Read the book: «Сталкер. Истории. Ч.З.О. Сестра Радиации»
Пролог
Из дневника Катьки:
«Село Денисовичи жило спокойной размеренной жизнью. Вскоре тяжко стало. Очень. Многие бабушки и дедушки отправились к праотцам. Село обветшало и запустело. После непонятных выплесков энергии с атомной электростанции мы вообще еле сводили концы. Потом забрали Даньку – моего брата – и ещё нескольких человек.
Через какое-то время до нас дошли слухи, что в Забытых Землях появились твари, ведомые неким Антихристом. Не знаю, кем он был на самом деле… Все его так звали. Привыкли. Вроде, один из АПЛовцев говорил, что прозвали так из-за того, что носил перевёрнутый крест на шее и командовал своей Ордой. Это были толпы нечисти из осквернённых трупов обычных людей, военных, сталкеров. Насколько известно, его цель была захватить Зону, и возможно, использовать её как плацдарм для подготовки и дальнейшего расширения на Большую Землю. Но ему помешали. Мой брат, его товарищи, и немало других сталкеров. Они приняли участие в последней схватке.
Даньке оставалось всего ничего. Скоро должен был уйти в отпуск. Приехать в родное село, к нам, с матерью. Но он не вернулся. Его товарищи, которые ушли вместе с ним – тоже. К сожалению, погибло очень много АПЛовцев. А некоторые сёла, которые располагались ближе всего к центру Забытых Земель, были в прямом смысле сожраны тварями. Вурды постарались на славу. Не оставляли даже костей. Не давясь, пожирали людей вместе с сапогами и прочей одеждой.
Заместо моего брата, утром одного дня, к нам таки приехал один из АПЛ. Грач (так он назвался) был вместе с Тишкой, котом моего брата. Нашим двумордым любимчиком. Мы с матушкой как могли, накрыли на стол для Данькиного боевого товарища. Заварили крепкий, свежий, чёрный чай, которого оставалось всего ничего. До следующей поставки продовольствия от сталкеров АПЛ нужно ещё как-то дожить (сами то заваривали и пили сушёную мяту, листья ромашки, и другие полезные травки, что могли найти). Достали предпоследнюю банку клубничного варенья и испечённые матушкой в печи хлебные лепёшки…
За чаем Грач рассказал, что с ним произошло. Как они боролись с вурдами, что чудом выжил, и как Пришлый с Тёмным Сталкером отправил Антихриста в ад (по крайней мере, я очень на это надеюсь) или куда-то там ещё. Уничтожили в чёрной дыре, или в белой… я уже и не помню. А Данька… Грач сказал матери, что его пока не нашли. Позже шепнул мне на ушко, что он уже не вернётся. Никогда.
Тишка вился вокруг нас, между наших с матерью ног. Мурчал и фырчал. Уркал, поглядывая то на мать, то на меня.
– Тиша! Как ты вырос! Тебя прямо не узнать… Какой огромным стал! А лапища с когтищами… – матушка встала из-за стола, чуть нагнулась. Требушила и гладила кота за большую, усатую, четырёхглазую голову.
– А шерсть у него какая! Набитая, но мягкая… Как у медвежонка. Ай, Тишка, щекотно! – он встал передними лапами ей на колени и лизнул пару раз щёку.
– Ну всё, всё… хватит родной… Ой, ну и тяжёлый ты. Все коленки отдавил. Наверное, килограмм тридцать весишь, не меньше, – сказала мать, разогнулась и потихоньку убрала его дымчатые лапы с колен.
– Да, Тыщкэ хороший котэ, засчитник вирос! Сколько мы с ним этих щайтан мертвяков били-побили… Он многим из нас жизни спас, и нэ один раз! – начал с гордостью Грач, но в конце речи как-то погрустнел осунувшись. Опустил взгляд на стол, в чашку парящего чая перед собой, грустно вздохнул: – Э-эх…
Но Тишка не остался с нами. Я видела по его глазам, что он очень хотел, но никак не мог. Чувствовал, что нужен им, сталкерам. Что там, с ними, от него будет больше пользы. Как бы не хотелось, чтобы он остался, мы прекрасно всё понимали и не могли возразить. Да и как мы его удержим, насильно с нами? Зачем? Или может, он и сам рад остаться, но тогда будет чувствовать себя виноватым перед своими боевыми товарищами, с которыми уже столько всего прошёл… Его чувство вины и депрессия, как вирус, поразит и всех нас. Даже ещё хуже. Поэтому, хоть и с тяжёлым сердцем, но мы его отпустили. Так надо.
Оказывается, это было так давно… уже пять лет назад. А может, и больше. Вообще, в Зоне проблема со временем и календарями, знаете ли. Торговца в Денисовичах не было, радиосвязь работала плохо. Взять деньги на КПК неоткуда, а найти где их продают, я не представляю.
Но я помню, как странно и дико всё это звучало… И звучит до сих пор, в моей голове: Антихрист, порталы, живые трупы, пожирающие живых людей. Хотя и мертвечиной они тоже не брезговали.
Матери после этой новости – когда Грач ушёл, и мы в полной мере переварили всё им сказанное – стало очень плохо. Конечно, она как узнала, сразу заплакала… Но потом… было другое. Слёзы проходят, а это… Замкнулась в себе, со мной почти что не разговаривает. Взгляд опустел и поник. Часто ходит по дому из стороны в сторону, из комнаты в комнату. И смотрит куда-то в даль, с надеждой.
– Он придёт, обязательно придёт… я это знаю, я его слышу. Я слышу его, Катька, ты понимаешь?! Он говорит со мной. По ночам говорит, во сне! Мы видимся с ним. Он говорит со мной, говорит со мной, он говорит… со мной…»
Глава 1. Былые времена
Часть 1
О многих поселениях Чернобыльской Зоны Отчуждения в наши дни мало что известно. И с каждым разом эта информация, – их история, – история жизни людей, которые там остались, исчезает. Растворяется в бесконечном океане времени. Что с ними стало? Они до сих пор там? Возможно. Но некоторые уехали сами, позже, расставаясь с родным домом. Не у всех хватало сил и здоровья приспособиться к жизни в изоляции от основной массы общества. Поэтому, как бы больно им не было, они уезжали, теряя при этом довольно большой и значимый кусочек себя. Плакали. Рыдали. Кричали. Позже, немного успокоившись, просто грустили. Сколько-то они даже завидовали старожилам. Тем, кто остался. Кто не эвакуировался в момент катастрофы, и даже после эвакуации смогли приспособиться и не покинули свой родной дом.
Милые и симпатичные домики из деревянных брусьев были покрыты старым тёмно-серым шифером поверх дранки. В ясную погоду на нём грелись и купались в лучах солнца, утоляли жажду каплями дождя зелёные махровые островки мха и чудом проросшая луговая трава. Семена её принесли птицы, а может ветром занесло в мелкие щели треснутого шифера.
Те из них, которые больше всего повидали на своём веку – покрыты соломой с добавлением глины. Издавна соломенные крыши считались самыми лучшими – солома отлично сохраняла тепло в зиму, а летом прохладу. Смесь с глиной давала хороший противопожарный эффект. А дешевизна материалов делала такую кровлю доступной даже самым простым людям.
После аварии на ЧАЭС в 1986 году очень мало осталось жителей в Зоне Отчуждения. А в деревнях, на окраине, где уровень загрязнения был не так уж велик, жило немногим больше. Но, как ни крути, как раньше уже не было. Не вернётся сюда никогда тот быт и устой, нравы и атмосфера, человечность и романтизм. Душевность свободных людей этих земель, к сожалению, покинула множество сёл и деревень из-за катастрофы. Но и в наши тридцатые годы, до сих пор там живут, точнее выживают те, кто не ушли. Их остались единицы. И, к сожалению, даже эти единицы постепенно превращаются в нули. А с уходом последних из жизни, исчезнет и душа этих мест. Станет забытой, печальной, больной, никому не нужной калекой. Превратится в суровую и злую, полностью заброшенную территорию, наполненную страшных баек и фантастических сказок, когда угаснут последние язычки-огоньки, что одиноко маячили в сгущающейся темноте забвения, и жили, не давая этому месту окончательно потерять свой рассудок.
Печальны судьбы деревенских дворов, где раньше резвилась детвора, а каждый знал друг друга в лицо. Местные дедушки и бабушки, кто утром, кто после обеда, а другие с утра и на весь день выходили на улицу и собирались на лавочках. Бабы сидели, грызли семечки. Правда грызть особо было и нечем. Так, лузгали потихоньку подрагивавшими морщинистыми пальцами, но кто-то всё же умудрялся колоть чёрную броню семян цветка солнца передними зубами вставной челюсти. Довольно хрумкали, быстро водили челюстью вверх-вниз, пережёвывая, словно белки.
Деды курили самосад и дешёвые сигареты. Пили самогон. Закусывали испечённой в костре, горячей, местами обугленной, картошкой. И своим ароматным, хрустящим хлебом из деревенской печи, да дрожжевого теста. Хлебное тесто месили женские руки и пах он душистым подсолнечным маслом.
Пока что мужики ещё не наклюкались, матери и бабушки звали своих детей и внуков, чтобы те поели печёную картошку с пылу с жару. Пышный, дырчатый, словно сыр, румяный каравай, пышущий умопомрачительным ароматом по всей улице, приманивал к себе не только своих детей и ребятню соседей, но и малознакомых, безобидных пьянчуг, родом через улицу дальше, с окраины самой деревни.
– Ага, да какая ты нафиг белка! Горазда воображать. Белочки, они же маленькие, красивые, а ты… Не, ну если только такая… страш-шная, и старая. Потусторонняя, полудохлая-полуживая. Хрен тя поймёшь. Толи уже сама хочешь свалить на тот свет, или пришла оттудова, кого с собой забрать намерена. Хотя и то и другое, наверное, было бы кстати. Но я с тобой точно никуда не пойду. Чур тебя, стара бабка! – подкашивался древний дед, одетый в тёмно-синие трикотажные брюки с тонкой белой полоской по бокам и когда-то белой, а теперь уже засаленной, серой майке, которая уже никогда не станет прежнего цвета.
– Ишь, кем они себя тут навоображали, ё-маё. Деревенские грызуны-вредители. Вон, всю лужайку семечками заплевали, а детям то где играть?
– Шо ты там несёшь, пень трухлявый? Уж точно им играть не здесь, возле проспиртованного алконавта, нюхая твою вонючую, жгучую, сивушную отрыжку. Совсем мозги свои самогонкой сжёг. Вернее, их остатки… – заголосила бабка-белка, его жена. – Эх-х… За кого же я замуж вышла. Дёрнуло тогда, дуру, по молодости…
– Прогулки вдоль реки,
Из рук твоих полевые цветы…
Манила любовь, теплота этих рук,
А сейчас…
– А сейчас ты старый урюк! – выкрикнула рядом сидящая подружка и все громко рассмеялись.
– Был когда-то молодой, красивый… а теперь как мерин сивый!
–Э-эх! – тот махнул на сидящих рукой, цокнул. Продолжил, – заворчал обиженно, – в форме стихотворения:
– Цветы, и вдоль реки прогулки…
Иди метлу возьми,
Да за собою подмети.
И за одно – мои окурки!
Заулыбался и довольно «гыгыкнул» пару раз.
– И вообще, ты бабка, не гони уже коней впереди телеги, всё равно не управишься! Да и телега то, – посмотрел на неё ехидно, – ужо скоро и того, совсем развалится. И кони, тоже… постарели, – сделал паузу. – Гнать больше нельзя. Совсем передохнут… – последние пару предложений произнёс слегка задумчиво, с грустью в голосе.
– Сиди, грызи свои орехи, у каждого свои огре́хи… – тут же, словно забыв о разговоре, потерял к ней всякий интерес. Дед старался держаться молодцом, но прямые ровные шаги давались с большим трудом, дрожащие ноги передвигались очень медленно. Как в замедленной сцене из фильмов, делал шаг за шагом. Пытался найти своего пожилого друга, который сидел на лавке в этом тесном, беспросветном, «беличьем лесу». Не знай, где были другие мужики, но сегодня вышел только Митрофан, и он.
Лавочка, словно дупло. Треск шелухи подсолнечных ядер и хрумканье, которое сопровождал непонятный, перебиваемый друг друга, многоголосый женский галдёж.
– Давай, Митруха… ну, где ты там… эк-х, вошь твою дерёшь! – Споткнулся о ногу в синем сланце того самого, разыскиваемого Митрухи, держа в руке стеклянный пузырь с остатками мутной жидкости.
– Твою ж бабку через пятку… ты ш-што, меня на одной л-лавочке найти не можешь? – раздался вялый тихий голос от склонившейся к ногам головы. Слетел сланец. Тот об него ещё раз чертыхнулся, бутылка встряхнулась и ушла так низко, что часть содержимого выплеснулась прямо в лицо одной из сидевших на лавочке баб. Она только поднесла сжатые в щепотку пальцы к губам и отрыла рот, но сизая, мутная, вонючая струя оказалась быстрее семечки между пальцев. Женщина подавилась, закашлялась. Соседние «белки» с кульками из старых советских газет встрепенулись, заохали-заахали. Кто-то пару раз ударил ей по спине. Мутная жидкость недолго пребывала внутри и быстрым залпом вылетела обратно. Кусочки непрожёванных семечек, связанные старушечьей слюной и разбавленные попавшим в рот спиртным напитком, источали умопомрачительный аромат и через несколько секунд красовались на обросшей, густой, седой макушке согнувшегося пьяного Митрухи, одетого в серую клетчатую рубашку и спортивные трико с лампасами. Друг Митрухи весело рассмеялся, отряхнул его обгаженный затылок довольно сильными ударами, больше похожими на подзатыльники. Тот что-то недовольно пробурчал, еле-еле приподнял голову.
– Н-на! Будешь? – протянул ему под нос бутылку.
– Не-а. Лучше… покурим… давай. – Выдал Митруха очень медленно и устало.
Поставил пузырёк на землю и достал сигареты. Закурили. Ничего не видя пьяными старческими глазами, Митруха задел пузырёк ногой. Бутыль опрокинулась, но содержимого внутри оставалось так мало, что выплёскиваться было нечему. Оба старожила выдохнули с облегчением, что ничего ужасного, к счастью, не произошло.
Тут к компании подошёл другой пожилой, но довольно энергичный мужичок, в тёмных штанах и ботинках, потрёпанной коричневой куртке и белой драповой кепке.
– От Митрофаныч то, а? Сидит, всё курит и курит. Кашляет-кашляет, никак не подохнет, старый хрен, – проговорил длинный худощавый мужичок. – Знаешь, кстати, почему так часто икаешь?
–Н-ну и поч-чему? – Митруха хотел приподнять голову, но задача оказалась непосильной.
– Да потому что дьявол тебя вспоминает. Заждался уже там, внизу, – показывал пальцем, тыча вниз. – Но ты, старое плешивое отродье, никак не хочешь в студёную ложиться. Та если и ляжешь, то неглубоко. В канаве, что недалеко, во-оон на той стороне, – махнул рукой. – Где коров пас давеча. Проспишься до вечера, и обратно, с бурёнками. Они – в стойло, и ты – в своё.
– Коляныч, никак ты днём аншлагу нахлебался! Шо, утром снова показывали? – приветливо улыбались женщины. – Сегодня в антураже весь какой, забавный да смешной.
– Ох, и не говорите дамы! – Степан шутливо отмахивался. – Добрый вечер, кстати, – улыбнулся худощавым лицом, оголяя свои родные, крупные белые зубы.
– Ой, никак это к нам Степан пожаловал, собственной персоной. Самый молодой, полувековой! Звёздная улыбка нашего деревенского… да как его там, в Америке то… этого, «налейвуда»! – закричала одна из баб, строя ему глазки. – Ой-ёй, типун тебе на язык, кошёлка ты старая. Дети вон, гуляют, бегают кругом, а она кричит слова нецензурные, побойся бога! – погрозила пальцем соседка. – И где только слова такие нашла…
– Пф-ф, «где-где», известно где. По радио вещали, – фыркнула та в ответ недовольно, и отвернулась.
– На каком таком ещё радио? – заиграло у соседки.
– На том самом, которое у меня дома стоит, на полочке возле окна.
– О-ой, ты смотри, какая языкастая-я… Что не слово скажи, не вопрос задай, всё одно – лишь не доставай.
– Нашла я… Как эт называють… – призадумалась, обхватила обеими руками голову, покрытую тонким хлопковым платком тёмно-красного цвета с рисунками розочек, зелёных лепесточков на светлом фоне, и другими завитушками. – Вспомнила! Эксклюзивь, особая частота, во! Не каждый про такую знаеть!
– Ба-ааа… Ещё одна матершинница сидит с нами на лавке. Понахватались гадостей заморских. И не стыдно то как, засорять язык родной, великий и могучий. Кабы других слов у нас нету что ли? Измор словесного запаса поразил ваши умы и души, старухи окаянные. Прости господи дур грешных… бес поселился на языке ихнем, не ведают, что говорят, – пролепетав испуганно, перекрестилась одна из «белок».
– Вот оно что, хитрёна ты Матрёна. И как жешь умудрилась найти её? Неужто своими дрожащими костяшками нащупала? – не унималась соседка.
– Я – радиослушатель с таким стажем, сколько ты – говночистка свиная. Много чего знаю, и не только колёсики крутить умею.
Бабы громко заливались смехом вместе со Степаном, а соседка раскраснелась, нахлобучилась, как взъерошенный воробей.
– Девоньки, да вы посмотрите на нашу Глашу, не лицо, а помидор «бычье сердце», – послышалось с лавочки.
– Не, совсем не «бычье сердце», тот более красный. Это новый сорт будет, «бабье мордце» называется.
Смех и слёзы в полуслепых глазах, охи-ахи и покряхтывания.
– Эй, мужики! – два приятеля уже никак не реагировали, и лежали на травке возле женских ног. – Эвано как, па́ли к ногам милых дам! – рассмеялся Степан, тихонько тыкая башмаком своего ботинка в бока отдыхающих. Те сопели, причмокивая, изредка процеживая сквозь зубы что-то неразборчивое. Мошка с травы заползла Митрухе на нос, от чего тот сморщил физиономию. Но это не помогло прогнать мешающее ему мирно лежать насекомое. Кое-как с замаху, со второго раза, попал рукой себе в глаз. Негромко взвыл, но букашке этого хватило – испугалась и улетела.
– Стёп, а Стёп, да не трожь ты этих… Хорошо хоть, что они здесь, с нами, а не валяются в овраге каком-нибудь, иль вообще, хрен знает где. В грязи, коровами обгаженные. Потом жди их, когда припрутся, грязные и вонючие. Сколько хлопот с ними, а? Раздень, уложи, перед этим желательно отмой от всех нечистот и коровьего помёта. Ой, господи-ии, – протянула женщина. – Да если б можно было выходить замуж за свиней, я бы вышла за нашего порося, Хрумрика. Он то хоть и воляца в грязи, да всегда чистый, и потоʹм от него не пахнет, как от дурака моего. А взгляд у него какой умный, девоньки! Ба-аа, впервые такую животину вижу. А от этого, – толкнула ногой одно из сопящих на траве тел, – несёт, просто жуть, словно от гнилой капусты, шо в погребе нашем пролежала до лета. Забыл вытащить, старый балбес! – «балбес», которого заждалась капуста в погребе, мирно посапывал. Причмокивал и постанывал, изредка пуская из носа пьяные пузыри и слюни с приоткрытого рта. Подтянулся поближе, да обхватил получше что-то, что легонько брыкалось и толкалось. Обнимал с довольной пьяной улыбкой и слюнявил приоткрытым ртом чёрные калоши своей жёнушки, разводя на матовой от пыли обуви блестящую влажную грязь.
Так и сидели, сплетничали. Болтали босыми ногами по короткой зелёной травке, которую ранним утром скосил хозяин старец, и по совместительству муж одной из сидящих на лавочке. Который сейчас таки лежал под действием высокоградусной жидкости у женских ног. А бабы всё кудахтали о своём, лузгали семечки, да следили за детьми. По крайней мере, делали вид. Изредка поглядывали, где есть кто и окрикивали. Ругали по поводу и без, чтоб не заигрывались уж совсем сильно и помнили, что родители, деды и бабушки, вставят знатных люлей, если их поведение покажется старшим неправильным и за грань выходящим.
Слегка накренившийся от старости дом коньком треугольной крыши загораживал уходящее с верха синего полотна нежное, молочно-пурпурное одеяло из облаков. Сгущались сумерки, иссякала энергия всего живого. Мелкая ребятня уже не так громко и дико смеялась и гоготала. Пыль из-под босых пяток постепенно утихала, словно уставшая, замученная, отмутызганная бешеной пацанвой с девчёнками, медленно и аккуратно ложилась на землю. Укрывалась одеялом тени, успокаивалась и больше не поднималась с поверхности земляной деревенской дороги. Готовилась ко сну. Загорелые и энергичные маленькие ноги бешеной ребятни, что носились по улице в пропитанной пылью серых майках и футболках, устало заплетались. Те же, кто был вообще без футболок, – даже мелкие девчонки, – и в ком ещё оставались хоть какие-то силы, не переставали дурачиться. Размазюкивали прилипшую пыль и песок по своему мокрому от пота телу и пачкали остальных. Догоняли, норовя измазать все волосы, а лучше ткнуть в ухо, нос… а ещё лучше в рот, чтоб на зубах хрустело. Вот смеху то было… Дети. Что тут скажешь.
Часть 2
Потихоньку время подходило к вечеру. Начало лета выдалось достаточно тёплым, но не слишком жарким. На безоблачном небе солнце светило высоко и ярко. Грело очень тепло, нежно, не обжигало и не напекало. Берёзки, что росли почти у каждого дома, рядом с тёмно-синим, симпатичным, невысоким, – примерно полтора метра, – заборцем, укрывали прохладной тенью сидящих на лавочке и близлежайший лужок, на котором мирно посапывал Митрофан с приятелем, чуть ли не в обнимку.
Подбежала покрытая пылью темноволосая девчушка с песком на губах, отряхивалась и шерудила волосы.
– Ба, а ба, дай водицы, или молока испить. Жажда замучила. А хлебом как пахнет, ммм… Ты хлеб испекла, ба, а ба? – не унималась Катька, отряхивалась, сплёвывала хрустящий на зубах песок.
– Ой Катька-а, ёшкина матрёшка, вы шо там делаете? Тебя одну что ли по всей деревенской дороге извалякали, тащили-мутызгали? – говорила невысокая рыжеволосая бабушка Женя. Встала с лавочки и медленно, слегка качаясь из стороны в сторону из-за плохо сгибающихся коленей, пошла во двор, где на столе стоял графин с водой и испечённый каравай. Налила в кружку воду, отломила здоровенный кусок хрустящего хлеба.
– На вот, держи. Ещё не остыл.
Катька накинулась на ломоть, схватила двумя руками, и стала жадно и быстро кусать.
– Да что же ты, словно зверёныш какой, неделю некормлёная. Поесть нормально хочешь небось? Я щей густых наварила, со сметаной, с зелёным лучком, да ядрёным чесночком с солью в прикуску, как вы с Данькой любите, а? Кстати, а где твой братец? Совсем исчез из виду.
Катька жевала с полным набитым ртом, пыталась сказать, но доносилось что-то совсем кашеобразное и непонятное.
– Да ты прожуй сначала нормально. Воды попей. Не торопись ты так, никуда от тебя этот хлеб не убежит. Вон, полно стоит, целый каравай, – улыбалась бабушка Женя, гладя внучку по пыльной сухой голове.
– Он ш пачанами на озеро поехал, купашца, – проговорила она, запивая тремя большими глотками и громко дыша носом.
– Так, а ты что не с ними, или обидел кто?
– Да нет, ничего такого, мы тоже шли туда с девчатами, только по дороге… – внучка замолчала, прикусила губу.
– Ну, что по дороге то?
– Увидела блестит штучка какая-то. Подбежала, хвать её, а это оказалась что-то тёмно-серое. Похоже на монетку. Такая она… необычная. Что-то непонятное на ней нарисовано. Не похожа на копейку, и на рубль не похожа. Тут Олька, тоже подбежала, толкнула меня плечом, я аж чуть не упала. Говорю ей, ты чё, совсем что ли? А она такая: «Что это у тебя в твоём карманце? Что нашла? Показывай!»
– Ну а ты?
– Я достала из кармана монетку, и показала ей. А она как увидела, такой злой стала… Хотела схватить с моей ладони, но я же знаю, что Ольке нельзя доверять. Лучше никому не доверять. И вообще, только на себя надеяться. Всегда. Сжала в кулак быстрее, чем Олька дотянулась. И в этот момент… – лицо девочки изменилось, словно увидела что-то. Сильно испугалась, глубоко и судорожно задышала.
– Она стала совсем другой. Не собой. Лицо сделалось земляным, под глазами появились круги фиолетовые. Стояла напряжённая, сжатая как пружина. Как волчок мой на взводе, что подарили мне с матушкой на день рождения. Я его очень люблю, ведь так давно хотела! Обожаю его пускать у тебя дома по́ полу, бабушка. Так вот, стоит она, как волчок накрученный, взвинченный. Кулачки белые сжаты. И тут ветер поднялся очень сильный, непонятно откуда. Волосы её длинные, светлыми локонами как змеи извивались. Сделала ко мне шаг, встала близко очень. Мне аж неприятно, жутко сделалось. Смотрела, на её лицо, как желваки на скулах заходили. И глаза, зелёные, насквозь сверлящие, сверлом ядовитым… – Катька сглотнула и продолжила дальше. – Её взгляд источал что-то, не иначе. Я чувствовала энергию, которая отравляла меня, отравляла всё вокруг. И платьице её красное, в клубничку расписное, развивалось на ветру. Да так сильно, что ударило несколько раз по моим ногам.
– И тут она накинулась на меня с кулаками, повалила наземь! Начала корябать ногтями, что стали похожи на тонкие длинные лезвия. Полоснула по рукам и ногам. Аж ручейки крови пошли, ба. Представляешь? На ногах раны глубже оставила, сильнее всего. Тоже мне, подруга, – Катька фыркнула. – Разве подруги так поступают?
Катька показала на сильно покрасневшие пятна сбоку на икроножной мышце и слева, выше коленки. На том, что выше коленки, кожа вспузырилась белыми волдырями.
Мы скатились в низину. Валялись на земле, в пылище. Немного не дошли до озера. Пока лежали, я крутила головой и заметила, что именно здесь, почему-то, трава вся пожухла как осенью. Закрылась от неё руками, а она била, пыталась вырвать эту штучку из кулака. Я скинула её с себя, толкнула ногами в живот. Побежала сюда, домой. И вот я здесь, кушаю хрустящий каравай. Ой, больно! – рана на ноге дала о себе знать, радостное детское лицо сморщилось от боли. Катька поджала и напрягла губы.
– Батюшки мои, да у тебя серьёзный ожог! – Взволнованно и громко говорила баб Женя. – И вулдыри то какие, ай-ай-ай. Где ж ты умудрилась так обжечься, совсем под ноги не смотрите, где беситесь.
– Так я же и говорю! – девчонка насупилась, говорила серьёзным голосом. – Ты мне не веришь. Я так и знала не поверишь, что от Ольки, от когтей её ведьминых следы такие, будто в чертовку превратилась. И платье у неё ещё, как из крапивы сшито. А, ба? – она посмотрела на бабушку Женю. Искала в её глазах поддержку. – Помню, когда один раз в крапиву попала, все тело горело, и руки были красню-юючие-е… как раки, которых деда варил.
– Да будет тебе завираться. Небось костёр кто жёг, ты через него сигала, или прыгали в овраге на мусорке, которую частенько поджигают. Вот и навернулась, а правду сказать боишься. Вечно лазаете, бегаете, играете там, где нормальному человеку и в ум никогда не придёт шастать. А для вас это любимые места, как мёдом помазано. Ладно. Потом с твоей подружкой разберёмся. Я с ней обязательно поговорю. Кстати о мёде. Сейчас обработаем, обмоем водой и помажем. Пойдём, присядь-ка пока здесь, обожди на крыльце. Сейчас мазь сварганю и обработаем. Всё будет хорошо.
Бабушка Женя нарвала красно-зелёные стебли ревня, что рос у забора, и ушла в дом. Помыла, нарезала, смешала с парой ложек прошлогоднего цветочного мёда, который обменяли у соседа дяди Вити на мешок картошки. Хорошенько раздавила, чтоб те дали сок, перемешала. Достала бинт из кухонного шкафа, где на одной полке стояли тарелки и стаканы, на другой, что повыше, находились всякие баночки-скляночки, пузырьки с йодом, бинты и марля. Вышла на улицу с неглубокой миской в руках, бинтом и ножницами. Медленно уселась рядом с внучкой на ступенях пока ещё нового, имевшего вид, деревянного крылечка, которое сколотил её муж Виктор, тёска соседа.
– Вот, древнее деревенское народное снадобье. Издавна предки наши им мазались. – Баб Женя аккуратно, еле касаясь страшно вздутых вулдырей, наносила медовую кашицу с соком ревеня. Девчонка иногда ойкала и слегка дёргалась, когда бабушка дотрагивалась чуть сильнее к обожжённому месту рядом с вулдырями. И то дёргалась больше от испуга, что вот-вот сейчас прикоснётся и будет ещё больнее.
– Ну что ж, теперь лёгонько перебинтуем твою лапульку-красатульку, во-оот так. – Баб Женя перебинтовала и завязала нетугой узелок.
– Спасибо, бабушка, я тебя так люблю! – чмокнула рыжеволосую пожилую женщину в щеку и крепко обняла.
– Я побежала…
– Погоди ж ты, побежала она, – перебила её бабушка, удерживая рукой рванувшую с места девчонку. – А как же второй ожог? Там хоть и не так серьёзно, но помазать не помешает.
Девчонка недовольно нахмурилась, села, но ничего не сказала.
– С Олькой то, что случилось? Там осталась? – совсем тонким слоем помазала покрасневшую кожу ниже колена. – Всё равно через минуту грязью угваздаешь и сотрёшь. И будет, шо мазала, что не мазюкала, всё одно.
– Олька? Олька-аа… – Катька призадумалась ненадолго, вспоминая мельтешащие перед глазами события последних нескольких часов. – Да не знаю ба, правда. Мы как извалякались, я её ненормальную оттолкнула, вскочила да дёру дала. Сверкали мои сандали ого-го!
– Ясно всё с тобой, горе ты медовое, спелое, садовое, – чмокнула Катьку в щёчку. – Вот, теперь можешь бежать. Снова шляться и лазить где попало. Смотри, ноги не переломай. На арматурину какую не напорись или стекло битое. Слышишь меня? Повнимательней, а то в следующий раз мёдом с травой можешь и не отделаться! Даже сейчас, с такой травмой, тебя отпускать нельзя, – говорила баб Женя.
– Ну ба-а, – застонала Катька.
– Вот и я о том, разве тебя удержишь? – посмотрела на внучку с некой долей безысходности. – Оставь тебя сейчас дома, когда все гуляют, никому покоя не дашь, а мать разбудишь-перепугаешь. Начнёшь носиться и прыгать по креслам и кровати как дикарка. А у Маринки единственные выходные выдались. А то одна работа. И вы ещё с ума сводите, спать не даёте. Хорошо, что каникулы начались, она вас ко мне привезла. Сейчас пусть поспит, отдохнёт. Вы, кровососы мелкие, всю кровушку еёшную выпили. Вечером немножко поболтаю с ней нормально, пока вы с братом с новыми синяками, ссадинами да ушибами, на ужин не припёрлись.
Часть 3
– Доченька, милая, – Марина Викторовна присела напротив на стул. Взяла её за руки. Помнишь ты бабушке сказала, что никому не доверяешь? Кто тебе вообще такое сказал: «никому нельзя доверять»?
– Да никто не говорил, просто… Много таких, почему-то…
– Ты точно рассказала всё, ничего не упустила? – Катька смотрела на мать, на её тёмно-каштановые волосы, разбавленные не так давно возникшими седыми прядями. Лицо у неё было доброе, но очень уставшее, обессиленное. А когда услышала о пропаже её подружки, то сразу после этого Катька заметила, что на её красивом аккуратном лице появились новые, довольно глубокие морщины. Или это свет так играет и ей показалось?
– Да всё я рассказала ма, всё. Как было, так и сказала. – Катька уже сама начала уставать от всех этих вопросов, плавно переходящих в какой-то допрос. – А не верю, не доверяю, потому что кругом… – она задумалась, подбирая слова. – Кругом одно зло. Люди злые. Вокруг них всё злое. И все, кто с ними общается, тоже начинают меняться. И так с каждым днём, с каждым годом. Становится всё только хуже, и хуже. Неужели никто из вас этого не замечает?
– Ну что ты, как жешь никому не доверять… Я надеюсь, что мне, бабушке, и Даньке, ты веришь и доверяешь. А если поссорилась с Олькой, то это не означает, что вы не помиритесь или что все будут такими… Ну, ладно, – Марина Викторовна решила больше не допытываться к дочке с расспросами, тем более чувствовала, что та говорит правду. Она смотрела ей в глаза. Её дочь склонила голову, глядела на носки своих песочных сандалий, болтала ногами.
