Глава двадцать четвертая
«Oui»
Катерина Павловна Хованская, «тетя Катя со Стройки», сидела у Литты в классной и рыдала.
Уже с полчаса рыдала. Литта и каплями ее поила, и всячески уговаривала, наконец бросила: пусть выплачется.
Приехала даже не к Литте, – но графиня ее не приняла: занята, у нее княгиня Александра Андреевна и не велено принимать никого.
С ужасом думала Литта, что было бы, если б Катя у графини так же нелепо ревела. Все бы испортила. Но теперь-то все-таки что предпринять? Толку, главное, не добиться.
– Катя, да какие бумажки нашли? Ты их раньше видела? Откуда они у него? Брось плакать, ну ради Бога. Ведь это хуже.
– Я… я… куда кинуться… не знаю… Ничего не понимаю… К Сменцеву этому… Да где он? Глаз не показал… А это наверно, наверно как-нибудь через него…
– Полно, Катя. При чем Сменцев?
– А при том… При том… Потому что это наверно через рыжую… Алексей пропадал… И никогда он ни о чем об этом сам не думал…
Литта всхпыхнула, нахмурилась:
– Ты говорила? Кому говорила? Или тебе сказали, что бумажки от Габриэль?
– Никому я ничего не говорила, – с сердцем ответила Катя. – И бумажки по почте присланы, адрес ремингтоном, я конверт видела.
– Ну так пустое, Алексея завтра же освободят. Мало ли кому по почте…
Катя залилась новыми слезами.
– А там… нашли поправки… Алексеевой рукой… О, Господи! Рыжая, рыжая явно прислала, хоть он и не говорит. Кто же?
– Говорю тебе, пустое! – прикрикнула Литта. – Ничего с твоим Алексеем не сделают. И станет Габриэль по почте, – ведь не последняя же она дура.
Впрочем, подумала, что от Габриэли всего можно ждать, а этого Алексея Алексеевича она, видимо, «революционно развивала», втягивала в какие-то «идеи с воплощениями».
– Видишь, Лиля… Ну хорошо, ну вот я успокоилась. Видишь, он давно какие-то пакеты приносил, рассматривал и уносил. Когда по почте – он очень нахмурился и, наверно, тоже думал унести, да не успел, вечером сидел над ними, а после пришли… Ужас, ужас. Я с утра кидаюсь – не знаю, куда кинуться. Лиля, да я хоть к отцу твоему. Ведь может же он…
Литта соображала. Прежде всего надо, чтобы Катя никуда не бросалась и успокоилась. А потом узнать, в чем дело, толком. Всего лучше через Сменцева. Если замешана Габриэль, то ему это легко выяснить. Какие бумажки? И при чем Хованский? Пустяками кончится, но надо, главное, чтобы Катя не напутала.
Было не поздно, однако день уже смерк. Литта зажгла сама лампу и только что хотела позвать Гликерию, попросить чаю, как дверь отворилась, и Гликерия вошла, тихая и торжественная.
– Гликерия, пожалуйста…
– Ее сиятельство просят пожаловать барышню в маленький салон.
– Что? Меня? Зачем?
– Ее сиятельство просят пожаловать…
– Ах, да что там? Ну сейчас. Чаю подай нам сюда, Гликерия, слышишь? Катя, подожди одну минутку, я вернусь. Сиди, необходимо еще поговорить. Увидишь, все обойдется.
С нетерпением, думая о Катином деле, шла Литта к бабушке. И что только понадобилось?
Старинная лампа под белым складчатым абажуром наполняла «маленький салон» графини приятным полусветом.
– C'est vous, mignonne? – протянула графиня непривычно ласково. – Venez, venez donc[9].
Литта поздоровалась с княгиней Александрой, которая, к ее удивлению, была еще тут. И тоже какая-то растроганная торжественность лежала на лошадином лице.
– Nous avons a vous parler[10], – продолжала графиня.
Литта села; с недоумением глядела то на бабушку, на черную ее пелерину, то на княгиню.
– У меня просят вашей руки, – проговорила графиня и сделала паузу.
Мгновенно сообразив, в чем дело, хотя и не понимая еще, зачем тут Александра с лошадиным лицом, девушка вспыхнула и сжала зубы.
– Вы, конечно, знаете – кто.
Литта молчала.
– Признаюсь, это… эта… démarche меня крайне удивила. Я не ожидала… Мы все ожидали не этого от нашего молодого друга. Видите, я откровенна. Объяснения, полученные от… милого свата вашего, – она указала на княгиню, – конечно, говорят многое… Но я удивлена. D'autre part il n'a pas de position. Je crains que votre père ne s'oppose…[11].
Княгиня вмешалась, быстро заговорила по-французски, видимо, повторяя уже сказанное, насчет «position», говорила о видной и близкой профессуре, еще о чем-то…
– Главное, чтобы вы не были против, chère, chère comtesse, – закончила она. – Я так светло смотрю на этот брак…
– Alors, vous l'aimez?[12] – сказала торжественно и растроганно графиня, повернувшись к внучке.
Литта опустила глаза. Сквозь сжатые зубы:
– Oui.
– Soyez heureuse, petite…[13].
Притянула Литту на сухую грудь и, неловко прижав ей голову, поцеловала.
– Soyez heureuse, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь, да благословит вас Бог. Это человек высокой души. Его надо уметь ценить. Слушайте его. Без страха в его руки вручаю я l'unique enfant de ma pauvre fille…[14].
Графиня скупо прослезилась. Литта перешла в объятия княгини Александры, которая, прикладывая сухие щеки свои к ее лицу, шептала:
– Aimez le, votre maitre. Aimez le, il en est digne[15].
«Да фу ты, что с ними? Кончать бы!» – с тоской думала Литта.
– Grand-mère, – прошептала как бы в смущении, – puis-je me retirer?[16]
Графиня отпустила ее величественным жестом.
– Allez, mon enfant, Господь над вами. Allez. Vous verrez votre fiancé se soir[17].
Нет. Она все-таки не думала, что так будет тяжело. Первая капля лжи, а ведь ее предстоит целый водопад. Месяцы кривлянья, умолчания, хуже – притворств. И таких гадких. Тошно, тошно…
Вздор. Не назад же идти. Так надо, так она решила, так будет. Это все малодушие.
Сменцев, значит, приедет вечером? Вот сказать ему о Хованском. А что же Катя? Объявить ей, что выходит замуж за Сменцева? Или нет?
Катю Литта нашла в классной за чаем, за разговором с Гликерией, и успокоившейся, почти веселой.
– Ну что? – подняла она голову. – Можно мне к графине? Как ты советуешь?
Гликерия тихо вышла, тихо притворив дверь.
– Да какая ты красная. Спорила с бабушкой?
– Нет, Катя, вот что…
И, наливая себе чай, Литта медленно и спокойно стала убеждать Катерину Павловну совсем успокоиться, мирно сидеть дома, а уж она, Литта, обо всем позаботится. Графиню лучше Кате не видеть пока. Толку не будет. Нынче вечером, когда приедет Сменцев…
– Ты его увидишь сегодня же? – вскрикнула обрадованная Катя.
– Да. Вот и поговорю. Сегодня ведь решилось, он мой жених, – прибавила она невольно, почти проговорилась.
– Что? Что?
– Он мой жених, я выхожу за него замуж.
Катя так и сидела с выпученными глазами. Потом дух перевела.
– Вот как. Скрытная! Еще, верно, на Стройке влюбились друг в друга?
Литта поморщилась. Начинается. Опять. Однако нечего делать. Все равно Катя узнала бы.
– Видишь, Катя… Тут все очень сложно. Мы говорили с ним и летом, это правда. Я, верно, еще учиться буду после свадьбы. Может быть, за границу поеду…
Катерина Ивановна не обратила внимания на уклончивость ответа. Уже думала о своем, о том, что это хорошо, Литта, наверно, позаботится о ее деле, сегодня же увидит Сменцева, разузнает, пристанет… На Сменцева Катерина Павловна очень надеялась, хотя сама не знала, почему.
Сразу повеселела.
– Вечером потелефонируй мне, да? Что он скажет. Или как? Лиля?
Едва успокоила ее Литта, обещав приехать сама завтра утром. Взяла обещание до тех пор ничего не предпринимать.
А когда уехала, наконец, эта бедная тетя Катя, – Литта села в кресло и неподвижно, опустив руки, как очень, очень усталый человек, просидела до самого обеда. Старалась не думать ни о чем. Силы собирала для предстоящей семейной сцены.
И ничего, справилась.
Были и поцелуи (слава Богу, мало), и благословения в графинином будуаре, бабушкины и отцовские. Потом разговоры длинные.
Роман Иванович держал себя просто, с большим достоинством, несколько даже строго, и Литта была ему за это благодарна. Наедине они не оставались, – как спросить его о Хованском? А вечер шел к концу.
Свадьбу решили сделать очень скромную, – графиня сама сказала: «нечего с этим выставляться, не такие времена, чтобы о пирах думать», – и сейчас после нового года: теперь не успеешь, пост через две недели.
Этого Литта не ожидала, забыла о посте. Два месяца ее муки. С облегчением и почти с нежностью взглянула она на Романа Ивановича, когда он сказал:
– Мне надо будет отлучиться по делам из Петербурга, на месяц или полтора. Как ни грустно. Дела нуждаются в устройстве.
Слава Богу, хоть не будет этого официального жениховства. И она заспешила:
– Да, да, я знаю. Конечно, поезжайте. Вы когда, скоро?
– Думаю недели через две-три. В декабре буду обратно.
– А наше собрание в четверг? – начала графиня.
Заговорили о собрании.
Литта тихо встала. Тихо вышла в соседнюю, полуосвещенную гостиную. Глядела в незавешанные окна, голубые от уличных фонарей. И не слышала, как подошел к ней Роман Иванович. Он уже простился с графиней, уходил.
– Юлитта Николаевна…
– Постойте. Мне надо вам сказать несколько слов. Нет, нет, не об этом, это уж все решено. Кончено. А вот… Что вы о Хованском знаете? Что за нелепая история? Это ваша Габриэль? И что будет? Что надо делать?
Бледный – в голубом отсвете окна Роман Иванович казался еще бледнее. Красивые брови его сжались. Но он улыбнулся.
– Пусть это вас не беспокоит. Передайте Катерине Павловне, что все устроится через несколько дней. Вам я скажу больше: да, это Габриэль, – из чистого идиотства и легкомыслия. Но она обезврежена, и самой ей ничего не грозит. Я ее отправил в Лондон с верным человеком и в верные руки. Не скоро выберется оттуда.
– Но… как же это?
– Устроилось. Жаль, надо бы неделей раньше… Алексей был бы цел.
– А теперь? И какие это бумажки? Серьезные? Прокламации?
– Я сам не ожидал. К счастью, Габриэль мало знает, и если попалось ей что-нибудь, то случайно. Это она за свой страх возилась с Алексеем… И на чужой счет, – прибавил он зло. – Ну, могло и хуже выйти.
– Но… какие же это были прокламации?
Роман Иванович помолчал.
– К сожалению, если я верно успел узнать, нехорошие. Насчет войск и присяги… Ну, это потом, все равно… Так, видите ли, может кончиться высылкой Алексея. Больше ничем.
– Ах, Боже мой!
– Оставьте. Хуже могло быть. А это ничего. Катерину Павловну успокойте, главное, – пусть сидит смирно. Устроится. До завтра, милая… Юлитта Николаевна.
Почтительно нагнулся, взял ее руку и поцеловал.
Сделал это так просто. Так естественно и твердо. Что же? Ведь он «жених». Он и завтра придет. И послезавтра. И опять руку поцелует.
Он пришел и завтра, и послезавтра, и много дней подряд приходил. Наедине с Литтой он был совершенно так же почтителен и строг, как при других. Со строгой нежностью целовал ей руку – Литта привыкла, ведь так надо.
Иногда они долго беседовали в гостиной, в уголке, и на графинин взгляд казались очень нормальными, приличными женихом и невестой.
На собрание Литта не пришла: сказалась больной, с молчаливого согласия Романа Ивановича.
– Графиня была весьма недовольна вашим отсутствием, – передавал Литте Сменцев на другой день вечером, когда они сидели вдвоем в гостиной против двери графининого маленького салона. – И знаете, лучше в следующий раз не пропускайте. Стоит ли? Чрезмерная у вас нервность. Не ожидал. Явление любопытное и крайне поучительное. Его надо понимать.
Литте сделалось стыдно.
– А что было?
– Этого не расскажешь. Ну, Федька явился. За ним телохранитель в синей блузе до пят, босой и с жезлом. Федька был не в ударе, все о вас спрашивал и скоро уехал.
– Вот видите. Это опять бы целоваться полез. Не могу я…
Роман Иванович усмехнулся, пожал плечами.
– И нервность и брезгливость. Однако вы барышня, Юлитта Николаевна. С добрым чувством советую: следите за собой.
Так много было в словах его снисходительной насмешливости, что Литта вспыхнула и рассердилась. Не на него – на себя. Ведь он прав. Захотелось сказать, как дети говорят: «да, да, не буду больше». Но пролепетала:
– Пусть барышня. Что вам за дело?
А он опять пристыдил ее:
– Не капризничайте. Мечтаете о серьезных делах, а сами ребячитесь. Мне… очень жаль.
Помолчали. Глядя на покрасневшее лицо девушки, на ее дрожащие, опущенные ресницы, Сменцев думал, что попал верно, что она сейчас его, а не себя считает правее, что его замечание, его суд – ей важны, она уже считается с ним. Да, но опасно перетянуть струну.
– Юлитта Николаевна, – сказал он как ни в чем не бывало. – А дела-то наши выясняются. Сегодня за верное узнал…
– Какие дела?
– Алексеевы. Недели полторы еще посидит, а затем самым тихим манером его вышлют… не бойтесь, только за границу, без шума. Что за беда, человек состоятельный. В свое время вернут. Вы предупредите Катерину Павловну заранее. Наверно, с ним поедет.
– Господи! Да как возможно? Из-за такого вздора.
– Это на чей глаз. Времена теперь, сами вы знаете, тугие. А та бумажка, которую у него нашли, острее других. Да хотите взглянуть? Я вам ее принес.
Литта вспыхнула от любопытства и удовольствия.
– Здесь нельзя, – прошептала она, взглянула на раскрытую дверь в маленький салон; там графиня восседала за рабочим столиком, а насупротив (только что явился) сидел старый, молчаливый генерал – из благочестивых.
– Нельзя; бабушка – она зоркая. Начнутся расспросы. Лучше после, когда будете уходить, передайте мне.
Роман Иванович улыбнулся, хмуря брови.
– Нет, я вам не оставлю. Не оттого, что боюсь обыска у графини, – прибавил он шутливо и ласково. – А мне эти штучки сегодня же понадобятся. Вам показать очень хотел.
– Ну, тогда дайте.
И Литта решительно встала.
Он протянул ей несколько сложенных вдвое листков. Отойдя с ними к лампе, Литта принялась за чтение.
Сменцев оглянулся на дверь салона: графиня была занята своей broderie[18] и генералом, не смотрела в их сторону. Тихо встал Роман Иванович и пересел на другой стул, ближе: всматривался внимательно в серьезное лицо девушки. Она, читая, по-детски шевелила губами, – ему это понравилось.
«Сейчас, наверно, примеряет к своему Михаилу, – подумал Сменцев, – что бы он сказал, как бы ему понравилось?»
Это были, действительно, листки, из-за которых пострадал Алексей. Роман Иванович считал их удавшимися, но не хотел спешить, велел отпечатать как можно меньше. В Париж думал пока свезти, да вот Литте показать. Очевидно, Любовь Антоновна не усмотрела, и несколько экземпляров попало к Габриэль. Не может до сих пор Сменцев без холодного бешенства вспомнить о Габриэль. Экая дура! Почте доверила. Ну, теперь все экземпляры у него. В свое время можно, кое-что изменив, перепечатать.
– Вот, возьмите, – сказала Литта, протягивая бумажки назад Роману Ивановичу.
Лицо у нее зарумянилось и глаза блестели.
– Я не знаю, мне очень нравится. Очень. Это вы сделали?
Роман Иванович уклончиво пожал плечами.
– База историческая. Не читали знаменитый «Катехизис» декабриста Муравьева для солдат? В этой же форме написано, и содержание приблизительно то же, только менее идеально. У нас есть и вариант, еще суженный и совсем конкретный. Сейчас не захватил.
– Хорошо, что присягу не отрицаете, а громадное значение ей даете и совсем другое содержание, – задумчиво проговорила Литта. – Помню, Флоризель мне сказал…
– Что сказал?
– Нет, ничего, так, о солдатах тоже. Молодые ведь мужики они, и присяга для них, для большинства, первое важное переживание. Они о ней долго еще думают. Первое – как это? – ощущение важности слова. Для многих – религия тут своя завязана.
– Ну, конечно. Крепкий узел… завязан. И нитей не надо рвать, а затягивать другим узлом, – свободы.
– Мне хотелось бы иметь эти листки…
– Нельзя. Потом. Это ведь не шутки, Юлитта Николаевна.
Помолчал и прибавил, – совсем тихо:
– У меня есть верная оказия. Хотите Ржевскому написать?
Литта встрепенулась.
– Ах, да… Можно?
– Покороче. И самое необходимое. О… о планах ваших, ближайших, будете упоминать?
– Не знаю… Нет, не буду, – решительно сказала она. – Не буду, не стоит, ведь уж недолго, и лучше я сама… Правда?
Графиня позвала их из маленького салона.
– Конечно, – сказал Роман Иванович, вставая. – Дня через два приготовьте письмо. А Катерину Павловну завтра же предупредите.
Литта хотела было спросить его еще о многом: и о том, что Флорентий, и куда и когда «по делам» уезжает сам Роман Иванович… но не спросила, не посмела. Она боролась упрямо с нарождающимся вниманием, интересом к тому, что он делает, боролась во имя сохранения своей позиции: верит настолько, что принимает от него услугу – и конец. Услуга важная, она связывает, но… когда-нибудь, чем-нибудь Литта надеется отплатить. Отказаться ведь все равно нельзя. Выхода нет иного.
Лежа в постели, в этот вечер Литта еще раз продумала свое положение – совсем объективно, как ей казалось.
Письмо, привезенное Флорентием (передал Сменцев), не смутило ее. Только улыбнулась на слова: «Что это за Сменцев? Влюблен в тебя?»
Не влюблен, – это знает Литта твердо, почувствовала бы давно. Услугу оказывает ради Михаила: Михаил ему нужен, разве он скрывает?
Все понятно. Правда, сам Сменцев не вполне понятен, и до сих пор чувствует она себя при нем так странно… иногда; но не все ли равно в конце концов, – какое ей дело?
Довольно, довольно. Через два-три месяца – свобода, и все будет хорошо. Вместе с Михаилом подумают они и о Сменцеве, и об его деле…
А свободу она должна добыть сама, помимо Михаила. На свой страх.
Листки хорошие… Понравились бы Михаилу. Отчего Флоризель не свез?
Хорошие… Все люди тоже хорошие. И Флоризель… И все…
Литта заснула.
Глава двадцать пятая
Крепкие люди
Поехал нынче Сменцев к Власу Флорентьевичу открыто. Старика легко было застать в предвечернее время одного.
Сменцева провели в тот же маленький кабинет. Там Влас Флорентьевич любил отдыхать в кресле, и его не тревожили. Но Роман Иванович вошел без доклада.
– Что, Власушка? – заговорил он, здороваясь. – Не стал ли меня с другого бока бояться? Я ведь к иеромонаху Лаврентию нынче ездил, чай с ним пил, у графини на собраниях бываю, да это что, – а я на графининой внучке женюсь, ей-Богу.
– Врешь? – выпучил глаза Влас Флорентьевич.
– Пес врет, папаша. Женюсь, и приданое хорошее беру. Пока что, впрочем, надо у тебя перехватить малую толику.
Старик прищурил левый глаз и погладил сивую свою бороду.
– Ну, кто тебя разберет?
– А вот, разбирай.
Сменцев уселся в кожаное кресло напротив и взял со стола сигару. Курил редко, только сигары, очень хорошие.
– Что ж, все-таки не пустишь в газетину? По церковному бы вопросу, а? Я с самим Антипием хорош. Что, право, как обездолили русский народ, свободу совести обещали.
– Полно-ка дурить, – строго сказал Влас Флорентьевич. – Говори толком: серьезно женишься?
– Женюсь, папенька. Есть соображенья.
– Соображенья… Флорентий у тебя где?
– При своем месте. А не хотите ли вот эту статейку напечатать? С Флорентием эта писана, не с Антипием, – смотрите.
Старик не взглянул, замахал руками.
– Не надо, не надо, и не кажи мне. Знать я не хочу ни про какие ваши дела. Стар стал. Мы тут помаленьку да потихоньку свое, а вы, козыри молодые, как знаете, по своим временам.
И, опять прищурившись, сказал:
– Что ж ты сам-то вяжешься? Флорешку бы окрутил, коли «соображения»…
– Ладно, обдумано. Понадобится – и Флорешку окрутим. Ты, вот, раскошеливайся-ка, папаша; будь по-твоему, еду на последях в Париж погулять, мальчишник там справлю. В январе – свяжут соколу крылья, обвенчают твоего Романа-царевича.
– Царевна-то хороша ли?
– Живет.
– Царицей ладной будет… коли что?
– Далеко загадываешь, Власушка. А девка упрямая. Ну, нечего об этом, – прибавил он серьезнее. – Выйдет хорошо – хорошо, не выйдет – не пропадем. Славные нынче времена, для всякого дело есть. Особенно, если с умом…
– Весел ты, Роман Иваныч, погляжу я на тебя, – промолвил старик. – Даже сердце радуется. А по-нашему, так времена – держи ухо востро.
– Ты, небось, и держишь. Про Федьку-то Растекая все пишут, кому не лень, а у тебя – хоть бы словечко.
– Про Федьку? Петрушу моего, редактора, призывали: дайте, говорят, честное слово, что ни строки в газете вашей о Федьке не будет. Запретить вам не можем, но слова требуем. Вот как дело было. Что ж, газету из-за прохвоста губить? Да пропади он пропадом.
Роман Иванович засмеялся.
– Конечно, черт с ним. И какая беда, полижется с титулованными бабами, вот и все, на том и останется. Знаешь, Власушка, Лаврентий позанимательнее.
– Пошли нынче дела, – качнул старик головою. – Ну, этого, помяни мое слово, скоро припечатают.
– Может быть. Люди его останутся. Влас Флорентьевич, ты денежек-то давай. Тысчонки две либо три. На славу хочу погулять во граде Париже. Да, у Флорентия есть?
– Уймищу увез нынче. Перестройки, что ль, у тебя?
– Именно перестройки. Самое время горячее.
Как всегда, Влас Флорентьевич выдал ему «наличными» «меж четырех глаз».
Разговорился старик. Василий принес вина, бисквиты какие-то; Сменцев на этот раз не отказывался.
– В крепких людей верю я, Романушка. Сильно верю. А коль поверю – тут уж мне ничего не жалко. Бери, делай, лети, куда хочешь. Потому не дай я тебе, ты и без меня обойдешься; а тут, гляди, и моя капля меду будет, вспомянешь старика.
– Именно. Не дашь – обойдусь. Это верно ты, Власушка. Крепкий человек и без помощи сделает свое.
Влас Флорентьевич совсем разошелся. Поцеловались они со Сменцевым.
– Я сам крепкий, голубушка. Мальчонком-то десятилетним в опорках в Москву пришел. Один, как шест на перекрестке. В кармане гривенничек всего и болтался. Где уж тут, от кого помощи ждать? Пошел первым делом к Иверской. Да на весь-то, на гривенник-то, на последний, свечу ей, Матушке. Вот оно и сказалось: помогла, Заступница.
И, подмигнув, прибавил:
– А с тех пор, сколько годов в Москве жил, так к Ней и не удосужился и жертвовать – ничего не жертвовал…
– Теперь с тебя не гривеннички. Теперь иные свечи тебе ставить, Власушка, – улыбаясь, сказал Сменцев.
– Верно. Вот люблю друга. И умен же ты, Роман Иванович. Король-человек.
Долго они еще беседовали, попивая темно-рыжее согретое вино. Может быть, никто и не знал – грозного и сдержанного с одними, хитрого и льстивого с другими – Власа Флорентьевича таким, каким видывал его Сменцев и видел в этот вечер.
Расстались нежно.
В громадной передней, внизу, Роман Иванович столкнулся со Звягинцевым, длинным журналистом-культурником.
– А, здравствуйте! Едва узнал вас после деревенской косоворотки. Послушайте, что же это такое?
– А что?
– Сам-то дома… Влас Флорентьевич?
– Не знаю. Был дома, собирался куда-то.
– Ну, все равно, я к Петру Власовичу. Нигде его застать не могу. Бегаю, бегаю… Нет, послушайте, ведь какое безобразие…
– О чем вы?
– О Хованском, конечно. Что за чепуха с ним произошла?
– Право, я очень мало знаю…
– И не хотят печатать. Я приготовил статью, – вопиющая ведь нелепость! Ни за что. Этакая трусость. Об этом знаменитом Федьке – тоже ни слова, повернули. Есть же предел, Роман Иванович, согласитесь.
– Я в газетном деле ничего не понимаю. Вероятно, осторожность требует…
– Осторожность! Нет, прощайте, бегу к Петру Власовичу… Дело газетное – дело культурное прежде всего, а ведь это же варварство…
«Беги, беги, – думал Сменцев, выходя. – Ничего ты от Петруши не добьешься. Папенька-то умник, держит его крепенько».
Через день был еще Роман Иванович у Катерины Павловны. Дом на Каменностровском, где жил Алексей Хованский, был строен им же, и квартира отличалась такими же фантастическими углами, как и знаменитая дача в Новгородской губернии.
Катерина Павловна вся была в суете сборов, но истерики свои бросила, казалась бодрой и даже веселой.
– В четверг выйдет, – встретила она Сменцева. – А через три дня двинемся. Я думаю в Швейцарию сначала, а потом в Париже обоснуемся. Ах, простите, я вас не поздравила.
– Спасибо.
– Скрытники вы оба с Литтой. Вот Алексей изумится. Да, одно мое горе, как с детьми без человека? Фрейлейн не едет. Просто не знаю.
Бледненький Витя, который стоял тут же, у кресла матери (не отставал от нее ни на шаг последние дни), сморщил белые свои брови и задумчиво сказал:
– Не надо никого. Папа с тобой будет, я буду…
– Ты? Вот мило. А за тобой кто смотреть станет?
Витя исподлобья взглянул на мать и самолюбиво вспыхнул.
– Конечно, никого не надо, – поспешно проговорил Роман Иванович, улыбаясь в усы. – Что вы беспокоитесь? Одна Вавочка ведь маленькая.
Катерина Павловна заболтала о другом, о том, как она боится за Алексея: заскучает.
– Работы не будет, – какая ж ему на чужбине работа? Знакомых нет…
«Если бы ты знала, что там Габриэль, – подумал Роман Иванович. – А прекрасному Алексею надо будет впоследствии шепнуть, если заскучает. Вдали эти игры безопасны».
Извинившись, Катерина Павловна вышла на минуту по зову горничной. Витя двинулся было за матерью – и остался.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, – Сменцев и мальчик.
Потом Витя с усилием, волнуясь, сказал:
– А вы тоже поедете за границу?
– Поеду.
– Скоро?
– Да, очень скоро.
Помолчали.
– Вы к нам с деревни не пришли, – сурово сказал мальчик.
Роман Иванович ответил серьезно и просто:
– Я занят был, Витя.
– На паровозе ездили?
– Нет, теперь другое. Тоже хорошее и страшное.
Опять помолчали. Опять начал Витя, тише, почти шепотом:
– Я хочу ничего не бояться. Я уж сейчас почти ничего не боюсь. Когда совсем вырасту, я хочу быть, как вы. Хорошо? Только вы никому не говорите, пожалуйста.
И он поднял на Романа Ивановича светлые глаза. Такое в них было обожание, что Сменцев даже почувствовал себя растроганным слегка и удержался от усмешки. Сказал серьезно:
– Это хорошо, очень хорошо. И никому не скажу. Пусть будет наша тайна.
Вспомнил Стройку, вспомнил первое знакомство с Литтой. И как она с злорадством заметила ему, что Витя его ненавидит. Точно и тогда не знал Роман Иванович, как этот Витя втайне обожает его. Все вот такие тихие, скрытные, тонкие и самолюбивые дети его обожают. Еще как!
Пришла Катерина Павловна. Поговорили немного. Сменцев встал.
– Не буду я на Лилиной свадьбе, досада какая! Витя, иди, дружок, слышишь, тебя фрейлейн зовет. Иди же, простись с дядей и ступай.
Роман Иванович видел, как Витю передернуло от слова «дядя». Он, Роман Иванович, таинственный герой его, которого ветер слушается, который ездит на паровозах и еще что-то делает, лучше и страшнее этого, – вдруг «дядя». О, какая мама странная! Она ничего, ничего не понимает.
Сменцев, хмуря брови, протянул Вите руку:
– До свиданья, Витя. Желаю вам быть здоровым, хорошо доехать. Не забывайте.
И крепко, точно взрослому, пожал он маленькую, холодную лапку.
Уже не слушал, что говорила Катерина Павловна, провожая его. Вышел на узкий, грязный проспект с рыжим, вчера выпавшим – сегодня распустившимся снегом, с пронзительными звонками трамваев.
Дневные, осенние сумерки стояли в воздухе, не двигаясь. Ни туда ни сюда. Ни в день, ни в ночь. Казалось, они, серые – вечные над сырым городом; всегда были, всегда будут. Они – его, он родил их, они нужны ему, и взойди солнце – спрячется город, уползет в землю, как дождевой червяк.
Все покончено. Нынче после обеда еще к Литте в последний раз, prendre congé[19] у величественной графини, – и до свиданья. От Флоризеля было сегодня письмо: на Шипке спокойно. Роман Иванович уезжает в Париж с легким сердцем.