Стихотворения. 1911–1945

Невеста

 
Мне жить остается мало…
Неправда! Жизнь – навсегда.
Душа совсем не устала
Следить, как летят года.
 
 
Пускай опадают листья –
Видней узор облаков…
Пускай всё легче, сквозистей
На милом лице покров,
 
 
Невеста, Сестра! не бойся,
Мне ведома сладость встреч.
Приди, улыбнись, откройся,
Отдай мне свой нежный меч…
 
 
Всё бывшее – пребывает,
Всё милое – будет вновь:
Его земле возвращает
Моя земная Любовь.
 

2 августа 1918

Навсегда

 
Нет оправдания в незнаньи
И нет невинной слепоты.
Она открылась мне страданьем,
Любовь, единая, как Ты.
 
 
Душа ждала, душа желала
Не оправданья, но суда…
И принял я двойное жало
Любви единой – навсегда.
 

Здесь («Пускай он снился, странный вечер длинный…»)

 
Пускай он снился, странный вечер длинный,
я вечер этот помню всё равно.
Зари разлив зеленовато-винный,
большое полукруглое окно.
 
 
И где-то за окном, за далью близкой,
певучую такую тишину,
и расставание у двери низкой,
заветную зазвездную страну.
 
 
Твои слова прощальные, простые,
слова последние – забудь, молчи,
и рассыпавшиеся, ледяные,
невыносимо острые лучи.
 
 
Любви святую непреложность
и ты и я – мы поняли вдвоем,
и невозможней стала невозможность
здесь, на земле, сквозь ложность и ничтожность,
к ней прикоснуться чистым острием.
 

10 августа 1918

Звездоубийца

 
Всё, что бывает, не исчезает.
Пусть миновало, но не прошло.
  Лунное небо тайны не знает,
  Лунное небо праздно-светло.
 
 
Всё, что мелькнуло, – новым вернется.
Осень сегодня – завтра весна…
  Звездоубийца с неба смеется,
  Звездоубийца, злая луна.
 
 
В явь превращу я волей моею
Всё, что мерцает в тающем сне.
Сердцу ль не верить? Я ль не посмею?
  Только не надо верить луне.
 

Сон

 
Наивный месяц, мал и тонок,
Без белых облачных пеленок
Смотрел на луг. А на лугу –
Сидел взъерошенный котенок,
Как в зачарованном кругу.
 
 
Зачем он был, зачем сидел,
И отчего так месяц бел, –
Все мне казалось непонятно…
Но был котенок очень смел,
А луг круглился необъятно.
 
 
И пенилась моя надежда, –
В котенке, в небе, – как вино…
Иль это сонная одежда
На том, что есть, – но не дано,
Что наяву утаено?..
 

Август 1918

Три сына – три сердца

З. В. Р. Р.

 
Когда были зори июльские багровые,
Ангел, в одежде шарманщика, пришел к ней
на дачу, где, счастливая, она жила.
 
 
Только всего и было, что зори багровые.
Спросил ее шарманщик: одно ли у тебя сердце?
Она подумала и сказала: три.
 
 
Заплакал шарманщик, шарманку завертел свою,
другие слушали и ничего не понимали,
но выговаривала шарманка ясно для нее:
 
 
«Посмотри, посмотри на зори багровые,
вынуты у тебя будут все три сердца,
три раны, три раны останутся вместо них…»
 
 
Розовые в свете зорь багровеющих,
розовые капали у Ангела слезы…
Кончилась песенка, и пошел он прочь.
 
 
Но чуть вышел за ограду садовую,
встречу ему попался пустой извозчик,
старый старичишка с белой бородой.
 
 
Увидал старичишка Ангела,
начал, на чем свет стоит, ругаться:
«Ах ты, своевольник, такой-сякой,
 
 
Ах ты, жалетель без ума-разума,
чего распустил розовые слюни,
душу человечью на месте убил?
 
 
Гляди, вот, ее веревочка длинная,
в тысячу дней тесемка,
и не сряду на ней, не сряду три узелка!
 
 
Тысячу дней ты сделал минуточкой,
да как ты осмелился на такое,
силы человечьи не ты считал!»
 
 
Испугался Ангел, и слезы высохли.
Николая-Угодника узнал он:
нажалуется, не минует, – как быть?
 
 
А извозчик на козлах прыгает,
рукой морщинистой машет:
«Иди, неуемный, иди назад,
 
 
сыграй ей такую песенку,
чтобы всё, что узнала, забыла;
а тебе нагоняй – своим чередом».
 
 
Побежал Ангел, спотыкается,
спешит, а она на том же месте,
только не стоит – сидит на песке.
 
 
И видит Ангел: губы у нее белые.
Вынуты у нее все три сердца,
но не три раны, а одна.
 
 
Привязал к шарманке веревочку,
длинную веревочку с тремя узелками,
длинную веревочку в тысячу дней,
 
 
и заиграл Ангел песенку,
песенку забвенную, бедную,
возвращая Время в свой круг,
 
 
покрывая тьмою грядущее,
чтобы копились силы человечьи
по воле Того, Кто их знал.
 
 
И дрожал шарманщик, играючи:
закроется ли тройная рана?
вернется ли в свои дни душа?
 
 
Люди подбежали, подняли
ту, что сидела с белыми губами.
Она очнулась, слушает, глядит,
 
 
смеется: – «Ах, вдруг точно уснула я,
и что-то снилось мне, что – не знаю…»
Три сердца ее Ангел увидал,
 
 
три сына, Смертью отмеченные,
три узелка на веревочке длинной,
на длинной веревочке в тысячу дней.
 
 
А Николай-Угодник у решетки дожидается,
посадил Ангела в старенькую пролетку
и судить его за самовластье повез.
 

* * *

 
Недаром разгорались зори багровые.
У кого не вынули они сердца?
Не оставили кровавых ран?
 
 
У той, что на даче жила, счастливая,
первое сердце взяли чужие,
второе – свои, а третье – неизвестно, кто.
 
 
Но три раны не сливались в единую,
потому что давал ей сил для страданья,
давал каждый из тысячи дней.
 

1914–1918

СПБ

Мир сей…

 
Прости мне за тех, кого я
  отнял у жизни сей,
отнял у сна и покоя,
  у жен и у матерей.
 
 
Ведь если я отнимаю,
  в это иду, любя;
верю, иду и знаю:
  так делаю – для Тебя.
 

‹Сентябрь – октябрь 1918›

Петербург

Любовь («Какая тайна в этом слове…»)

1

 
Какая тайна в этом слове,
как мало думают о нем.
Оно пылает ярче крови
преображающим огнем.
 
 
Его – никто не понимает.
Ему до срока – не сверкнуть.
И милосердие скрывает
его недейственную суть.
 

12 октября 1918

2

 
Я воздыхал и дни и ночи,
об избавлении стеня,
и чьи-то пристальные очи
взглянули тихо на меня.
 
 
Они взглянули и сказали:
ты шел неправедно за мной.
Вернись, и выйди из сандалий,
и с непокрытой головой.
 

13 октября 1918

3

 
Любовь приходит незаметно
и, непредвиденная, – ждет,
пока не вспыхнет семицветно
в живой душе ее восход.
 
 
Не бойся этого прозренья.
Его ничем не отвратить.
Оно дается на мгновенье,
чтоб умереть иль полюбить.
 

15 сентября 1918

4

 
Как незаметно из-под пыли
пробилась чистая струя.
О, первая любовь, не ты ли
Любовь последняя моя?
 
 
Смотри: глаза мои прозрели,
мечты земные о земном,
преобразясь, запламенели
в кольце светящемся твоем:
 
 
И дух и плоть – неразделимо
к тебе на жертвенник легли.
И древний столб огня и дыма
вознесся к небу от земли.
 

Не за мной

 
Мой путь идет по кручам,
и остры стремнины…
давно я изранен, измучен,
но не сойду в долины.
Я для тех, кто всеми оставлен,
иду за второй белизною –
мой путь окровавлен,
не ходи за мною.
Я свободен – и связан,
всё равно пойду по стремнинам:
мой путь мне указан
Отцом и Сыном.
 

Сонет («Шестнадцать уст, и в памяти храню я…»)

 
Шестнадцать уст, и в памяти храню я
К устам прикосновенье уст моих.
В них было откровенье поцелуя.
Шестнадцать уст! Я помню только их.
 
 
Любовию иль нежностью волнуем,
Во власти добрых духов или злых,
Когда б я не касался уст иных,
Святое пламя пил я с поцелуем.
 
 
И если даже вдруг, полуслучайно,
Уста сближались на единый раз,
В едином миге расцветала тайна.
 
 
И мне не жаль, что этот миг погас.
О, в поцелуе всё необычайно.
Шестнадцать уст – я помню только вас!
 

1918

Программа

 
Здесь всё – только опалово,
только аметистово,
да полоска заката алого,
да жемчужина неба чистого…
 
 
А где-то на поле – цветы небывалые,
и называется поле – нетово…
Что мне зеленое, белое, алое?
Я хочу, чтоб было ультрафиолетово…
 

Большевицкий сон

Ам…ии

 

 
Комната. Окна в какой-то сад.
В комнате гости. А день так светел.
Я улыбаюсь, гостям я рад…
Странное в них не сразу заметил.
  Что? Да как? Они без лиц!
  Дримса-пумса-цуц и цыц.
 
 
Сверху у этих – вот тебе раз! –
Гладко и бледно что-то круглится.
Нету на гладком ни ртов, ни глаз:
Это, что хочешь, только не лица.
  Ни единого лица,
  Лапца-дрыпца гоп-ца-ца!
 
 
Каждый телесным своим пятном,
Розово-желтым, ворочал мило.
Это казалось сперва смешно,
Ну а потом – меня затошнило.
  Хоть кусочек бы лица,
  Дрости-крости гоп-ца-ца!
 
 
Вдруг я увидел, что черный кот
Тихо скользит меж толпой у двери,
Щурит глаза, раскрывает рот…
О, как я жадно бросился к зверю!
  И целую во уста –
  Есть лицо хоть у кота!
 

Красноглазое

 
Схватило, заперло, оставило
  Многоголовое Оно.
В холодной келье замуравило
  Мое последнее окно.
 
 
О, пусть бы яма одинокая,
  И темь, и тишь, и холод плит…
Но я не знал, что Красноокое
  Меня и с Ним разъединит.
 
 
Разъединило! Нету доступа
  Ему ко мне и мне к Нему.
Не уловлю я легкой поступи
  И уст к одежде не прижму…
 
 
И если в келью позабытую
  Он постучит ко мне: открой!
Как я открою дверь забитую
  Моей слабеющей рукой?
 

1919

А. Блоку («Впереди 12-ти не шел Христос…»)

…На танцульке в Кронштадте сильно выпивший матрос, обиженный отказом барышни, сорвал икону Божьей Матери и принялся с нею выплясывать. Через час он умер.

Легенда (или правда) наших дней

 
Впереди 12-ти не шел Христос:
Так сказали мне сами хамы.
Зато в Кронштадте пьяный матрос
Танцевал польку с Прекрасной Дамой.
 
 
Говорят, он умер… А если б и нет?
Вам не жаль Вашей Дамы, бедный поэт?
 

Апрель 1919

СПБ

Двое

А. и Л.

 
Она его тогда узнала…
И он любил ее тогда.
Каким дождем их осверкала
Любви восходная звезда!
 
 
И вот прошло, и стало былью.
Не любит он, не любишь ты…
И затянулись серой пылью
Их лиц ужасные черты.