Рубина интервью

Это будет трилогия под названием «Наполеонов обоз». Первая книга – «Рябиновый клин». Вторая, «Белые лошади», надеюсь, выйдет весной, если жизнь не помешает. И третья книга должна выйти (я опять-таки надеюсь, с оговорками, я человек суеверный и уже не такой молодой) осенью 2019 года и будет называться «Английский рожок».

Я очень хорошо отношусь ко всем этим словам. Не люблю, когда говорят, что литература должна проповедовать, учить, призывать. Недавно моя читательница, которая меня любит и которая очень тонкий человек, говорит мне: «Вы в какой-то своей книге пишете, что, мол, не надо так уж прямо верить на слово писателю. Писатель всегда человек, который и сам развлекается, и других развлекает. Как же так, Дина Ильинична, ведь мы же верим в это. Если человек призывает к одному, а сам исповедует другое...» Я ей написала: «Дорогая моя Надежда, слова „призывает“ и „исповедует“ надо полностью исключить, когда мы говорим о художественной литературе. Писатель – это волшебник, фантазер, сказочник, это вообще человек, абсолютно не имеющий отношения к органам наблюдения, проповедования и прочего».

Писатель – это последний человек, у которого надо спрашивать, про что книга. Одного французского писателя журналист однажды спросил: «Расскажите в двух словах, про что ваш новый роман», – а тот ответил: «Знаете, если бы я мог рассказать в двух словах, я бы не писал этот роман два года». Надо спрашивать у читателя, который уже прочел, тогда он скажет со своей позиции – о чем. И надо учитывать еще такую штуку: есть «про что» – верхний слой, есть «про что» – более потаенное, а есть еще нижние слои «про что», и это вообще иногда непроизносимо. Я могу сказать так: это книга про огромную, нечеловеческую, невыносимую любовь, которая дается редкой паре на Земле, погубленную, испохабленную, перечеркнутую и возрожденную под конец книги. Но если я скажу «О’кей, ребята, я сейчас написала три книжки про одну любовь», мне ответят: «Тетка, ты что, вообще? Про любовь пишут все». Сочинен определенный сюжет, связанный с военной кампанией Наполеона, и так далее, и так далее – это каркас, на котором крепится внимание читателя, устремления героев, какой-то крюк, который вздернет читателя в первой, во второй и в третьей книге. Эту книгу можно назвать, не побоимся этого слова, даже триллером. Я всегда с огромным удовольствием впаиваю в сюжет триллерные элементы. Потому что писатель сейчас – это канатоходец и воздушный гимнаст, почище какого-нибудь циркача. Он должен завладеть вниманием некоего человека по имени Саша, Володя, Ира, Лена, сидящего со своим мобильным, на котором все время что-то звенит. А тут ты со своим рассказом, да еще в трех книгах. Так уж изволь быть интересным, иначе от тебя быстренько отведут взгляд.

Да, но я тоже пишу, как мне нравится, мне так нравится.

Это немного не так. Безусловно, я думаю, но думаю о самой книге. Я думаю о произведении: оно должно быть целостным, увлекательным, настоящим, пронзительным по чувствам. Отдаю этому все свои силы, потому что я пишу очень много лет и я мастер своего дела. Когда профессия выходит на определенный уровень, то иногда (иногда) этим произведениям везет стать произведениями искусства. Пока мы говорим о мастерах. Я обожаю мастеров своего дела в любой сфере деятельности. И с позиций мастера, который очень много лет занимается составлением слов в абзацы, абзацев – в страницы, главы, я обязана отдать произведению все. Дальше уже начинаются мои взаимоотношения с читателем. Я выступаю перед ним, отвечаю на вопросы и так далее, но должна я не читателю, это уже второй ряд моих взаимоотношений, я должна моему детищу, должна по полной программе.

Когда человек раскрывает книгу, в те минуты, пока он бегает глазами по строчкам, пока в его воображении восстают образы, книга живет. Когда он захлопывает книгу и ставит ее на полку, книга перестает существовать. Это как фильм, рассказанная история – существует, пока она длится. Я не могу не уважать человека, в воображении которого она в эту минуту, в эти дни, в эти недели, пока он читает книгу, длится. Конечно, я его уважаю, он – мой соавтор.

Я вспоминаю уже давно прочитанное интервью, буквально предсмертное интервью с Бродским. Он считал первым, лучшим поэтом XX века Марину Цветаеву. Он говорил об американских писательницах, которые работают в литературе 20–30 лет, и просто сыпал именами: там было 8–10 имен, и он говорил о них как о серьезных мастерах прозы. Я не думаю, чтобы серьезный человек вообще разделял по гендерному признаку, так сказать, наши изделия. Талант – это вещь очень штучная, очень ослепительная, очень пронзительная. Талант вполне может быть женственным. Не женским – женственным. У Кузмина был женственный талант. Я могу назвать очень много писателей, художников, поэтов, обладающих женственным талантом. Например, Оскар Уайльд. Пруст. И прочие. Мы говорим о гибкости, о проникновенности в детали, но талант, мастерство (почему-то считается, что перышком по бумаге макать – это вполне дамское рукоделие) – это тяжелый психофизический труд, мучительный, мучительный. Можно поговорить о том, что почему-то в последнее десятилетие – я не знаю, как во всем мире, но в России точно – именно женщины становятся потребителями произведений искусства. Именно женщины больше покупают книг, неважно каких. Они могут купить Прилепина, они могут купить Пелевина, они могут купить Водолазкина. Процентов семьдесят, прямо скажем. Посетители выставок тоже процентов на семьдесят женщины. Я могу перечислять долго. Что происходит с обществом? Что происходит с мужчинами в России?

Народ в поле, как в том замечательном узбекском анекдоте.

Да. Поэтому можно говорить о каких-то подвижках в восприятии и воспроизведении искусства.

В любви бывают разные роли, если вы знаете. Бывают пары, где такой коренной носитель любовных интересов – это женщина. А мужчина очень раним. Он в отношениях мужчина, но он раним, он плохо воспринимает, например, расставание. Он предпочитает, чтобы любимый человек всегда был с ним рядом. А женщина, наоборот, более свободолюбива, вполне может вылететь из гнезда дней на пять по делам. Я не говорю об изменах даже: может, ей необходимо побыть в одиночестве. Люди ведут себя очень по-разному, и говорить о каких-то ролях в любви тоже не всегда можно с обыденной точки зрения. По-разному бывает. Жизнь прекрасна тем, что она очень разная. Вот сейчас я заканчиваю второй том трилогии, «Белую лошадь». Чем исключительна эта любовь: там встретились два абсолютно бескомпромиссных человека – там, где рвутся жилы в любви. Оба не могут уступить, оба абсолютно бездонные в своей любви. Меня очень привлекла эта сшибка двух характеров. И даже не важно, что один характер женский, другой мужской, и они ведут себя соответственно любовным ролям. Эта сшибка происходит на невероятной высоте. Я хотела описать нечто, что нечасто встретишь в жизни. На самом деле у писателей не такой уж широкий выбор героев. Вспомните хотя бы нашего всеми уважаемого Федора Михайловича Достоевского. У него два типа женщин, в общем-то: это либо Неточка Незванова – жертва, либо уже Настасья Филипповна – и там рвутся жилы у всех вокруг, и у мужчин тоже.

Роль Раскольникова вполне может исполнить и женщина тоже. У меня, например, есть рассказ «Любка», по которому сделан удачный фильм. Бывают бешеные женские характеры, абсолютно бешеные. Я очень это люблю. Я вообще очень уважаю неистовых людей. Терпеть не могу вялую любовь, вялую дружбу, вялые произведения.

Я не люблю и не уважаю эту часть литературного сообщества. Как правило, это люди, которым не удалось стать писателями. Горький, бывший очень талантливым человеком и довольно неистовым, обычно сравнивал их с евнухами, которые учат здоровых мужчин, как делать детей. У меня, в общем, такое же отношение. Так же относились к критикам Антон Павлович Чехов и Лев Николаевич Толстой. У Толстого тоже была качественная коммерческая проза. А уж у Александра Сергеевича Пушкина – очень качественная и очень коммерческая. Он не просто писал, он еще знал, как пристроить через издателей и прочее.

Писателя должны читать. Что такое литература? Это совместное произведение писателя и читателя. Когда читатель схватывает текст, дочитывает до конца и думает потом о нем: «А почему она туда пошла? Черт возьми. А что имел в виду автор, когда?.. А ведь она знала о том, что он там чего-то...» Вот это и есть литература, жизнь литературы. Все остальное – это мертвые тексты, набор значков на бумаге, которые могут находиться где угодно.

Да. Это фильм «На Верхней Масловке», режиссер Константин Худяков. Там играют хорошие актеры: Евгений Князев, Евгений Миронов, Алиса Бруновна Фрейндлих. Надо сказать, я сама писала сценарии этих фильмов: и «Любки», и «На Верхней Масловке». Может быть, поэтому меня и не задевает ничего: я сама написала эти слова, и актеры великолепно их играют. Есть хороший фильм по моей повести «Двойная фамилия». Остальное не представляет для меня интереса.

Это ведь происходит не одномоментно. Не то что приходит режиссер и говорит: «Ой, мне ужасно нравится роман! Я бы очень хотел снять по нему фильм. Только действие будет происходить не в Праге и не во Львове (кстати, и не в Израиле), а под Петербургом». Тогда бы я, естественно, сразу отказалась. Так было с «Русской канарейкой». Пришел режиссер и сказал: «Это гениально! Буду снимать». Я в ответ: «Подождите. Давайте уточним. Вы будете снимать сериал об израильском разведчике?» – «Нет. Это можно устроить, это можно обговорить». Я сказала: «Нет, майора Пронина не будет. Это роман про другое. Там должен быть другой человек». И мы расстались. «Русская канарейка» – это роман очень действенный и очень кинематографичный. Конечно, мне поступали разные предложения. Предлагали сделать из трех книг полуторачасовой фильм. Я тут же сказала: «Нет, у меня уже есть опыт „Синдрома Петрушки“».

Когда мне звонит знакомый человек и говорит: «Диночка, я влюблена в этих героев. И это будут играть Чулпан и Женя», я отдаюсь. Подписываю договор. Это значит, что я ставлю свою подпись под сроками, под обязательствами. Договор – юридический документ. Тут еще какая штука? Да, конечно, мне сказали: «Хорошо, если бы вы написали сами сценарий». Я ответила: «Извините, друзья, я сейчас пишу роман „Русская канарейка“, в котором сижу не то что по макушку, я там давно на дне нахожусь, надо мной бушуют волны, я просто не вынырну для того, чтобы написать сценарий». Так что это было сразу снято. И это, конечно, ошибка. Конечно, сценарий должна писать я.

Практически все. Мои аудиопродюсер и литературный агент, Михаил Литваков и Вадим Бух, это два человека, которые делают аудиокниги, и близкие мне люди. Мои произведения наилучшим образом раскрываются для слушателя, прочитанные моим собственным голосом. Поэтому даже «Синдром Петрушки», который сделан спектаклем, и «Почерк Леонардо», который прочитан по ролям, все равно перечитаю я.

Да, это лучшая студия. Вы не представляете, как они мучаются с ударениями. Иногда я просто кричу: «Идите к черту, ребята!» Например, я никак не могу смириться, что правильно произносить слово «ягодица», а не «ягодица». Я говорю: «Вы что, не понимаете, что ягодица – это нормальная задница?! А ягодица – это лукошко с ягодами, какая-нибудь клубника, черника. Вы понимаете?» – «Дина, надо перечитать».

Конечно, хочется иногда и походить по выставкам, и пойти в любимый Пушкинский музей, и прочее. Когда я оказываюсь в Питере, то обычно вырываю какое-то время. Но там меньше вот этих структур, куда тебя хотят заволочь: радио, телевидения.

Москва очень изменилась. Она страшно изменилась по сравнению с тем временем, когда я здесь жила. И нельзя сбрасывать со счетов, что я азиатский человек. Я написала роман «На солнечной стороне улицы», у меня нет никаких долгов перед Азией. Я азиатский человек и по темпераменту, и по солнцу в крови. Но я иногда хожу здесь по каким-то переулкам и думаю, что хорошо бы пожить в Москве года два, войти в них, понять, почувствовать. Есть огромное количество московских литераторов, которые выросли в этих переулках. Мне кажется, это их удел. Может быть, я напишу о Москве. Может быть.

У меня была книга, переведенная на иврит, в самом-самом начале, когда я только приехала. Израиль был пристукнут этой волной людей. Представьте, что на Россию хлынула бы пятая часть ее населения. Или, например, на Америку с ее 250 миллионами хлынуло бы 70 миллионов человек. Никто бы не справился. На Израиль хлынул миллион. Страна абсолютно обалдела. Это было демографическое счастье, конечно, и подарок. Но ни экономика, ни жилищные структуры – никто не мог себе вообразить, что это будет так. Поэтому какое-то время страна барахталась с этим богатством, не зная, как собрать эти золотые с пола, из болотной трясины, и что с ними делать. Я год жила в вагончике на сваях посреди арабского города Рамалла и ездила на работу в Тель-Авив. Разные были работки. Первая моя работка была в газете. Мы выезжали с моим соседом в Тель-Авив до первой утренней молитвы у мусульман – в 4:30. С двумя стволами, потому что ехали через очень хищные арабские села. В нас стреляли, бросали бутылки с зажигательной смесью. Это была потрясающая, захватывающая история. Мы почти тридцать лет живем в Израиле. Об этом написан роман «Вот идет Мессия!..». И страна, в том числе какие-то культурные структуры, пытались как-то подобрать писателей. «Кто у нас будет главным писателем?» – «Вот приехал очень известный писатель, автор четырех книг, Дина Рубина». А прочесть же невозможно. И мне подобрали переводчика. Он был очень стареньким человеком, ему уже тогда было 84 года – в 1990 году. Он перевел мою книгу высоким языком Библии, и она, конечно, совершенно никому была не нужна. С тех пор я не получала предложений перевода на иврит. Маленькие, бедные издательства, маленькая страна – не было такой мощной поддержки министерства культуры. Это частные издательства. Они смотрят, как книга разошлась. А она разошлась не очень: «гигантским» тиражом в тысячу экземпляров она была издана.

Прошло тридцать лет – сейчас уже другие отношения. Появляется какой-то интерес. Но теперь я не очень тороплюсь. Ко мне на встречах подходят люди, спрашивают: «Где? Где? Где? Мы хотим с детьми иметь что-то общее». А их дети читают на иврите.

Тут уже возникает другой вопрос – вопрос переводчика. Выяснилось, что мои книги (это касается всех языков) совсем не просто переводятся. Носители русского языка воспринимают мои книги с легкостью – со всем культурным и социальным бэкграундом, со всеми в затылке сохраненными поговорками, пословицами, аллюзиями. А носитель другого языка вовсе не обязан это все понимать, ему надо это разъяснять – много сносок, много толкования понятий, которые испаноязычный, например, человек не поймет. У меня есть хорошие переводы на французский. На польский. Может быть, потому что языки сходные. Поляки вообще обожают и переводят, по-моему, каждый мой роман. Словаки. На сербский очень хорошо переведено. Меня перевели на албанский, на тайский... Сорок языков. И последний сейчас по времени – это эсперанто. Поэтому с ивритом я стала осторожнее. Это другой язык. Он пористый. Это как бы такие блоки, из которых хорошо собирать конструкции о библейских понятиях и смысле, поскольку Библия написана на иврите и на арамейском. Мне с моими гибкими абзацами и с перетеканием фразы одной в другую надо искать настоящего переводчика. А там переводчики – очень штучные птицы, и заняты они Булгаковым, Чеховым и так далее. Тут должны сложиться обстоятельства.

Тревожит, конечно. Но в моем возрасте уже ценишь то, что есть. Я действительно один из счастливейших писателей: у меня нет в столе ничего – этим редко какой писатель может похвастаться. Редко какой писатель может похвастаться таким количеством читателей, читательских писем, количеством людей, приходящих на встречи, количеством книг, которые я должна подписать, так что рука отваливается. Поэтому мне хватит моего счастья. Ну, не буду я переведена на библейский язык. На греческий вот есть перевод. Ну что поделаешь? Не все же коту Масленица.