Басни. Книга II

Просвещение, понимание и потерянное поколение. Предисловие переводчика

Бессмертные произведения искусства не рождаются в один миг. Появление на свет великих теорий – тоже не одномоментный процесс. Однако порой гипотеза куда интереснее своим развитием, нежели выводами, особенно если таковые субъективны, а порою попросту лукавы.

Как правило, в начале творческого пути философ формирует лишь концепцию своей гипотезы. И если творец не подвержен чрезмерным, я бы сказал, флюгерным метаниям неопределившейся личности и не исповедует всей душою принцип ars pro arte^[1] без идеологии, то в следующем произведении концепция получает развитие: дополнение примерами, уточнение, а также некие изменения, не отражающиеся при этом на её основных позициях. Вышеозначенный принцип ars pro arte характерен для оторванного от реальности гения типа Жана де Лафонтена или же искусного мистификатора типа Виктора Пелевина, но может быть и маской трусливого внутреннего врага государства, готового за пределами оного скинуть таковую и явить свою низость во всей красе. Таких примеров легион, и, право, не хотелось бы лишний раз обращать на них внимание. Жан-Жак Буазар, как и любой консерватор, весьма последователен в своём творчестве, а значит, и нам можно опереться на выводы из предисловия к книге I и уже на этом базисе продолжить исследование.

Ниже приводятся основные тезисы, вынесенные из первой книги.

1. Баснописец не поддерживал революцию. Более того, он был ярым её противником, при этом надеясь на то, что любой социальный конфликт можно решить миром.

2. Для Жан-Жака революция неотличима от бунта, и революционеры для него суть смутьяны, для достижения личной власти вредящие государству. Сочувствует им молодёжь в силу природной своей нетерпимости и легковерия.

3. Исходя из вышеуказанных тезисов в предисловии к первой книге указывались три группы моралей:

3.1. Басни, пестующие чувство меры:

3.1.1. Басни об умеренности в желаниях; примеры – «Сократово слово» (Mot de Socrate, II; I^[2]), а также порицающие гордыню басни «Минерва и филин» (Minerve et le hibou, II; XVI), «Плющ и тростник» (Le Lierre et le Roseau, II; XXI) и «Знание» (La Science, II; XXIV).

3.1.2. Басни, воспевающие христианское смирение; пример – «Черепаха и утки» (La Tortue et les Canards, II; XVIII); не христианское ли смирение – раскаяние в крамольных, бунтарских мыслях (уж роптать на творца и отца – куда крамольнее?) и дальнейшее несение панциря, практически своего креста?

3.1.3. Басни, порицающие неумеренность; примеры – «Смерть крыс» (Le mort aux rats, II; XIV), «Путешественник и колибри» (Le voyageur et le colibri, II; XVII), «Западня» (La pipée, II; XXVIII).

3.2. Басни, мораль которых содержит манифестацию чувства меры вовне:

3.2.1. Басни, воспевающие чувство ранга:

3.2.1.1. Собственно чувство ранга; примеры – «Болезный лев» (Le lion malade, II; II), «Филомела и Прокна» («Philoméle et Progné» II; XXX), «Конь и осел» («Le Cheval et l'Ane» II; XI); последняя басня особенно интересна в силу ещё одной тенденции – наивного постулата о том, что все беды от непонимания сословиями потребностей друг друга, смутно проглядывавшего сквозь ткань повествования ещё в первой книге в басне «Человек и осёл» (L'Homme et L'Ane, I; XXV).

3.2.1.2. Элитарность искусства; примеры – «Паучиха и шелкопряд» (L'araignée et le ver a soie, II; V), «Пчела и шершень» (Le Frêlon et l'Abeille, II; XIII).

3.2.2. Басни о строгом исполнении долга; пример «Пёс и лис» (Le Chien et le Renard, II; III), «Кающийся волк» (Le Loup pénitent, II; XXII; кстати, есть основание полагать, что вольный перевод именно этой басни известен нам как крыловский шедевр «Волк на псарне»).

3.2.3. Басни, подчёркивающие необходимость учения; примером кроме уже упомянутой басни «Болезный лев» также может послужить «Обезьяна» (Le Singe, II; XXIX) с очень интересной, я бы даже сказал, пророческой сентенцией о том, что вспышкой гнева и мир в труху недолго обратить:

 
Le coup part, c'étoit la foudre
Qui mettoit le globe en poudre,
 

– и ныне такая мысль весьма актуальна.

3.3. Басни, порицающие революционеров и революцию:

3.3.1. Басни, порицающие революционеров и смутьянов; примеры – «Шарлатаны» (Les Charlatans, II; XXIII) и продолжающая тематику басни «Пауки» (Les Araignées, I; VIII), «Волк и мастиф» (Le loup et le dogue, II; IV).

3.3.2. Басни, порицающие саму идею бунта / революции. В первой книге такого мотива не было, во второй же явлено две крайне интересных иллюстрации: во-первых, басня «Овца и ягнёнок» (La Brebis et l'Agneau, II; XIX) о том, что не будет лучше простому народу от смены правящей надстройки, и ведь сложно спорить с таким аргументом бедному простолюдину: феодал ли, капиталист ли – а всё равно выжмет все соки. «Каков же тогда смысл бунтовать?» – логически следует лукавый вопрос. Но гладко было лишь на бумаге, а революцию такой аргумент, как показала практика, не остановил.

Переводя же второй пример – басню «Воздушный змей» (Le cerf-volant, II; VIII), я и вовсе прослезился от умиления. О-о-о, революция-то, оказывается, извне управляется, да ещё и супостатами! Не напомнило ли это вам, дорогие читатели, клеветнические бредни Фердинанда Антония Оссендовского^[3] о связи Ленина с немецким генштабом, более известные как «документы Сиссона», широко транслируемые ныне правомонархической общественностью? Кстати, и ещё один правомонархический миф о революции как результате еврейского (жидомасонского или даже жидобольшевицкого) заговора тоже основан на работах современника Буазара аббата Огюстена Баррюэля^[4]. Воистину, ничто не ново под луной: как человеку свойственно обвинить в своих неудачах в первую очередь других, так и потерявший власть класс обвиняет в революции кого угодно, кроме себя. К этой же группе относится и басня «Олень и стрела» (Le Cerf et la Flèche, II; XXVII).

Ну а что же тогда делать податному населению? Для него у правящего класса проверенный рецепт: работай лучше, говори о своих требах чётче, много барину глаза не мозоль да молись усерднее, авось станет полегче. Да сильно не бунтуй.

Кстати, о «молиться»: не совсем понятно, в каком месте нужно этим заниматься, ибо вместе с приверженностью к феодальным ценностям обращает на себя внимание и Буазаров антиклерикализм. И если басню «Египетские боги» (Les Dieux D'Égypte, I; XVII) ещё можно было посчитать контрреволюционной (образ профанной обезьяны в сакральном месте намекает на неуместность разгулявшейся черни в приличном обществе, а решение сделать богов бесплотными и невидимыми – прямой намёк на масонство и «мировой заговор», об аббате Баррюэле см. выше), то в паре с произведением «Кадий и араб» (Le Cadi et l'Arabe, II; XXVI) – это уже серия, высмеивающая духовенство, погрязшее в мирской суете. Если «понтифик» и необходимость культа невидимого бога в «Египетских богах» – это лишь тонкие намёки, то ситуация взятки, дабы избежать наказания за святотатство, весьма знакома в обществе, где уже тысячелетие как продают индульгенции. И даже перенесение сюжета в декорации далёкой мусульманской страны (хотелось бы напомнить, что позиции Святого Престола оставались достаточно сильны, а последнее аутодафе произошло в 1824 г. в Валенсии, то есть ссориться с Церковью было пока ещё очень опасно) нимало не скрывает замысел автора. Таким образом к классификации добавляется пункт 3.4. Антиклерикальные басни.

И если данный пункт – развитие тенденции, заложенной в первой книге, то следующий проявился только во второй.

Пункт 3.5. Басни, выхватывающие приметы времени. Ведь предреволюционная эпоха имеет свои приметы, но порой только острый глаз литератора и может их разглядеть, а цепкий ум способен распознать в них предтечу потрясений. И хотя интерпретации автора не всегда верны, в наблюдательности и цепком взгляде ему, как правило, не откажешь. Собственно, разновидностей примет здесь три:

3.5.1. Басни о потерянном поколении; примеры – «Кроты» (Les Taupes, II; XXV) и «Апельсиновое древо» (L'oranger, II; IX); в принципе, басни можно было бы воспринять в качестве хулы буржуа, будущих хозяев жизни, подобных недорослям, приводящим в ужас консервативного обывателя своим непонятным поведением и нежеланием следовать общепринятым правилам. Однако, скорее всего, жало сатиры направлено на поколение высокородных отпрысков, выросшее в период разложения старого строя и паралича власти, когда одни вожди пытаются сохранить status quo^[5], лишь бы не стало хуже, а другие – просто обогатиться. Социальные лифты застыли, пылятся и ржавеют, а верхи диктуют повестку, не обращая внимания на потребности низов, ибо антагонизм классовых интересов напряжён так сильно, что песчинки достаточно, чтобы сломать хребет семиглавому и десятирогому верблюду обветшавшего государственного устройства. И каков стимул для молодёжи развиваться и идти к свету в данной парадигме? Нет, единственная мотивация – лепить мягкий мирок на привычных телу костях и грести под себя (папенька же так делает!). Или пытаться снести старый мир и построить новый. Или прожить в оцепенении, опассивившись до состояния хикикомори^[6] (в басне «Кроты» выпукло явлены подобные персонажи), так и не поняв жизни, под жужжание предков, что «я-де в твои годы». О подобном примерно в то же время писал и Фонвизин, позже своих скучающих кротов описали и Пушкин, и Лермонтов, а грибоедовский Чацкий, человек недюжинного ума, прослыл дурачком на званом вечере у Фамусова, где мнение княгини Марьи Алексеевны куда важнее реальных дел в стране. Конечно же, как постоянный стресс рано или поздно приводит к поломке всех систем в организме, так и постоянное ощущение царапающей несправедливости мира и ненужности чуткой души приводит к декадентским идеям и ощущению неминуемого – а может быть, и необходимого! – конца. В связи с этим следующий пункт классификации:

3.5.2. Басни о декадансе; пример – «Цикада и муравей» (La Cigale et la Fourmi, II; X); здесь я настоятельно рекомендую обратиться к первоисточнику, с которым полемизирует произведение – к одноимённой басне Лафонтена, но ни в коем случае не к переводу Ивана Андреевича Крылова, ибо в неточности как раз и кроется дьявол: если у Крылова муравей – мирный труженик, то у Лафонтена – банкир-ростовщик, эдакий кулак-мироед, который мало того, что даст зерна только под грабительский процент, так ещё и унизит, и поизмывается перед этим вволю. И в таком свете басня превращается в противостояние новых хозяев жизни – капиталистов и старых беднеющих феодалов, которые, аки птицы, ни сеют, ни жнут, но надеются на Царство Небесное. С другой стороны, нельзя отрицать предчувствие неминуемого конца у людей искусства в преддверии революции (а Буазар, несмотря на эдакий политически-строевой морализм, – всё-таки человек искусства), которое и поэтов Серебряного века побуждало бешено метаться между ладаном и кокаином, тончайшей религиозностью и разнузданнейшими вакханалиями. Так стоит ли удивляться кривому зеркалу Лафонтеновой басни, где страшными словами певица проклинает буржуа?^[7]

 
– Зима всё ближе? Что ж, от смерти не уйдёшь:
Хоть житница наполнена твоя, моя ж пустеет,
Но там, прокляв богов, ты вскорости помрёшь,
К чему барыш, когда им не владеют?
По мне отрадней петь, коль миг последний ждёшь.
 

Не является ли данная сентенция прообразом блоковской «обывательской лужи», что позже переродится в маяковское «мурло мещанина»? Прошу обратить внимание на еще одну диалектическую деталь: то, против чего Буазар выступал, предвидя страшное будущее, Маяковский и Блок (вспомним «Двенадцать»!) пытаются сбросить с парохода современности как уже вполне отжившее прошлое. Однако это ни в коем случае не ставит Маяковского и Буазара по одну сторону баррикад, хотя и придаёт некоторое сходство.

3.5.3. Басни, описывающие революционные процессы в обществе; примеры – «Вулкан» (Le Volcan, II; VII) и «Конь, вол, баран и осёл» (Le Cheval, le Bœuf, le Mouton et L'Ane, II; XX); обе басни, хотя и правдивы чуть менее чем наполовину, зато чётко отражают взгляды правящего класса. К примеру, «Вулкан»: казалось бы, сравнение революции с извержением лавы из жерла – более чем меткое, и стремительность, и разрушение, и распространение идей, но внезапность революции снизу свидетельствует лишь о близорукости и наивности свергаемого правящего класса и о параличе власти, ибо революция без развития революционной ситуации – как роды без беременности. И не заметить, что верхи не могут, а низы не хотят, по крайней мере по увеличивающемуся количеству выступлений – это как не сопоставить сбившийся цикл, токсикоз и характерные изменения фигуры пациентки. Это не другая специализация. Это если не кретинизм, то как минимум полная профнепригодность, и никакая религиозная риторика («Всякая власть от Бога» и т. д.) не поможет подобного рода недалёким политикам удержать власть.

С той же степенью наивности описана ситуация и в басне «Конь, вол, баран и осёл»: да, без натиска и активных действий революции не свершаются, но и одним лишь мощным рывком строй не меняется – для того чтобы куда-то прийти, необходимо знать, куда идти. А без плана послереволюционных преобразований революция превращается в государственный переворот, не решающий в стране никаких проблем, кроме улучшения материального положения группы заговорщиков, да и то организовать удачный переворот при сохранившемся репрессивном аппарате – задача нетривиальная. Поэтому пословица «сила есть – ума не надо» точно не о заговорщиках и бунтовщиках.

Оставшиеся за рамками классификации басни – «Два зайца» (Les deux Lièvres, II; XII) и «Павлин и соловей» (Le paon et le Rossignol, II; VI) – хоть и не политические, зато являют Буазара – мастера иронии и шутки (не всё же писать программные вирши?). Хотя остроумие автора видно и без этих басен, в высшей степени забавных.

Теперь же в двух словах хотелось бы (уж коль мы ссылаемся на первую книгу) подчеркнуть и отличие второй книги от первой. При в общем и целом однонаправленном содержании (отличия в деталях описаны ранее) имеются различия в форме: во второй книге куда больше отсылок к древнегреческим и древнеримским авторам, а более всего – полемики с Лафонтеном: пожалуй, каждая вторая басня так или иначе – в названии ли, в содержании – обращается к наследию беспечного короля французской басни: от антитезы в «Цикаде и муравье» до предыстории в «Павлине и соловье». Таким образом, для того чтобы описать весь спектр метаморфоз Лафонтеновых сюжетов в баснях героя нашего исследования, нужна как минимум статья, и надеюсь, что она в скором времени появится.

Подводя итог, подчеркну ещё раз: большинство заблуждений Буазара – не вина самого баснописца: осознание того, что мир – система динамическая, а не статическая, придёт к человечеству много позже. Подобно тому, как ламаркизм^[8] только через 36 лет (в 1809) бросит вызов линнеевскому определению вида^[9] как неизменной категории (хотя подспудно идеи эволюции носились в воздухе и ранее), так и где-то через такой же временной промежуток Анри де Сен-Симон^[10] будет только нащупывать идею классовой борьбы, которую уже разработают в 1850-х Карл Маркс и Фридрих Энгельс, именно ту теорию, что наглядно покажет неизбежность революции как разрешения скопившихся межклассовых противоречий путём смены общественно-экономической формации и в свете которой утверждение о вечной гармонии сословий – всего лишь идеалистическая благоглупость. Но, чтобы понять это, необходимы и блуждания Сен-Симона, и тёмный лес умозрительных конструкций Гегеля^[11], и кровь Великой Французской буржуазной революции. Невозможно требовать от двадцатидевятилетнего молодого человека заглянуть в будущее так далеко и глубоко. Буазар и без того точно и выпукло передал проблемы текущего момента. И на том спасибо.