Цена

Эту книгу со словами благодарности,

признательности и любви я посвящаю

двум людям, которые спасли меня в моём

одиночестве и страдании.

Я не могу назвать их имена, но я еще

Раз подтверждаю свою благодарность.

Яна вырвалась из сна и, тяжело дыша, села на постели. Пялясь пустыми глазами в точку перед собой, прокручивая увиденное только что во сне, постепенно приходила в себя… «Пошла к черту… – прошипела Янка сквозь зубы. – Чертова бабка, пошла к черту… Пошла, пошла, пошла… К черту!!!»

Она схватилась за голову, нырнула в подушку и тихо завыла…

Дикие, страшные сны преследовали ее с двенадцати лет, с того дня, когда пошла первая кровь… Точно так же проснулась она тогда от ужасного чувства безысходности, горя и тоски. Болел живот, но не это испугало ее, испугал сон.

Бабка по матери, старая ведьма, которая умерла пять лет назад, за две недели до Янкиного двенадцатого дня рождения, тогда приснилась ей в первый раз…

Часто сны повторялись, а один снился регулярно: она сидит за столом в бабкином доме, напротив – шкаф с зеркальной дверью, и Яна видит в нем свое отражение. Она не может пошевелить ни рукой ни ногой, даже голову повернуть не может. Может только смотреть за тем, как бабка, страшная, в белой покойницкой сорочке, с растрепанными седыми волосами, что-то месит в чашке. Там в чашке что-то ужасное, и Яна знает, что ей придется «это» съесть. Она отводит глаза, смотрит в зеркало, и в этот момент бабка поднимает голову и тоже впивается глазами в зеркало. Там, в отражении, их взгляды встречаются, и Янку просто сводит всю от страха, омерзения, печали… И от ненависти к бабке…

Янка с матерью и младшим братом Богданчиком приехали в деревню, когда бабка совсем слегла. Умирала она долго и мучительно, врачи ничего толком не говорили, на возраст ссылались, а что за болезнь – непонятно.

Бабка доводила мать, Янка видела, но не понимала, что бабке от матери надо, чего хочет. Мать много плакала, но не от жалости к бабке, а от обиды и страха, потому что бабка чего-то требовала от матери, а когда та отказывалась, грозила ей проклятьем и ругалась страшными словами.

Умерла бабка в жаркий полдень. Янка притащила Богданчика со двора покормить и услышала, как бабка хрипела матери:

– Дай руку, скажи, что принимаешь, дай уйти спокойно!

– Нет! – решительно сказала Марьям и спрятала руки за спиной. Яна даже удивилась: мать всегда немного суетлива была, а бабку вообще боялась, тихим голосом говорила с ней и так, словно в конце предложения всегда вопросительный знак стоит. А тут… Четко, категорично, громко. Янка бросила Богданчика и заглянула в приоткрытую дверь. Увидела лицо бабки, черное, страшное, глаза такие, будто терзает ее не боль человеческая, а ужас древний, бесконечный, дикий, мольба в них, по-другому и не скажешь. И уже молила бабка о чем-то Марьям:

– Прими, забери, отпусти…

– Нет, – снова повторила мать. И снова: – Нет… Нет. Нет! – трижды.

И словно ледяной дождь прошел и бабку заморозил.

Оцепенела она и холодным, мертвым голосом прокляла Марьям на веки вечные, до седьмого колена, пока кровью, болью и страданием не расплатятся потомки за ее, бабкин, грех.

Через сорок дней после смерти бабка впервые пришла к Янке во сне…

А еще через полгода безнадежно заболел Богданчик…

Янка посидела-посидела, прислушиваясь к себе, и поняла: сегодня на нее «найдет». А значит, надо спрятаться и отсидеться, дней пять, неделю…

Дома оставаться нельзя, мать после одного такого приступа стала считать ее оторвой, злилась на нее, кричала, с тех пор Янка убегала в такие дни из дома, сначала на дачу к подруге, там переживала весь ужас в одиночестве, и возвращалась.

А потом, потом в ее жизни появился Али, и началась совсем другая история. Теперь Янка возвращалась с пустыми глазами, изможденная, молчаливая, спящая на ходу. Мать снова орала на нее, пугала психушкой, плакала, умоляла развязаться с наркотиками. Дело было не только в наркоте, но Яна не могла ей ничего объяснить, не знала, как все рассказать. «Что-то», или «кто-то», запрещал ей это. Она знала только одно: когда-нибудь «это» закончится. И не факт, что хорошо…

Яна вздохнула, посмотрела на часы и стала быстро собирать рюкзак. В половине восьмого она позвонила Али, убедилась, что он ее ждет, и выскочила из дома.

Завернув за угол, увидела, как Тимур, ее старший брат, паркует машину, и чтобы не встретиться с ним, решила подождать за углом и присела покрепче завязать шнурок кеда. А когда подняла глаза, чтобы проследить за Тимуром, чуть не заорала от ужаса.

Брат шел к подъезду, а рядом с ним, цепляясь то за полу пиджака, то за рукав, мелко семеня, бежала бабка. Бабка, с мерзкой ухмылкой на черном лице, поглядывала на Янку и помахивала ей рукой, строила рожи, и – ужас-ужас! – показала ей длинный серый язык.

Янка набрала воздуху, чтобы заорать и позвать Тимура, но бабка воткнула в нее черный взгляд, в котором был жесткий приказ «заткнуться», и крик застрял у Янки в горле. Она закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, как Тимур заходит в подъезд, один… Бабка исчезла…

Янка вздохнула, потерла виски, накрутила на пальцы волосы, подергала их до боли и отвернулась было, как снова наткнулась на взгляд, но другой – спокойный и внимательный.

На скамейке у качелей сидел молодой мужчина и пристально смотрел на нее. Она растерялась, смутилась и побежала на остановку…

Однако лицо, особенно глаза этого человека, отпечатались в ее памяти навсегда.

Я смотрел вслед убегающей девушке и пытался понять, что же сейчас произошло, и чему я стал свидетелем. У меня была тяжелая ночь сегодня, я не спал ни минуты и был в диком напряжении. Одному богу известно, почему не лег спать, когда все закончилось, а решил прогуляться и зашел в этот двор. Зашел, сел на скамейку и «направился к выходу» – так я называю полузабытье, особое состояние, в котором уходит напряжение. Лучшее состояние для отдыха.

Меня вырвал оттуда ужас, который вдруг появился вокруг, такой дикий страх, что захотелось закричать. Я открыл глаза и первое, что увидел, – парня, который шел к подъезду, доставая ключи из кармана пиджака. Рядом с ним что-то мельтешило, черное, злое, плело вокруг него мерзкую паутину, связывало его и подводило этого красивого, молодого, сильного человека к трагическому повороту в судьбе. Я хотел посмотреть глубже, понять, справится ли этот человек, что с ним будет дальше, но сильный страх, шедший с другой стороны, отвлек меня. И я посмотрел туда. Там стояла девушка, щуплая, бледная, но с очень яркими глазами… Готов был поклясться, что она видит черное вокруг парня, и именно этого черного так боится. «Ого, – сказал себе я. – Непростая девочка, с талантом…»

И опять хотел глянуть глубже, теперь уже в нее, но девушка резко развернулась и убежала…

«Жаль, любопытный экземпляр», – я вздохнул, посмотрел на часы и решил, что нужно идти домой, немного поспать. После одиннадцати мой день расписан по минутам.

Венера вернулась с пробежки и застряла перед зеркалом в прихожей. Она разглядывала себя, свое лицо, тело, поворачивалась то одним боком, то другим. Удовлетворенно вздохнула и пошла в душ. В час ей предстояла важная (в этом она не сомневалась) и достаточно необычная встреча. Как к ней готовиться, Венера так и не определилась, хотя записалась на прием с месяц назад.

В этом году ей исполнится сорок. Она была довольна своей жизнью, своим бизнесом, квартирой, шопингом в Лондоне и Италии, романами и внешностью. Было только одно, что беспокоило ее, некоторая странность, какая-то ерунда, которая с годами вдруг перестала быть ерундой, а стала тревожной и страшной тайной Венеры. Несколько раз в году, иногда ночью, иногда в яркий день на улице (это могло произойти где угодно) она слышала тонкий и нежный детский голосок, зовущий ее: «Мама, мама, иди ко мне… мама, обними меня». Бред, ерунда, чушь, галлюцинации. «Это тупо невроз», – твердила она себе. Но Венера после этого зова не спала, выпадала из жизни, впадала в ступор, тосковала и мучилась. Большая черная дыра появлялась у нее в животе и выворачивала ее самоё и ее мир наизнанку. Психологи, и даже психиатры (тсс, никому ни слова), не помогали, более того, раздражали и еще больше напрягали.

Обычно это длилось неделю, дней десять – и все, Венера приходила в норму. И тогда, в «нормальном» состоянии, она пыталась разобраться с этим бредом. Да, у нее был один аборт, но миллионы женщин делают аборты… Да-да, у нее был аборт на позднем сроке, но многие женщины делают аборты на позднем сроке… Да, это грех, но почему она так тяжело расплачивается за него? И это было как бег по кругу, одни и те же вопросы, на которые нет ответов.

Со временем ее претензии к кому-то, «кто наказывает за грех» ушли, и наступил момент, когда Венера поняла отчетливо, что ей нужен ребенок. Малыш, которого она будет любить бесконечно, безусловно, и который будет любить и обнимать ее маленькими ручками, чтобы показать свою любовь. Родить или усыновить – этот вопрос не давал ей покоя, она никак не могла принять решение, потому что ни с тем, ни с другим у нее проблем не было. Она могла сделать и так, и так… Но не могла остановиться на одном варианте. Сама не понимала почему, но знала одно: ребенок – это искупление.

Венера вышла из душа и услышала сигнал домофона – это пришла Марьям, ее помощница по хозяйству.

Марьям пришла расстроенная – она не успела поговорить с Тимуром, разволновалась из-за Яны, да еще и позвонили из больницы, куда в очередной раз положили Богданчика. Пришел ответ из Израиля – там могут сделать операцию, и даже внесли сыночка в очередь, но операция стоит сорок тысяч долларов. И Марьям просто обезумела от такой суммы, а еще больше оттого, что другого варианта нет и надо эти деньги найти. Поприветствовав Венеру, Марьям машинально отметила, что та как-то странно выглядит, нет, не то чтобы выглядит, но какая-то необычная сегодня: возбужденная, напряженная, и словно боится чего-то.

Марьям часто ловила эмоции других людей, чувствовала их состояние, и иногда ей даже хотелось что-то сделать для них – ну, по голове погладить или песню спеть, как будто от этого им легче будет. Впрочем, от этих желаний и позывов Марьям отмахивалась, и если бы ей кто-то сказал, что она «эмпат», да непросто, а «супер», то она бы не поняла, и уж точно не стала бы пытаться понять. Голова ее была забита другим: Богданчиком и Яной.

– Марья-я-ям, Маша-а-а, вы слышите меня? – Венера, улыбаясь, водила рукой перед глазами Марьям. – Вот список покупок, по дому ничего не делайте, вы же помните, у нас сегодня банкет, проконтролируйте, пожалуйста, кухню, а я буду после трех, у меня сегодня важная встреча.

– Да, конечно, Венера Булатовна, все будет в порядке, – машинально ответила Марьям, прикидывая: а не попросить ли денег на операцию Богданчика у Венеры? Женщина она добрая, понимающая. Но нет, сумма слишком велика, потом, может быть, частями…

Венера хлопнула дверью, Марьям вздрогнула и, когда лифт загудел, взяла себя в руки, пошла на кухню.

Марьям работала помощницей по хозяйству у Венеры уже десять лет, и столько же – поваром-кондитером в одном из ее ресторанов. Из оплаты за эти две работы складывался неплохой доход, но все-таки, до того как ее старший сын, Тимур, пошел на работу, жила Марьям трудно, считала каждую копейку. Помощи ждать ей было неоткуда. С матерью она особо не дружила, сразу после школы уехала в Алма-Ату, поступила в кулинарное училище, быстро выскочила замуж, нарожала детей и жила себе «как все»…

Муж, сначала понемногу, «по выходным», а потом все больше и чаще пил, Марьям по-плохому не трогал, но и по-хорошему тоже… А потом вообще исчез, как-то «слинял», оставив после себя троих детей, и никто о нем и не вспоминал. Будто и не было. С ролью мужчины в доме, еще при отце, успешно справлялся старший сын, Тимур. Марьям его в девятнадцать родила, сразу после училища. В шесть месяцев отдала в ясли, потом в сад, так что Тимур рано стал самостоятельным, и он точно знал, что будет делать и как будет жить.

Тимур был гордостью Марьям. За него она была спокойна.

А вот Яна ее сильно беспокоила. Дочь в детстве была славной девочкой, серьезной, ответственной, помощницей – Богданчик, родившись, сразу попал под ее опеку. Но в двенадцать лет ее словно подменили. Сначала она перестала разговаривать с матерью, только «да»-«нет», перестала интересоваться всякими девчачьими забавами, стала плохо спать и часто сидела, уставившись в стенку. Могла так часами сидеть, равнодушная, с пустыми глазами. Марьям как-то повела ее на консультацию, к неврологу, но доктор, такой же безразличный и с пустыми глазами, что-то пробурчал про «переходный возраст», прописал курс таблеток и «больше гулять».

С четырнадцати лет Яна стала регулярно сбегать из дома, но всегда находилась у кого-нибудь из подружек. Постепенно Марьям перестала этого стыдиться, сама уже обзванивала всех и узнавала, где и у кого ее дочь. Страшное началось, когда Янка, в день своего пятнадцатилетия не пришла домой, ее не было ни у одной из подружек, да и подружек у нее к тому времени не осталось практически, одна Алинка. Через день Марьям хотела уже обратиться в милицию и собралась обзванивать больницы и морги, но Яна вернулась, пришла домой.

Только вот вернулась домой совсем не Яна, не ее – пусть и странная, немного сумасшедшая, но все-таки понятная – дочь. В дом пришла совсем чужая, холодная, отрешенная девушка. Яна была очень бледная, и от нее странно пахло – как будто лекарствами, дымом и, как это ни удивительно, сыростью. Даже не сыростью, а затхлостью, как будто она провела много месяцев в погребе, под землей. А ведь ее не было всего двадцать восемь часов.

Она даже не взглянула на мать, но Марьям, со свойственной ей проницательностью, поняла, что окончательно и бесповоротно потеряла дочь. Что-то щелкнуло у нее внутри, лопнуло, растеклось-растаяло, и Марьям сразу постарела, отяжелела…

Я сидел в кабинете, смотрел на стрелки больших часов на стене и разрешал мыслям блуждать в голове бесцельно и свободно. Сегодня день не очень загружен, в час на прием записана женщина, потом должен быть еще один посетитель, а потом можно отключиться от всех дел и подумать о себе.

В последнее время я был очень напряжен, плохо спал, беспокойство ощущалось во всем – дома все ломалось и звучало: окна, двери, бытовая техника. Кошки как с ума сошли, грызли все, дрались, вопили, хотя март давно прошел… Сны, люди, голоса – иногда так все замешивалось, что я уже не понимал, в какой я реальности и где я… Нужно понять, почему это происходит? Откуда сигнал? Поднялось ли что-то из прошлого, вылез чей-то грех и начал закручивать трагедию, требуя крови и расплаты? Или будущее беспокоится, хочет исправить то, что можно исправить?

Ассистент предупредила, что женщина, которой назначено на час, пришла, я попросил проводить ее в комнату приема и сосредоточился. В кабинет решительно, но несколько напряженно, зашла очень красивая женщина. Та счастливица, кому от рождения дается и прекрасный цвет лица, и густые волосы, и формы, о которых можно не беспокоиться, поедая торты и пирожные. Этой повезло вдвойне: судя по одежде и аромату, и с деньгами у нее все в порядке, то есть свои великолепные формы она вполне может поддерживать с помощью передовых технологий.

Я, непонятно почему, испытал раздражение, даже агрессию к этой женщине. А потом удивление и интерес – все это в десятые доли секунды, пока дама располагалась в кресле напротив… «Бурное развитие эмоций, – подумал я. – С чего бы?» И тут, словно в ответ на мой вопрос, у меня невыносимо заныл живот, словно там появилась огромная черная дыра, в которую стали уходить все мои силы, весь я, вся моя жизнь… «Стоп! – заорал я про себя. – Я сказал, стоп!» И оглядел женщину очень внимательно.

Вот оно! У нее на животе, умело облепив его лапками, сидел серый мерзкий полупрозрачный карлик. Свою мордочку он прятал от меня, но все происходящее ему явно не нравилось. Он мелко дрожал и все теснее влипал в живот посетительницы.

– Вы убили ребенка?.. – полуутвердительно-полувопросительно произнес я, успокаиваясь. – Вы убили ребенка, и теперь вы страдаете и не понимаете почему. Почему вам так плохо. Вы здоровы, но иногда чувствуете себя больной и даже хотите умереть. И вам снятся плохие сны, и вы слышите голоса…

Пока я говорил, женщина растерянно смотрела на меня и вжималась в стул. От ее, хоть и испуганной, но уверенности не осталось и следа, было видно, что вот-вот расплачется. Я достал коробку с салфетками и налил в стакан воды. Отошел от стола и стал ждать. Было важно, с чего она начнет говорить, с каких слов.

– Я страдаю… – заговорила она, и голос ее, к моему разочарованию, оказался суховатым и блеклым. – Я думаю, что я схожу с ума.

И она рассказала всю свою историю.

У Венеры был абсолютно никчемный, без любви и привязанности, роман, когда ей было двадцать лет. Герой романа был старше лет на пять, оканчивал школу милиции после службы в армии и странным образом всегда был при деньгах. Почему она провела с ним целый год? Что связывало их? Ответов на эти вопросы она так и не нашла, а когда забеременела, то с плохо скрываемым облегчением услышала его слова о том, что жениться он не собирается, а ребенок ему не нужен, пусть идет на аборт. Почему-то она тянула с походом к гинекологу, а потом приняла решение рожать, и перестала даже думать об аборте. И была очень счастлива в эти дни, спокойна и радостна…

Но однажды, когда возвращалась с учебы, рядом притормозила патрульная машина, и ее бывший любовник, выскочив, схватил ее за руку и затащил в салон. Он перехватил обе ее руки и зашипел в лицо: «Что, сучка, зацепить решила меня? Урою, убью, никто не найдет, уничтожу, гадина! Привязать решила, чтобы на коротком поводке ходил?» Венера ничего не соображала, от потока грязных, злых слов у нее все дрожало внутри, сердце билось в горле. Она не могла сообразить, что нужно этому подонку. Одна мысль билась у нее в голове и никак не могла оформиться: «Этот человек – отец моего ребенка, почему он хочет убить меня?» Венера вновь и вновь прокручивала эту фразу в голове, она звенела на разные голоса, улетала и снова возвращалась. Венера потерялась в этом кошмаре, перестала вообще соображать. «Чего молчишь, проститутка, дешевка, неделю даю, чтобы аборт сделала. Не сделаешь – сдохнешь», – он сильно ударил ее кулаком в живот и вытолкнул из машины.

Девушка сидела на асфальте, обхватив живот, и плакала горько, навзрыд. Ей было так жаль себя, малыша, который тихонечко рос у нее внутри, ей было жалко весь мир, в котором так много боли и страха, так много одиночества и ненависти.

В тот день она оплакала своего ребенка, будущую одинокую жизнь свою, боль и тоску, оплакала всех убитых детей и несчастных женщин, которые идут на убийство из страха перед этим миром.

Она оплакала всех мужчин, которые сами были рождены в ненависти и лжи, и поэтому не могут любить своих детей, поэтому убивают их. Ее слезы были слезами Великой Матери, которая в боли и страдании родила этот прекрасный мир, и теперь плачет, видя, как ее дети умирают, ненавидя друг друга.

А утром она пошла в женскую консультацию и обо всем договорилась, и через три дня она, с помощью врача, убила своего ребенка, который, если бы ему повезло жить дальше, через две недели начал бы шевелиться.

Омар приехал через три дня к ней домой, довольный и спокойный, попытался обнять Венеру. Она отстранилась холодно и равнодушно. Омар привез ей деньги, довольно много. «Ты – умница, – сказал. – Купи себе что-нибудь, поезжай куда-нибудь, отдохни».

Венера взяла деньги, ей было настолько все равно, что она спокойно выдержала поцелуй Омара на прощание, только потом тщательно оттирала щеку и губы ваткой, смоченной в спирте. Долго-долго, целый час. Сумку с деньгами Венера затолкала в шкаф и забыла о ней.

Какое-то время она жила словно в анабиозе, слишком спокойная, слишком сосредоточенная, слишком в себе. Но там, внутри нее, шли свои процессы, жизнь постепенно затягивала рану, время лечило ее, а может, и не лечило, просто маскировало под видом ежедневных забот, желаний, которые возвращались, надежд, которые все чаще заявляли о себе. А чего вы хотите от молодой и очень красивой женщины?

Она замуровала все воспоминания об Омаре и всей этой истории очень тщательно, за двадцать лет ни разу не вспомнила об этом подонке, даже тогда, когда открыла на его деньги небольшое, но очень милое кафе в центре города. Как-то не вспомнила, и все. И не надо вопросов о деньгах. Так, небольшое наследство. Бизнес сразу пошел, и на сегодняшний день Венера была хозяйкой шести ресторанчиков, каждый из которых специализировался на одной из кухонь мира.

Но самое любимое ее кафе было то, первое, в стиле французской кофейни. Оно было открыто с восьми утра, всегда свежая выпечка и отличный кофе, а посетители, посетители кафе – это отдельная история. Венера обожала сидеть за самым дальним столиком и наблюдать за ними. Она могла провести в своем кафе весь день, и иногда, честное слово, у нее складывалось впечатление, что люди, приходящие сюда, все как один – инопланетяне. На улицах таких не встретишь, как они воплощались в ее кофейне? С каких планет телепортировались?

Венера улыбнулась:

– Понимаете, Жан… – в процессе беседы она все больше расслаблялась, голос ее становился мягче и глубже, напряжение уходило. – Что меня пугает больше всего: я стала слишком чувствительной, я стала сентиментальной, у меня – бессонница! Даже и представить не могла себе, что такое может быть… И этот голосок, который я слышу иногда…

Вот сейчас я могу о нем говорить, и это кажется ерундой, глупостью стареющей женщины, которая все чаще просыпается одна, даже если у нее есть любовник, потому что утро, вернее, утра становятся временем одиночества. Знаете, утром, как проснешься, все эти морщинки, мешки под глазами, грустные глаза. Наверное, такое может перенести только мужчина, который любит женщину, любит давно и окончательно. Я в такую любовь не верю, мужчины в моей жизни предпочитали и предпочитают видеть меня в форме, уверенной и жизнерадостной, что называется, «без проблем». И мне некому было рассказать все это, а вам рассказала, и… странное чувство, как будто фильм пересказала, кем-то сочиненную историю. Неужели это было со мной?

Венера замолчала, глядя в окно.

Я наблюдал за ней и ждал продолжения. Вопрос, какой у нее вопрос? Что она хочет понять?

Венера вздохнула и выдохнула:

– Хочу родить – и боюсь. – И заговорила торопливо, сбивчиво: – Я и усыновить хочу, просто не знаю, как правильно, у меня возраст, и мужа нет у меня, отец ведь тоже важен, можно усыновить, конечно, но я не знаю, может?.. – Она посмотрела на меня, а в глазах ее застыл вопрос: «А может, я еще выйду замуж? По любви? И буду счастлива?» Такой немного смешной и грустный вопрос. Вечный вопрос женщин, в сердце которых много любви, но которые не знают, что делать с этой любовью, и надеются, что замужество их спасет, что, выйдя замуж, они эту любовь воплотят. Они так хотят осчастливить мужчин и детей своей любовью, что совсем забывают о себе. И становятся несчастными.

– Знаете, Венера, вам подходит любой вариант, потому что дело не в ребенке или мужчине, дело в вас… – начал я, глядя ей в глаза. – Вы страдаете от прошлого греха не потому, что это какой-то то «особенный грех». К несчастью, грехом детоубийства отмечена почти каждая женщина «за тридцать». У вас – особенный случай, а не грех. Сейчас будет немного теории, которая может показаться вам странной, но так как идти вам уже некуда, придется ее выслушать и поверить. Или сделать вид, что поверили, и делать так, как я скажу. Хотя выбор у вас всегда есть. Можно в алкоголички податься. Замутить реальность, не просыпаться, жить в бреду, в вечном похмелье, хотите? Отличная анестезия, душевные травмы быстро превращаются в цирроз печени и – адьё… Хотите? Нет?

Я опять удивился тому, как много эмоций испытываю в контакте с этой женщиной. Злость кипела во мне, очень хотелось ругаться матом и орать на нее. Венера удивленно вскинула глаза на меня:

– Жан, я и пришла к вам потому, что мне больше некуда идти. Почему вы злитесь на меня? Мне уйти?

Я замолчал и снова посмотрел в себя: правда, странно, что-то кружит рядом с ней и задевает меня. Ловит меня. Злит. Что? Кто? Я сильно напрягся, я вслушивался, я затаил дыхание… Ну, конечно! Как же без него? Это он, мой старый знакомец, Багул. Демон, сущность, нечто, широко известное узким кругам как «пожиратель детей». Хотя нет, может и не широко известное, но чрезвычайно активное, потому что именно под его «руководством» каждую секунду в мире совершается один аборт. Это статистика, это реальные цифры про реальные аборты, и это только те аборты, информация о которых попадает в базы данных: ежегодно в мире производится сорок пять миллионов абортов. И, конечно, я не могу выйти на трибуну и рассказать о демонах, которые соблазняют людей. О демонах, что толкают людей в странные, изломанные, извращенные отношения, в которых ребенок просто не сможет выжить, зато демоны получают огромное удовольствие. Они наслаждаются болью, страданиями людей, а особенно – страданиями души, которая вечность ждала воплощения, дождалась его и через две-три, а то и шесть-десять недель, в страшных муках покидает этот мир и снова отправляется ждать своего часа. Эти мучения доставляют демонам особенное удовольствие. А уж души – способные мир изменить, сделать его более сбалансированным – о, они под особым контролем были, есть и будут всегда. Тут уж кто успеет первым: добрый, «светлый» покровитель, или представитель «темной стороны». Хотя иногда я думаю, что и здесь есть особый расчет. Тот, кто там, в вечности, держит баланс мира, вовремя подсказывает «светлым» или «темным», на какую забеременевшую девушку обратить особое внимание. Но, между нами, я больше сталкиваюсь с жертвами Багула.

Вот и Венера, она одна из них. Эта женщина должна родить, вернее, она может это сделать, и скоро она выйдет замуж – здесь все понятно. Зло не из будущего, зло из прошлого… Я опять смотрел на нее, слушал себя, дышал… Да, скорее всего, моя первая догадка верна. Тот ребенок, которого она должна была родить и не родила, был важен для Сущего. Он был из тех, кто держит баланс этого мира, шаман, если хотите. Она сразу попала под опеку «темной стороны». Ее старательно «оберегали» от рождения ребенка, потому что эта женщина – из тех, кого выбирают в матери так называемых «особенных», необычных детей, потому что матери эти сверхчувствительны и могут интуитивно понять, что лучше для ее малыша и как помочь ему проявить свой талант. Поэтому неважно, родит она или усыновит, ее ребенок будет талантливым, особенным и важным для баланса. И именно поэтому после аборта Зепар взял ее под опеку и сделал ее бесплодной, как будто бесплодной. Ей даже мысль не приходила, что может родить.

Венеру отвлекали от любви, от замужества и от рождения ребенка успешным бизнесом, деньгами и мужчинами, которые любили ее только за эффектную внешность, легкость в отношениях и равнодушие к их кошелькам, потому что у нее был свой доход.

«Говорить ей это все? Нужно ли ей это все? Нет, не нужно», – решил я про себя. Она настолько чувствительна и настолько необразованна в метафизическом смысле, что просто не поверит, или сочтет себя заранее не справившейся и откажется от миссии. Пожалуй, обойдемся без подробностей.

– Знаете, Венера, я не злюсь на вас, я злюсь на некоторое… м-м-м… напряжение, которое возникло здесь, вокруг нас, мне нужно поработать с ним. Думаю, я справлюсь. Дайте мне вашу руку, сейчас я буду говорить вам, все что вижу, вы сами переведете эти символы, сами расшифруете их.

Я взял руку Венеры и закрыл глаза. Настал момент перехода в визуальную реальность, я даже не знаю, как правильно назвать это состояние, я просто вижу, и то, что вижу, – существует. Я слышу звуки, чувствую запахи, я нахожусь там, в картинке, и одновременно – здесь, и рука моего посетителя в моей руке тому доказательство. И я заговорил:

– …Я – в пустыне, жаркой, нет, раскаленной от зноя. Огромные шары перекати-поля, серое от зноя небо, день на пике, плюс сорок как минимум. Я слышу крик, это не крик человека, это кричит верблюдица, она бежит по пустыне как безумная, в разгар зноя, когда все животные прячутся в норах или залегают в зарослях кустарников, в поймах рек. Она страдает, в ее крике – боль, она ищет свое дитя. Маленький верблюжонок, ее сын, где он?

Я задыхался от жары. Воздух плавился, размывая картинку. Мне казалось, что сейчас потеряю сознание, но уйти не мог. Я знал, что есть продолжение, эта история не закончилась. Держа руку Венеры, чувствуя ее пульс, я выплывал из обморока, марево таяло, и я увидел человека:

– …Я вижу странника, одинокого путника, он идет через пустыню, ему нравится быть одному, он уходит от людей. Он видит верблюдицу и зовет ее. Ему жаль ее, да, я вижу… Он надевает на нее веревку и ведет за собой. Он ведет ее туда, где она найдет своего верблюжонка… Да, ему можно верить… Можно верить…

Тяжело дыша, весь мокрый от пота, словно действительно вернулся из пустыни, я откинулся на спинку кресла:

– Венера, вы все запомнили? Вы все поняли? Запоминайте, важны детали!

Венера ошарашено смотрела на меня:

– Жан, верблюдица – это я? Верно?

– Уф, я не знаю, сейчас мне сложно что-то интерпретировать. Я сказал вам все, что видел. Вы получили визуальное воплощение вашей ситуации, вашего вопроса. Вы найдете своего верблюжонка, Венера, – улыбнулся я и добавил: – Найдете или родите, для Сущего все варианты подходят. – Венера вопросительно посмотрела на меня.

– А, не обращайте внимания, это я себе… Я помолюсь за вас, и вас прошу обрести привычку: начинать и заканчивать день с благодарственной молитвы. Вы придете ко мне еще три раза, я сделаю для вас амулет, мы еще о многом поговорим, но это – после. На сегодня – все. Я очень устал.

Венера кивнула, поднялась со стула, и я увидел, как тот прозрачно-серый карлик у нее на животе сжался и стал почти неразличим.

«Вот так, уродец. Кончилось твое время», – подумал я с удовлетворением.

Венера быстро шла по улице, у нее сегодня в одном из заведений (оно специализировалось на грузинской кухне) должен был состояться большой банкет, и нужно было все проверить и проконтролировать. Но как ни занята была ее голова, Венера, душой ли, интуицией ли, понимала, что жизнь ее изменилась, что она, Венера, перешла тот самый, намозоливший всем уши частым повторением, Рубикон и сожгла мосты. И что стала другой, она тоже чувствовала. В животе исчезла пустота, та самая дыра, куда уходили все ее чувства, ее жизнь и энергия. Откуда приходила тоска и печаль. Живот наполнился, стал круглый внутри… и живой, да, живой. Живой живот! Чудесно! Венера рассмеялась и прибавила шагу.