприятие.

С другой стороны, Корфу был часовым, выдвинутым на пути к Египту, этому вечному предмету нашей скорби и наших вожделений. Бросьте взгляд на карту. Италия, вытягиваясь к юго-востоку, выставляет свой южный конец по направлению к Египту; прямая линия, исходя из глубины Тарентского залива, проведенная через море, оканчивается у Александрийской пристани. Области Отранто, Бриндизи, Таренто, то, что Наполеон называл “конец сапога”^[306] и что вернее представляет каблук, вот место, где западная Европа подходит ближе всего к бывшему нашему африканскому владению.

Отсюда в наше время начинается путь быстрого пароходного сообщения, путь торговых сношений, который через Суец соединяет европейские страны со странами далекого Востока. Пророческий гений Наполеона предвидел значение этой части Неаполитанского государства; именно из Таренто предполагал он отправить экспедицию для возвращения нам Египта. Но Ионические острова, как вехи, стоят на востоке, вдоль пути, по которому нам придется идти. Oни составляют необходимое дополнение к нашей позиции; с потерей их она утратила бы всякое значение. Раз англичане в Корфу, это значит, что выход из Адриатики закрыт, Туренский залив под их строгим надзором. Неаполитанское королевство подвержено нападению с тыла. Наоборот, в наших руках Корфу был бы для нашего флота первой гаванью на востоке, превосходным рейдом, в котором он мог бы укрываться от врагов и морских волн, выжидать для выхода в море благоприятного момента, окончательно подготовить свои силы и броситься на врага.

Хотя обладание Корфу и облегчало нам доступ к Египту, оно не обеспечивало его за нами, пока англичане владели Мальтой и особенно Сицилией. Водворившись на этом большом острове, который дает возможность прервать сообщение между двумя бассейнами Средиземного моря, они могли ударить нам во фланг, преградить нам путь, предупреждать нас повсюду на Востоке и мешать там нашим операциям. Создав себе из Сицилии арсенал и пристанище, они постоянно держали там от восьми до десяти тысяч испытанного войска, готового действовать по всем направлениям. Пока они были на острове, Наполеон считал их хозяевами Средиземного моря. Поэтому-то в октябре и ноябре 1807 г. он старается отложить на неопределенный срок раздел Турции, так как пока не видит еще возможности прогнать их из Сицилии.

В декабре он получил в Милане неожиданное известие: Сицилия была оставлена англичанами.^[307] Почти все их войска под командованием генерала Мура были посажены в Палермо на суда, и вскоре стало известно, что они вышли в открытый океан. Куда отправлялись они? Не для защиты ли Португалии от наших войск? Или, может быть, в Балтийское море, спеша на помощь Швеции, которой угрожали русские? Каково бы ни было их назначение, но было достоверно, что возрастающая в других местах опасность вынудила Англию устремить туда свои силы и очистить Средиземное море. С присущей ему быстротой Наполеон тотчас же оценил выгоду, которую он мог извлечь из этого оборота дела, и решил ответить на него движением в противоположном направлении. После Тильзита, рассчитывая еще на содействие датского флота, он, главным образом, предполагал употребить свои эскадры на севере. Теперь, когда юг предоставил ему на некоторое время свободное поле действий, он предписывает своим морским силам быструю перемену фронта и решает перенести их все без исключения в Средиземное море. Он сберег одну эскадру в Бресте, другую в Лориенте, третью в Рошфоре. 12 декабря из Венеции он приказывает послать им всем приказ выйти в море, обогнуть Иберийский полуостров, пройти Гибралтарским проливом и соединиться в Тулоне под командой адмирала Гантома с флотом, который еще находится у него в этом порту и к которому в то же время должны присоединиться шесть кораблей, вызванных из Кадикса.^[308] Дело закипает тотчас же; курьеры скачут, эскадры снимаются с якорей. 24 января становится известным, что рошфорская эскадра, которой первой удалось обмануть бдительность неприятельских крейсеров, идет в Тулон, где ее ожидают корабли Гантома. Император хочет использовать эту первую концентрацию морских сил, предвестницу другой, более значительной, и тотчас же намеревается направить на Сицилию соединенные морские силы. 24 января он отправляет неаполитанскому королю Жозефу план неожиданного нападения на остров и завоевания его.^[309] Этот план представляет собой в миниатюре предполагаемый большой план высадки в Англию; дело постоянно идет о том же: обеспечить успех армии одновременным содействием флота.

Наполеон со страстью предавался приготовлениям к экспедиции, когда до него дошли неприятные известия из Корфу. По этим известиям, хотя главные английские силы и удалились из Средиземного моря, но крейсера остались там, и один из них, бдительно наблюдая за Ионическими островами, мешал подвозу провианта и войск.^[310] Наши подкрепления и транспортные суда перехватывались им. К 1 января ничто не дошло по назначению; и несколько дней спустя король Жозеф откровенно указал на недостаточность средств, употребляемых для обеспечения обороны.^[311] Англичане могли появиться неожиданно с большими силами, и опасность становилась угрожающей. Сицилия сама по себе имела в глазах Наполеона меньше значения, чем Корфу. Завоевание Сицилии облегчило бы выполнение всех планов, но, с другой стороны, утрата Корфу была бы всему помехой. Желая как можно скорее предупредить несчастье, Наполеон решил сперва употребить оба флота, которыми он располагал, для снабжения Корфу провиантом. Гантом получает приказание выйти навстречу рошфорской эскадре, как только она покажется в виду Тулона, и соединиться с ней в открытом море; затем он должен пойти прямо в Корфу, выгрузить там провиант и боевые припасы, защитить путь для транспорта, а также крепость от всякого нападения. В то же время Наполеон пишет генералу Цезарю Бертье, губернатору Семи Островов, извещая его о прибытии помощи и приказывая в случае нападения, держаться до последней крайности.^[312] Жозефу он пишет, чтобы он сосредоточил все свои силы для защиты Корфу, и уже не говорит о высадке в Сицилии.

Несколько дней спустя его мысль принимает другое направление и делается смелее: у него возникают новые планы. Так как соединение обоих флотов вскоре обеспечит нам в Средиземном море хотя и кратковременное, но бесспорное превосходство сил, отчего бы не соединить обе операции, пойти сперва в Корфу, а затем в Сицилию? Подобная экспедиция, представлявшая все шансы на успех, действительно, имела бы решающее влияние на наши проекты относительно Востока и была бы в состоянии положить конец нашей нерешительности. Она лишила бы англичан операционной базы и в то же время обеспечила бы нашу. В конце концов Наполеон решает попытаться привести в исполнение этот план, и в этом смысле излагает свои последние инструкции. Гантом должен направиться сперва в Корфу, затем, приняв меры, обеспечивающие безопасность этого поста и проникнув в Мессинский пролив, дать нашей неаполитанской армии, которую Жозеф будет держать наготове к походу, возможность прочно основаться в Сицилии.^[313]

Эти меры предписаны 7 февраля; следовательно, они были решены в предшествующие дни, то есть в то время, когда Наполеон предлагал раздел русскому императору; связь между этими двумя его решениями не подлежит спору. Она сказывается даже в некотором сходстве выражений. В депеше к Коленкуру от 29 января Наполеон указывает на выгоду отложить раздел “до того дня, когда у англичан будет вырвано господство на Средиземном море”.^[314] В инструкицях для Гантома он указывает “на громадное значение обладать Сицилией, что совершенно изменит положение на Средиземном море”.^[315] Таким образом, он смотрит на завоевание Средиземного моря как на нечто, отныне осуществимое и неизбежное, и думает, что в настоящее время можно считать, что главное условие, в зависимости от которого он ставил раздел, имеется налицо. В то же время он обращается к Жозефу по поводу Корфу с поразительными, характерными по их таинственному смыслу словами: “Корфу до такой степени важен для меня, – пишет он ему, – что утрата его нанесет роковой удар моим планам… Запомните мои слова: при настоящем положении Европы самое большое несчастье, которое только может меня постигнуть, это – утрата Корфу”.^[316]

Вскоре он высказывается определеннее. По прошествии нескольких недель флот Гантома, снабдив всем необходимым Ионические острова, вернулся передохнуть в Тулон, ничего не сделав однако в Сицилии. Такой неполный успех не только не разочаровывает Наполеона, а скорее возбуждает его деятельность. В марте в адресованном министру Декре общем обзоре, в котором рассматривается предполагаемое распределение и употребление всех его морских сил, в том месте, где он подробно излагает меры, которые нужно принять на севере, он добавляет: “В то же время я буду делать приготовления в Корфу, Таренто и Неаполе для экспедиции в Сицилию или Египет”.^[317] Затем он снова возвращается к своей мысли и дополняет ее, но уже не допускает выбора между экспедициями в Сицилию или Египет, а указывает на их нераздельность и связь с событиями, театром которых сделается Турция. После указания на маневры, при помощи которых он надеется скрыть от англичан свои виды на океан и на западную часть Средиземного моря, он отказывается от мысли обмануть их на Востоке, намекает, что нападение на Оттоманскую империю с суши обнаружит наши морские планы и кончает следующей фразой: “Желание овладеть Сицилией и Египтом будет столь очевидно; операции, направленные против Константинополя, до такой степени выяснят это, что англичанам невозможно будет заблуждаться”^[318].

Итак, мысль вторгнуться в Турцию и затем угрожать Индии засела и укрепилась в уме императора. Следует ли из этого, что она приобрела характер бесповоротного решения? А главнее, верил ли Наполеон, что обе операции могли быть вполне подготовлены и приведены в исполнение в столь точно определенный срок, какой он назначал в своем письме с столь молниеносной, как бы волшебной быстротой? Мы этого не думаем. Напротив, более вероятно, что, когда он писал письмо от 2 февраля, в его намерение входило желание, вполне сохраняя за собой возможность дальнейших соглашений с Россией, избегать всякого преждевременного обязательства под предлогом обсуждения вопроса, важность и сложность которого доставляли ему достаточно материала, чтобы увеличивать препятствия для его решения. Чтобы успокоить нетерпение России, он приглашал ее теперь же к совместному обсуждению предприятия, на которое сам он смотрел не иначе, как на самое крайнее средство против Англии, и которое держал про запас, вовсе не думая, что оно должно быть выполнено немедленно и даже что следует придти по этому поводу к соглашению. Неотступно преследуемый мечтой, которая искушает его в течение уже нескольких месяцев, он высказывает ее вслух Александру с целью очаровать этого монарха, заставить его обо всем забыть и все претерпеть, но вместе с тем и с целью подготовить совместно с ним средства превратить в действительность самые смелые замыслы, но только при том условия, если это властно потребуется грядущими событиями и окажется возможным.

К тому же даже в своих основах проект оставался в неопределенном положении; приведение его в исполнение зависело от стечения обстоятельств. Для этого требовалось, чтобы вполне удались предварительные операции на Средиземном море; чтобы дела в Испании без особых хлопот были улажены; чтобы удалось сговориться с Александром по вопросу о распределении оттоманских владений. В случае отсутствия какого-либо из названных условий Наполеон не исключал из разговоров с Россией другие предположенные и рассмотренные им средства к соглашению. Как всегда, его планы имели много решений, и он выдвигал то, или другое, смотря по собеседнику, с которым разговаривал. В первых числах февраля, почти одновременно с отправкой письма к царю, он приглашает Толстого на охоту и пользуется этим случаем для продолжительного разговора. Хотя он и остерегается откровенно говорить с не пользующимся его доверием посланником о том, что только что сообщил его государю, хотя и ограничивается одним из тех многочисленных, тягучих, часто противоречивых разговоров, которыми он превосходно умел сбивать с толку своих собеседников и скрывать от них свою мысль, он тем не менее слегка касается всех способов решения и не отказывается ни от одного из них. Он может согласиться на раздел, говорит он, “в угоду императору Александру”;^[319] он не отвергает мысли предоставить России просто расшириться до Дуная даже в том случае, если Франция выведет войска из Пруссии: тем не менее он все-таки просит себе Силезию, но в то же время не перестает весьма энергично утверждать, что готов отказаться от нее, вернуть ее тотчас же Пруссии, если Россия очистит княжества. “Он схватил обеими руками свою шляпу, – пишет Толстой, – и бросил ее на землю, а затем обратился ко мне со следующими словами, слишком замечательными, чтобы не передать их слово в слово. “Обратите внимание на мои слова, господин Толстой, к вам теперь обращается уже не император французов, а ведет разговор дивизионный генерал с другим дивизионным генералом. Пусть буду я последним из людей, если я не исполню добросовестно обязательства, подписанного в Тильзите, и если я не выведу войска из Пруссии и герцогства Варшавского в то время, когда вы будете уводить ваши войска из Молдавии и Валахии. Как можете вы сомневаться в этом? Я не сумасшедший и не ребенок, чтобы не знать, о чем я заключаю договор, а то, что я обязываюсь сделать, я исполняю всегда”.^[320] Он остается постоянным только в одном пункте – в необходимости нанести тяжкий удар Англии и добраться до нее в Азии. Если Турция не будет разрушена, можно будет ею воспользоваться и мирным путем занять ее территорию до границ Персии; затем необходимо достичь Евфрата: “Раз это будет сделано, ничто не помешает дойти до Индии. Если это предприятие не удалось Александру и Тамерлану, это не служит еще доказательством его невозможности; следует только повести дело лучше их”.^[321]

Таким образом, все было направлено против Англии. Но было очевидно, что ее современная уступчивость остановила бы все и удержала бы занесенную на нее руку императора. Даже в то время, когда Наполеон предлагал довести борьбу до неслыханных размеров, он не пренебрегал никаким случаем, как бы ничтожен он ни был, чтобы предупредить путем соглашения ее ужасную неизбежность. Русский посол в Лондоне Алопеус^[322] был отозван вследствие разрыва с Англией и, возвращаясь на родину, проезжал в феврале через Францию. Узнав, что тот слышал в Англии кое-какие примирительные слова, которые как будто противоречили тону министерских деклараций, Наполеон спешит ухватиться за эту нить. Через посредство русского он пытается возобновить переговоры, неуспешно начатые австрийцем. Даже его упорные порицатели, между прочим и Толстой, вынуждены были признать в нем бесспорное желание мира.^[323] Новая попытка не могла дать лучших результатов, чем предшествующие, но император твердо решил, если Англия будет расположена прекратить борьбу, считать свои предложения России недействительными и остановить грозные пружины, которые он готовился пустить в ход.

Обставленное вышеизложенными оговорками, освещенное дошедшими до нас показаниями современников, письмо к царю раскрывает свой истинный смысл и выступает во всем своем значении. Если же сопоставить его с мерами, предписанными императором не только на юге, но и в других частях Европы, все понятно в нем, каждая фраза принимает точное значение, и между строк выступает во всем его величии набросок проекта во всей его совокупности. Это план тонкой и глубокой политики, способный доставить успех самой грозной военной комбинации, когда-либо возникавшей в человеческом уме. Начиная с Балтийского моря до самой глубины Малой Азии, вдоль Северного моря, берегов Атлантического океана, Иберийского полуострова, Италии, Востока, – Наполеон распределяет мир, как поле битвы. По этой линии, протяжением в несколько тысяч лье, пользуясь то властью, то искусным подстрекательством, он призывает и ставит в боевой порядок, как корпуса одной и той же армии, подвластные и союзные ему народы и указывает каждому его место, его роль: одним поручает производить демонстрации и ложные нападения, других держит в резерве для нанесения решительных ударов; он хочет вызвать целый ряд находящихся в тесной связи, хорошо согласованных, взаимно поддерживающих друг друга операций в ожидании того момента, когда, держа в руках соединенную Европу, он бросит ее, если того потребуют обстоятельства, на решительный приступ против британского могущества. Это будет последним актом великой борьбы, достойной развязкой той драмы, отдельные сцены которой назывались Маренго, Аустерлиц, Иена, Фридланд и Тильзит.

Россия должна теперь же начать решительные действия на севере против Швеции и угрожать Стокгольму. Наполеон предлагает царю в вознаграждение за его энергию не только Финляндию, но все, что можно будет завоевать в этом направлении, и высказывает готовность оказать ему содействие. И действительно, одновременно с этим он предписывает Бернадоту, занимавшему со своим корпусом ганзейские города, подвинуться до Ютландии для того, чтобы иметь возможность пройти на датские острова, и, кроме того, приказывает ему условиться с правительством Копенгагена по поводу нападения на Сканию, южную провинцию Швеции. Хочет ли он на самом деле уничтожить Швецию? Такой план далек от его мысли, он вскоре напишет: “Я ничего не выиграю от появления русских в Стокгольме”.^[324] И действительно, он никогда не окажет им серьезного содействия. В его глазах нападение, к которому он их подстрекает, – только политическая и военная диверсия, назначение которой отвлечь внимание и наших союзников, и наших врагов. Предлагая России теперь же приобретения на Севере, хотя она просит их на Востоке, он дает необходимую пищу завоевательной алчности русского двора; он занимает его силы войной с Швецией, а ум – разговорами о разделе Турции. С другой стороны, поход русских на Скандинавский полуостров в связи с демонстрацией Бернадота будет все более привлекать в этом направлении силы Англии и задержит их вдали от Испании и Средиземного моря.

В то время когда Англия, не смея отказать в помощи монарху, ради ее выгод безрассудно поставившему себя в тяжелое положение, пошлет в Швецию лучшие свои полки, Испания, предоставленная самой себе, не способная сопротивляться влиянию Наполеона и как бы зачарованная им, бросится в его руки. Быть может, переменив династию и, наверное, характер правления, она теснее сблизится с нами и будет действовать против нашей соперницы. К тому времени Средиземное море будет очищено от англичан. Отважные нападения доставят нам или Сицилию, или некоторые посты на северном берегу Африки и облегчат более далекие операции. До этого времени проект о разделе будет служить только приманкой для России и в то же время пугалом для Англии, ибо Наполеон в Moniteur дает возможность предугадать, “каков будет результат войны, если будет иметь неблагоразумие ее продолжать. Мир когда-нибудь наступит… – говорил он, – но к тому времени произойдут такие события, что Англия очутится без буферов в своих самых отдаленных владениях, в главном источнике своего богатства”.^[325] Если и эта угроза не будет убедительна для британской заносчивости, если ударов, косвенно нанесенных на Севере, в Испании, на Средиземном море, не будет достаточно, чтобы смирить Англию, тогда только решатся судьбы Востока; только тогда обозначится конечная задача всех операций и наступит время для вторжения наших сил.

Когда между Францией, Россией и Австрией все будет условлено, армия Мармона, стоящая наготове в Далмации, двинется на юг; затем, устроив на Адриатике операционную базу, усилившись доставленными на судах корпусами, она бросится к Константинополю. Находящийся в тылу у ней Корфу, в изобилии снабженный войсками, снарядами, амуницией, всевозможным провиантом, будет ее арсеналом и магазином. “Когда у нас захватили Корфу, – говорил Наполеон на острове Св. Елены, – там должны были найти боевые припасы и полное снаряжение для армии в сорок – пятьдесят тысяч”.^[326] В первых провинциях вторгнувшаяся армия не встретит никакого организованного сопротивления, никаких регулярных войск: она найдет только пашей, убивающих друг друга, мусульманских данников, которые будут просить только о сохранении их привилегий, и христиан, готовых восстать против Турции; в Албании не найдется против нас и шести тысяч”.^[327] В Македонии и Румелии французы соединятся с австрийцами, которые спустятся через восставшую Сербию с севера, далее – с бросившимися из княжеств русскими. Победители и побежденные при Аустерлице, примирившись на почве общей идеи, двинутся далее вместе ускоренным маршем. Даже у врат своей столицы Турция не может надеяться на серьезную защиту. Большая часть ее армии, собранной в прошлом году у Адрианополя, после перемирия была распущена, и для ее восстановления нужно несколько месяцев. Союзники без выстрела подойдут к Константинополю, где крамола облегчит их дело. Они уничтожат или выгонят правительство султана и лишат Турцию ее главы.

В то время, как огромное тело Турции будет корчиться в предсмертных судорогах, будут двинуты войска второй линии, назначенные для оккупации страны. Постепенно западная часть Балканского полуострова, предназначенная Франции при разделе, будет занята нашими солдатами. Задачей их будет сломить местное сопротивление и организовать страну. Головная же колонна, т. е. армия, состоящая из французов, русских и австрийцев, смело будет продолжать начатое дело в Азии и двинется навстречу новым русским войскам, спускающимся с гор Кавказа. Как только союзная армия достигнет верховьев Евфрата, вступит на дорогу в Персию и Индостан, ее задача на время будет закончена, ибо назначение ее не нападение, а скорее угроза. Тогда император займется тем, чтобы закончить свои предприятия в других пунктах. Прежде чем европейские войска пройдут насквозь Турцию, французские и союзные морские силы, прибывшие со всех концов света, присоединятся к нашему тулонскому флоту. “Жду другие эскадры”,^[328] – пишет император Жозефу. Это будут эскадры из Лориента, Бреста, Картагены, корабли с острова Эльбы, из Лиссабона и Кадикса. Таким образом составится грозная, непобедимая морская армия. Подойдя сперва к берегам Таренто, она возьмет на свой борт экспедиционный отряд и отвезет его в Египет, население которого зовет нас и на нас надеется.^[329] Англия, на азиатскую империю которой направлены дула орудий, увидит угрозу и со стороны Египта и убедится, что оба пути, как сухопутный, так и морской, ведущие в Индию через мусульманские государства, почти перешли в наши руки. В то же время из наших портов на Северном и Атлантическом морях появятся флоты и флотилии и произведут целый ряд демонстраций. В Ирландии, где уже орудуют наши агенты, начнется волнение. Легкие крейсера, проскользнув во все моря, наведут ужас повсюду во вражеских владениях. Тогда Англия, оглушенная нападениями со всех сторон, не зная, где на них ответить, не будучи в состоянии отличить действительных ударов от ложных атак, истощаясь в бесплодных усилиях, растерявшись среди такого “всемирного вихря”,^[330] пошатнется. Потеряв силы и, что еще важнее, мужество, она перестанет оспаривать то положение, которое событиями предоставлено новой Франции, признает своего победителя, и полный мир будет следствием этого необъятного мирового переворота.