Read the book: «Серенада для Нади. Забытая трагедия Второй мировой»

Ömer Zülfü Livaneli

SERENAD

© Ömer Zülfü Livaneli, 2011

© Серазидинова С. Р., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025

КоЛибри^®

Встреча, изменившая жизнь

1

Люди, которые хорошо переносят полеты, забывают, что они сидят в металлической коробке на высоте восьми тысяч метров, их больше заботит качество вина, вкус еды, размер кресла. Скажу сразу – я именно из таких людей.

Потягивая белый портвейн в комфортном кресле самолета, следующего из Франкфурта в Бостон, я слушаю убаюкивающее гудение турбин.

После того как подали ужин, самолет погрузился в темноту. Некоторые пассажиры надели маски для сна, которые ранее раздали в синих мешочках, и теперь спят, некоторые достали из тех же мешочков теплые носки и смотрят кино на экране впереди стоящего кресла. Те, кто включил комедию, смеются в голос, так как не слышат себя из-за наушников. А сидящий передо мной седой мужчина, должно быть, страдает от синдрома беспокойных ног.

Немецкие стюардессы в синих костюмах и таких же шапочках, собрав подносы и пожелав пассажирам спокойной ночи, теперь закрывают шторки иллюминаторов. Они это делают в ночное время, чтобы пассажиров не разбудили рассветные лучи.

Если вы не хотите просыпаться на завтрак, вам надо повесить специальный знак на спинку вашего кресла. Я, однако, спать не собираюсь. Я начала набирать этот текст на ноутбуке и продолжу печатать до прибытия в Бостон. Мне нужно закончить мою историю, пока мы не сели.

Не знаю почему, но я чувствую, что это необходимо. Надо закончить историю, завершить это дело, рассказать все до конца. Старые счеты, пережитые страдания, последствия человеческой жестокости – все нужно похоронить. Карл Саган считал, что люди до сих пор проявляют агрессивные черты своих предков-рептилий. «Мозговой ствол – орган, доставшийся нам в наследство от рептилий и определяющий развившиеся со временем агрессивное и ритуальное поведение, территориальную и социальную иерархию», – говорил он.

Я с ним согласна. В каждом из нас под маской вежливости скрывается крокодил, который сразу обнажает свои острые зубы, стоит нам почувствовать угрозу.

Я должна рассказать все. Только признание, только свидетельство помогут боли утихнуть, и жить станет проще.

* * *

Этим утром я села на рейс Стамбул – Франкфурт. Во время пересадки во Франкфурте я немного скоротала время в кафе за чашечкой латте. Затем пробралась через запутанные лабиринты этого аэропорта-города, где все устроено для полетов, и подошла на паспортный контроль. Отстояв очередь для всех неевропейцев, я протянула свой паспорт со звездой и полумесяцем сурово глядящему пограничнику. Он тщательно внес в систему все данные.

Имя: Майя

Фамилия: Дуран

Пол: женский

Дата рождения: 21 января 1965

Должно быть, он подсчитал, что мне 36 лет.

Поскольку в паспорте нет информации о религиозной принадлежности, пограничник не стал писать «вероисповедание: ислам», однако, держа в руках турецкий паспорт, он был полностью в этом уверен. Какое еще может быть вероисповедание! Между тем, внутри меня жили еще три женщины. Я была не просто Майей: в то же время меня звали Айше, Надя и Мари.

С этими четырьмя личностями мне предстояло прибыть в Америку. В бостонском аэропорту Логан я сяду в такси и поеду в Массачусетскую больницу общего профиля.

Никто не спросит мое вероисповедание. Если же найдется такой любопытный, ответ у меня готов: мусульманка, иудейка и католичка, короче говоря – человек.

Все стюардессы в самолете высокие и красивые блондинки. Униформа на них сидит как влитая. Никогда не видела других людей, на которых одежда всегда сидела бы как на немцах – без единой складочки, будто ее только что выстирали, отутюжили и накрахмалили. То ли телосложение у них такое, то ли держатся они прямо – не знаю. Вот только такая проблема, как у меня, – когда тщательно подбираешь образ и каждое утро выходишь из дома разодетый, а в конце рабочего дня выглядишь растрепанной неряхой – немцам не знакома.

Я, конечно, не Лабрюйер¹, но поскольку много лет встречала иностранных гостей Стамбульского университета, у меня накопились наблюдения за людьми всех национальностей. В таких вещах я обычно не ошибаюсь.

Одна из этих аккуратных стюардесс забирает у меня пустой стакан от портвейна и спрашивает по-английски, хочу ли я еще.

– Thank you!² – отвечаю я, и да, я хочу еще. С тех пор как Филиз, ездившая в Португалию на медицинский конгресс, привезла мне оттуда бутылку белого портвейна, я полюбила этот напиток. Хотя попадается он мне нечасто…

На самом деле я пью не так много. Первый раз мне дал попробовать вино Ахмет. Мне совсем не понравилось, но мне нравился Ахмет, поэтому я ничего ему не сказала. А потом, должно быть, привыкла. Ах, те первые годы! Когда я познакомилась с Ахметом, он был совсем другим человеком, чудовище внутри него еще спало. В те годы я грезила, что он тот, о ком я мечтала, – по-женски тонкий, но в то же время настоящий мужчина.

Если я перескакиваю с темы на тему, причина тому не портвейн, а неразбериха в моей жизни.

Ахмет был высоким, достаточно привлекательным шатеном. Глаза у него были маленькие и близко посаженные, однако такие черты не портят мужчин так, как женщин. Все компенсирует телосложение и мускулатура.

Он больше не мой муж. Мы развелись восемь лет назад.

У меня был любимый или, как теперь модно выражаться, бойфренд по имени Тарык. Но и его я оставила позади, среди своих стамбульских воспоминаний. Ведь Майя должна быть свободной, не обремененной никакими связями, никакими отношениями.

Стюардесса, бесшумно скользя между спящими пассажирами, приносит отличный портвейн. Сделав глоток, я закрываю глаза. Затем тоже надеваю теплые носки из синего мешочка. Как приятно снять каблуки. Знаю, что ноги опухнут и после посадки будет сложно надеть туфли снова, но оно того стоит.

* * *

История, которая подойдет к концу, когда я сяду в Бостоне и доберусь до Массачусетской больницы, и которая полностью изменила мою жизнь, началась три месяца назад, в феврале.

В тот день я вышла из ректората и села в машину, когда зазвонил телефон. Это был Тарык. Я сняла трубку:

– Дел по горло, Тарык. Этой бумажной работе конца-края нет! То с прессой пообщайся, то речь ректора подготовь, то опровержение напиши. Вдобавок надо встретить иностранца в аэропорту! Ехать долго, пробки жуткие, да и погода ужасная. Дождь пробирает до костей.

Вдруг я замолчала: испугалась, что может начаться неприятный разговор. Тарык тоже мог быть занят и не в настроении.

Но нет, как оказалось, угрозы поссориться не было. Все было хуже: из трубки доносились только «м-м-м», «да-а?» и подобные ничего не значащие звуки.

Я не могла знать, что он там делал, все равно я его не видела – ему не нужно было стараться изображать заинтересованность. Кто знает, чем он был занят. Может быть, работал за компьютером, печатал что-то одной рукой.

Лучше бы он вовсе не звонил. Но я воспользовалась его звонком, чтобы пожаловаться. И как же неприятно было потом подбирать подходящие слова, чтобы закончить разговор на позитивной ноте.

– Знаешь, Стамбул в феврале просто с ума сводит. День и ночь идет дождь, – продолжила я мягче, – все время холодно и зябко. Чего ни коснешься – все мокрое. Ветер то ледяной, то промозглый. Море штормит, все время темно…

– Ну да, – ответил Тарык, – чем еще ты недовольна в жизни?

Я раздраженно взглянула на телефон.

– Я все перечислила, не переживай. А ты, вместо того чтобы поддержать, только издеваешься!

Конечно, я перечислила не все. Не могла же я рассказать, как уже три дня болит живот, как я забыла взять с собой тампоны в университет и как намучилась, пока не добралась до аптеки.

Тарык, конечно, классный парень, но мы пока не настолько близки.

– А кто?

Должно быть, молчание затянулось, и он почувствовал необходимость что-нибудь спросить.

– Кто «кто»?

– Иностранец. Которого ты в аэропорту встречаешь.

Я взглянула на распечатку перед собой.

– Максимилиан Вагнер. Профессор из Гарварда. Имя немецкое, но сам он американец.

– Зачем приезжает, на конференцию?

– Тут есть его биография, я пока не читала. В любом случае раньше, чем через час, я до аэропорта не доберусь, успею ознакомиться.

– Ладно, терпения тебе, дорогая. Увидимся.

– А ты зачем звонил?

– Думал вечером встретиться, если ты свободна.

Он повесил трубку. «И этот туда же», – вздохнула я. Я что, никогда не встречу мужчину, который будет понимать не то, что я говорю, а то, что я хочу сказать? Неужели так сложно понять, что, когда я говорю: «Погода ужасная», я говорю не только о погоде? Мне непременно надо сказать: «Я устала от этой жизни»? Кто-нибудь поймет, что, когда я говорю: «Дел по горло», это значит, что я нуждаюсь в сильном мужчине рядом? Как можно не понять, что «дождь пробирает до костей» на самом деле значит «хочу, чтобы ты был рядом»? Грош цена объятиям, если приходится говорить: «Обними меня»! Видимо, я все время требую слишком многого.

* * *

Коротышка Сулейман, наш водитель, виляя на черной ректорской машине, выехал на магистраль. Слава богу, больше не надо плестись как черепаха: справа была обочина, и как все большие черные машины, наша тоже могла ехать по этой запретной пустой полосе.

Трасса Е80 была забита до отказа, тысячи машин не двигались с места. «Господи, ну что за город, – подумала я, – везде пробки. Чтобы успеть на вечерний рейс, надо утром выезжать, что ли?»

То и дело какие-нибудь умники, завидуя нам, пытались выехать на обочину, но, боясь штрафа, быстро с нее съезжали. Ушлые пройдохи! Правда, меня тоже водитель возил по этой заветной полосе, но я же не ради своего удовольствия разъезжаю. В мегаполисе, где пятнадцать миллионов человек теснятся как сельди в бочке, как прожить без маленьких привилегий?

– Что это тебя насмешило, абла?³

«Этот шофер за мной подглядывает, что ли, – подумала я. – Хватит коситься в зеркало! За дорогой следи!»

– Ничего, вспоминала кое-что…

Что я могла вспоминать? Я думала про обочину. Наверное, улыбнулась, когда подумала: «Ездила бы я по обочине, не будь я в ректорском автомобиле».

– Долго еще ехать?

– Через двадцать минут будет там. Если бы не служебный автомобиль, мы бы и до полуночи не добрались.

Пока мы неслись вперед, за нами наблюдали дорожные полицейские. Они высматривали, кто мы: обычные граждане, которых надо остановить, отругать и выписать штраф, или важные персоны, которым надо отдать честь? Потом, завидев мигающий синий маячок рядом с номерным знаком, они понимали, что мы члены общества избранных, и приветствовали нас.

Боже мой, не страна, а рай! Все так просто. Пока ты едешь в ректорском автомобиле, разумеется.

Я же собиралась прочитать распечатки. Профессор пра́ва, немец, холост… Холост? Разве остались в наши дни неженатые профессора?

– А, ясно, – пробормотала я. Я проглядела самое важное: под именем «Максимилиан Вагнер» была указана дата рождения. 19 августа 1914 года. Значит, ему 87 лет. Ну и старик, как же он сюда доехал? Наверное, жена умерла или они развелись. Хотя в их времена не было столько разводов, люди женились, чтобы жить вместе, а не чтобы развестись, как сейчас.

«Вот так сюрприз», – пронеслось в голове. Три дня мне придется лечить болячки старика и давать ему таблетки. Чтоб тебя, Максимилиан Вагнер! Не нашел лучшего времени приехать в Стамбул, чем в эти гадкие февральские дни?

Я заранее знала, что будет спрашивать старик из Америки. «О-о-о, в Стамбуле бывает так холодно? А я привез вещи для жаркого климата. М-м-м, и дороги у вас есть? Извините, а почему вы без платка? А разве женщины могут работать в университете?»

Я уже привыкла к таким вопросам. Каждый раз перед встречей с иностранцем я морально готовилась. С фальшивой улыбкой я отвечу старику то же самое, что и остальным: республика, реформы, в Турции женщины получили избирательное право раньше, чем во многих европейских странах, сорок процентов университетских преподавателей – женщины. И добавлю: уже более полувека в этой стране не носят фески⁴, у мужчин не бывает четырех жен, турки – не арабы, в Стамбуле нет верблюдов и пустыни, зимой все морозят задницу, ну и тому подобное.

Про себя же я буду ругаться: «Столько информации в открытом доступе, болван, взял бы и почитал, узнал бы страну, куда едешь! Мы же не считаем до сих пор Америку страной краснокожих и ковбоев! Ты же профессор, как можно приезжать таким неподготовленным?»

В то же время я скрою, что, несмотря на гарантированные законом права, многих женщин по-прежнему избивают, женские убежища переполнены, а на востоке девушек могут казнить по решению семейного совета. Ведь это ранит мои патриотические чувства. К тому же это не вся правда, а лишь ее часть.

Объяснять все это часто приезжающим иностранцам, а потом вести их на экскурсию на «Гранд-базар» и в «Голубую мечеть»⁵ и помогать покупать кожаные куртки, яблочный чай, синие бусины от сглаза и рахат-лукум – важнейшая часть моей работы. В нынешнее время, когда работу найти нелегко, ничего не остается, кроме как отвечать на глупые вопросы, умело уходить от ухаживаний престарелых профессоров, включая дурочку, а при прощании в аэропорту терпеть их поцелуи и объятия, будто мы сто лет как родные, и слушать разглагольствования о турецком гостеприимстве…

Что поделаешь, у каждой работы свои недостатки. У моей вот такие. Когда бывший муж, несмотря на судебное решение, не платит алименты и вся ответственность за четырнадцатилетнего сына плюс школьные расходы ложатся на твои плечи, ты не можешь позволить вести себя как многодетные голливудские звезды.

Ранним утром выбегаешь из дома, влезаешь в переполненную маршрутку, чтобы добраться до чертовой работы, вечером уставшая как собака тем же путем возвращаешься домой, кормишь сына, чей смысл жизни – играть в «Плейстейшен», а на следующий день повторяешь все снова, как современная женская версия Сизифа, – так и выживаешь.

К выходным под глазами появляются черные круги. Решаешь приятно провести время в компании пары подруг и стремишься в громадные торговые центры – эти новые святыни Стамбула.

Приятно бывает посмотреть американскую романтическую комедию, а потом, пока не рассеялось приятное чувство, опрокинуть два бокала вина в каком-нибудь ресторанчике. Смотришь – за большинством столиков сидят девушки. Интересно, когда это женщины с мужчинами так разделились?

Девушки сначала в красках описывают, как хорошо быть одинокой и независимой, а затем все время говорят о мужчинах. Говорят все одно и то же: женщины наконец избавились от векового рабства и обрели самостоятельность, поэтому институт брака больше не нужен, женщины стали образованнее и успешнее, что крайне беспокоит мужчин, через двести лет мужчин совсем не останется и женщины будут размножаться без их участия, и все тому подобное.

Иногда и я присоединялась к таким разговорам. Говорила, что в этом-то и состоит трагедия успешной женщины в современном мире. Так и будет продолжаться, пока мужчины выбирают себе жен, а не наоборот. Счастливые времена наступят тогда, когда девушки будут покупать кольца и делать возлюбленным предложение, будут отправлять свою семью на сватовство в дом молодого человека, и в семью будет приходить не невестка, а зять. Но в Турцию такой обычай придет в последнюю очередь. Ведь какими бы сильными ни становились женщины, Турция – страна-мужчина.

Я делила страны по половому признаку. Например, Скандинавские страны, Франция, Италия были женщинами, а Германия, Испания, США – мужчинами…

* * *

Седой мужчина передо мной, откинувшись в кресле, постоянно дергается. Мне не мешает, но какой же он беспокойный. Сидящая в моем ряду с левой стороны парочка без конца целуется. Поскольку кресла бизнес-класса откидываются полностью, они выглядят, будто лежат у себя в спальне. Я полностью уверена, что они сейчас ласкают друг друга под одеялом. Как утверждал Шопенгауэр, природа обманывает их в целях сохранения вида. Неужели то, что мы называем любовью, на самом деле лишь обман, необходимый для рождения потомства?

Когда мы ехали в аэропорт встречать профессора, Сулейман то и дело поглядывал на меня в зеркало заднего вида. Я старалась не встречаться с ним взглядом. Несомненно, этот дурачок видел во мне «разведенку». Все мужчины одинаковые. Стоит женщине развестись, как она непременно ищет «мужчину», непременно в нем нуждается! Кто знает, что он себе нафантазировал. Прислонив голову к стеклу, я наблюдала за дождем.

Наконец, пройдя полицейский контроль на въезде в аэропорт имени Ататюрка⁶, мы были на месте. Большой черный служебный автомобиль и здесь произвел впечатление: мы смогли подъехать прямо к выходу, куда не пускали обычные машины. На самом деле наш мерседес был очень старый. Бог знает, от какого ректора он достался. Возможно, тот ректор уже умер, а старик-мерседес, регулярно оказываясь в ремонте, кряхтя и скрипя, все продолжает служить.

Тому, что в аэропорту было полно народа, я не удивилась, конечно. В этой стране везде полно народа. На дорогах, автобусных остановках, в торговых центрах, кино, ресторанах, на площадях… Многолюдно и шумно. В огромном городе не найдешь места, чтобы на пару минут побыть в одиночестве и отдохнуть в тишине. Пробираешься через столпотворение на площади Эминёню: зазывалы предлагают, чтобы их ручной орел вытащил для тебя записку с предсказанием, кто-то врубил на полную громкость песни в арабском стиле, продавцы вопят: «Симит!⁷», «Чищенные огурцы, киви!», заклинатели гипнотизируют своих змей, рядом разложили на продажу поддельные часы, дети предлагают птиц в клетках, которых покупатели потом выпустят на волю, загадав желание, – в общем, пробираешься через всю эту потную, шумную толкотню, чтобы найти на берегах Босфора укромный уголок для отдыха.

Так размышляя, я стояла в зоне выхода пассажиров, одновременно посматривая на огромное светящееся табло. Да, самолет из Франкфурта приземлился. Значит, иностранец сейчас выйдет. Подняв табличку с надписью «проф. Максимилиан Вагнер», я начала ждать. Пассажиры выходили группами: работающие в Германии турки, туристы… Стюардесса вынесла на руках светловолосую девочку лет десяти…

И тут я увидела профессора. Сразу привлекли внимание его высокий рост и ярко-голубые глаза, на нем было черное пальто и фетровая шляпа. В правой руке профессор держал футляр для скрипки, а в левой – чемодан средних размеров. Остановившись на выходе, он осматривал толпу встречающих. Увидев табличку в моих руках, мужчина улыбнулся и подошел. Подойдя к разделяющему нас ограждению, он поставил чемодан на землю, снял шляпу и, протянув мне руку, сказал по-английски:

– Добрый вечер! Я Максимилиан Вагнер.

В тот момент я заметила, как же он красив. Аккуратно стриженные седые волосы, маленький нос, глубокие морщины, которые были ему очень к лицу, – все это делало Максимилиана очень привлекательным. Еще больше я удивилась, что в первый раз передо мной мужчина снял шляпу.

– Добро пожаловать, профессор! Я Майя Дуран.

Мы вместе дошли до конца ограждения.

– Наша машина прямо у входа, – сказала я.

Хотя мне и хотелось, я не стала предлагать профессору понести чемодан. Я боялась, что он воспримет это не как помощь пожилому человеку, а как раболепие, свойственное угнетенной мусульманке. Да и сам Вагнер, несмотря на возраст, выглядел бодрым и сильным и держался прямо.

К счастью, подоспел наш внимательный шофер Сулейман. С широкой улыбкой, растягивая на турецкий манер слова, он произнес welco-o-ome, welco-o-ome⁸ и взял у профессора чемодан.

Когда мы вышли на улицу, профессор вновь надел шляпу и повязал серый кашемировый шарф.

– Я нечасто простужаюсь, – улыбнулся он, – но в Стамбуле в это время года бывает очень холодно.

– Вы подготовились, – ответила я. – Большинство иностранных гостей, думая, что едут на Ближний Восток, приезжают легко одетыми.

Он рассмеялся.

– А я знаю Стамбул. Не раз испытывал здешние холода.

Не знаю, сейчас ли мне так кажется, когда я печатаю эти строки в удобном кресле самолета, или тогда я это заметила, – но я помню его печальное выражение, хотя он и улыбался.

Сулейман открыл дверь черного мерседеса:

– О! Old man, old car!⁹ – сказал профессор.

Мы посмеялись. Но его печальное выражение, появившееся, когда мы заговорили о Стамбуле, не пропадало.

Вообще я не очень коммуникабельная, многие даже считают меня холодной. Однако к этому человеку я почему-то сразу почувствовала симпатию.

По дороге профессор устало и печально смотрел по сторонам. Я чувствовала, как он заполнял автомобиль своим присутствием, и это странным образом на меня действовало. Я испытывала к нему и уважение, и какую-то симпатию. Не знаю, чего было больше, но совершенно точно он был интересен и не похож на прежних гостей.

– А когда вы были в Стамбуле?

– С тридцать девятого по сорок второй.

– О, как давно. Наверное, все очень изменилось.

– Да, тогда ни автомобилей столько не было, ни зданий. Да и трасс таких не было.

Он затих. Я тоже ничего не говорила. Сулейман, не понимая, почему мы молчим, тревожно поглядывал в зеркало заднего вида.

На обратном пути тоже были пробки, мы снова ехали по обочине.

– Вы не могли бы убавить температуру?

Только услышав слова профессора, я поняла, как же в машине жарко. Сулейман тут баню устроил. Я попросила его понизить температуру. Затем помогла профессору снять серый шарф и черное пальто. На нем была белая рубашка с острым воротничком и вельветовый коричневый пиджак с кожаными заплатками на локтях. Он совсем не был похож на человека, только что прилетевшего из Америки.

– Чувствуете джетлаг¹⁰, мистер Вагнер?

«Ну ты даешь, – подумала я, только произнеся эти слова. – В таком возрасте, естественно, будет и джетлаг, и усталость».

– Пока нет, но утром точно буду.

– Этот вечер у вас свободен. Мы едем прямиком в отель, до утра сможете отдохнуть.

– В каком я буду отеле?

– В «Пера Палас».

Он слегка улыбнулся.

– Очень рад это слышать.

– Почему?

– Потому что я знаю этот отель, раньше останавливался.

– Он построен в 1895 году. Там писала Агата Кристи.

– Хорошо, что его до сих пор не снесли. Я читал, что в Стамбуле уничтожили много старых зданий.

– «Пера Палас» смог уцелеть. Вы больше не возвращались в Стамбул, профессор?

– Нет.

– Значит, – подсчитала я в уме, – прошло пятьдесят девять лет.

Профессор ничего не ответил. Мне было не по себе от воцарившейся тишины. Скорее не из любопытства, а чтобы что-то сказать, я спросила:

– В каком районе вы жили в те годы?

– В Беязыте. Снял там квартиру, чтобы было поближе к Стамбульскому университету.

– Вы знаете турецкий?

Он улыбнулся и ответил по-турецки:

– Немного. Очень мало.

Помолчав еще немного, он продолжил по-английски:

– Я выучил язык, когда преподавал здесь. Говорил кое-как, но уже забыл. Уехав из Стамбула, я больше ни с кем не говорил по-турецки.

– Сейчас вы освежите воспоминания. Так и язык немного вспомните.

На его лицо легла тень, он снова замолчал. «Он же так помрачнел не от того, что вспомнит язык?» – подумала я. Должно быть, тут что-то связано с его жизнью здесь, с моими словами о воспоминаниях. Я нашла для себя такое объяснение, допытываться не было смысла. Чем ближе к городу, тем плотнее было движение. Целый лес машин, с ума сойти… Я мрачно думала, как буду добираться до дома, когда устрою профессора в отеле. В дождливую погоду и такси было не найти – таксисты словно мстили тем, кто не хотел пользоваться их услугами в обычное время. Только и оставалось, что махать руками им вслед. Дорога на маршрутке займет не меньше часа. Уф, поселиться бы недалеко от университета, как профессор, но разве в том районе можно жить?

Керем вернулся из школы, уже давно сидит за компьютером. Надо будет приготовить ему поесть. В холодильнике есть что-нибудь готовое? В любом случае за стол он не сядет, еду я принесу ему в комнату. Он съест всё, не глядя ни на меня, ни на еду, как будто, если он оторвет взгляд от экрана, случится катастрофа. Клавиатура уже превратилась в продолжение его рук. Он отрывался от нее, только чтобы поспать.

А если попросить Сулеймана меня довезти, что он скажет? Безвозмездно он ничего не делал, смотрел на мир, ища, где бы ему урвать выгоду. Умом шофер не отличался, но, как другие ему подобные, был хитер.

Кажется, ум и хитрость находятся в обратной зависимости. Если чего-то не хватает, другого становится больше. Было что-то лукавое даже в том, как Сулейман умело вел машину, как выгонял заехавших на обочину, пугая их сигналом.

Погрузившись в размышления, я вдруг заметила, что за нами увязался автомобиль. Это был гражданский «рено» белого цвета, но по какой-то причине полицейские не тормозили его за езду по обочине. Либо думали, что он нас сопровождает, либо тут что-то другое. Тысячи автомобилистов, часами стоящих в пробках, бросали на нас гневные взгляды.

– В Бостоне движение такое же?

Профессор очнулся от своих мыслей и негромко сказал:

– Нет. Это к лучшему, потому что там у университетов нет таких привилегий.

– Но на Нью-Йорк похоже, наверняка?

– Да, там бывают иногда пробки, но не такие, как здесь, я думаю. Понять не могу, откуда столько автомобилей. В мои времена по дорогам ездили считаные единицы. Все передвигались на трамваях или на пассажирских судах.

– И мостов не было, конечно.

– Вы про Галатский мост?¹¹ Уже был.

– Нет, я про мосты через Босфор. Два моста между Европой и Азией.

– А, слышал, конечно. В те времена на ту сторону можно было перебраться на корабле или на лодке.

Тут я не удержалась и полюбопытствовала:

– Вы немец или американец немецкого происхождения?

Профессор изменился в лице. Я почувствовала, как он отстранился. В ответ он пробормотал что-то, но разобрать было невозможно.

– Извините, – сказала я. – Вы работаете в Америке, но имя у вас немецкое. Я просто поинтересовалась.

– Ничего страшного. Вы не виноваты. Это личное, я остро реагирую на вопросы о принадлежности и идентичности. Да, я немец, но…

– Пожалуйста, не объясняйте. Вы только приехали, а я уже вас расстроила. Снова извините.

Он понимающе улыбнулся.

– Я бы не хотел, чтобы при первой встрече между нами возникла напряженность из-за простого вопроса. Вы не обращайте внимания на мое странное поведение. Да, я немец из Баварии, но с 1942 года живу в США и принял американское гражданство. А в Германии я не был с 1939-го.

– Значит, Германия – ваша родина.

– Немцы говорят не «родина», а «отечество», но я предпочитаю это слово вообще не употреблять.

Я почувствовала, как он напрягся и слегка развернулся к окну, желая закончить этот разговор. Сложно было понять, что его разозлило. Я начала думать, что этот человек полон тайн.

А мы тем временем съехали с трассы и направились в сторону Бейоглу¹². Машина за нами, должно быть, ехала в ту же сторону, так как я снова ее видела. А поскольку я любила фантазировать и выживала в этом сложном мире только благодаря воображению, я тут же сочинила сюжет. Пусть профессор будет опасным шпионом! А в машине за нами – агенты спецслужб! Сейчас они нас где-нибудь прижмут, выскочат из машины с пистолетами и захватят профессора, а меня свяжут по рукам и ногам и бросят в тюремную камеру… Вот будет потеха. Только чертов Сулейман снова выкрутится и сбежит. Или он с самого начала с ними заодно.

В годы учебы на литературном факультете и в следующие несколько лет, когда я активно занималась литературой, у меня вошло в привычку сочинять и смотреть на жизнь сквозь призму историй.

Но в последующие годы я несколько забросила это занятие. Желая начать писать роман, я перед этим прочитала несколько книг о литературных приемах. Может быть, из-за такого формального подхода я и охладела к литературе?

А может быть, и не было никакой скрытой причины. Жизненные обстоятельства не позволили мне стать писателем, вот и все. Все эти кричащие лозунги «У тебя получится, стоит только захотеть!» из бестолковых поверхностных книжек по «личностному развитию» – все это обман. Человек хочет только того, что в его силах. «Хотеть» – не одно и то же, что «желать» или «мечтать». «Хотеть» значит быть готовым заплатить цену, сделать необходимое.

Да, в последние годы у меня не возникало желания написать роман. Не было сил, условия не позволяли. Однако привычка фантазировать и выдумывать истории все же у меня осталась. Так тоже было хорошо. Весело.

– Раз вы улыбаетесь, значит, вы на меня не сердитесь!

Слова профессора вывели меня из задумчивости, я заметила, что и правда улыбалась.

– Как я могу на вас сердиться, ходжа! – вылетело у меня, и я тут же прикусила губу. По привычке я обратилась к нему турецким словом «ходжа», как ко всем нашим преподавателям. Мы произносили его сотни раз в день.

Теперь рассмеялся Вагнер.

– Да, да! – радостно подтвердил он. – Ходжа! Так меня в Стамбуле все называли. Я больше полувека не слышал это слово. Спасибо, теперь я понял, что действительно нахожусь в Стамбуле.

Когда мы подъехали к старинному «Пера Палас», лед между нами совсем растаял. Отель располагался на узкой улице, его сияющие сквозь дождь огни и кованый козырек над входом придавали зданию сказочный вид.

* * *

Мне почему-то приятно сейчас представлять «Пера Палас». Мы на высоте восьми тысяч метров, салон самолета погружен в темноту, и мне в лицо бьет свет от ноутбука. Отель был построен для аристократов, путешествующих на «Восточном экспрессе», и в 1895 году состоялся бал в честь его открытия. Для меня это до сих пор самое необычное здание Стамбула.

Когда мы, спасаясь от дождя, поспешно заходили в лобби «Пера Палас», Сулейман передал чемодан профессора сотруднику отеля. Однако скрипку Вагнер нес сам: он с ней не расставался.

Пройдя через вращающиеся двери, я обернулась к оставшемуся позади Сулейману и увидела, что следовавший за нами белый «рено» припарковался здесь же. Слишком много совпадений. Неужели правительство приставило к профессору охрану? Он настолько важная персона? Может быть, и правда совпадение. Ведь не только мы ехали из аэропорта в «Пера Палас».

Когда мы вошли в отель, Вагнер стал еще более печальным. Взгляд его голубых глаз был задумчив. Он будто бы побледнел, но мне могло так показаться от света огромной люстры над нами.

– Посидите немного, я вас оформлю, – сказала я, усадив его в старое, но красивое кресло-бержер. – Можно ваш паспорт? Хотите кофе или чего-нибудь покрепче?

– Когда вы закончите, не хотите выпить вместе виски? – ошарашил он меня.

– Конечно! – ответила я, тревожась, однако, когда же я вернусь домой, как приготовлю ужин Керему.

На ресепшн Мустафа-бей¹³ спросил:

– Снова гости?