Read the book: «Тройной полярный сюжет»

Yuri Kazakov, Олег Куваев, Борис Горбатов

Font:

Текст публикуется по изданиям:

О. Куваев. Сочинения: в 3 т. Т. 1. Повести. – М.: Престиж Бук, 2013. – 512 с., ил.

Ю. Казаков. Северный дневник. – М.: Советская Россия, 1973. – 371 с.

Б. Горбатов. Обыкновенная Арктика: Рассказы, публицистика. – М.: Молодая гвардия, 1975. – 352 с.

Обложка, иллюстрации: Ситдикова Ирина Витальевна

* * *

Олег Куваев
Тройной полярный сюжет
Повесть

Олег Михайлович Куваев (1934–1975). Фото из семейного архива Куваевых, публикуется впервые

– I —
Упрямый капитан Росс

Катастрофа

На заснеженном горном склоне, который под мартовским солнцем был так ослепителен, что временами казался чёрным, шли горнолыжные соревнования. Фанерная доска с фамилиями участников, номерами и секундами против них извещала, что шёл третий и последний пункт горнолыжной программы – скоростной спуск.

Трасса была прорублена в соснах. Могучие горные сосны в торжественной зелени и бронзе стволов придавали происходящему почти ритуальный оттенок. Выше по склону сосны исчезали, и вдали, совсем уж торжественно чёткие, выступали снеговые вершины и пики.

Внизу была суета. Цветными пятнами разместились здесь кучки болельщиков: коричневых от солнца парней и девиц в немыслимой расцветки свитерах, невероятных фасонов тёмных очках, с горными лыжами, украшенными всей геральдикой мира, – околоспортивная публика.

И совсем одиноко на фоне горных вершин стоял при двух костылях и одной лыже, ибо другая нога была в гипсе, сожжённый солнцем до черноты сухопарый ас горнолыжников.

Далеко вверху, где трасса исчезала в поднебесье, показывалась облачной мошкой летящая вниз фигурка.

Сжимая костыли, ас смотрел на фигурку, бормотал с акцентом:

– Идош, да?

Фигурка исчезала на мгновение и вылетала из-за склона: поджатые руки и колени, шлем, тёмные очки и воздушный свист – человек уносился вниз, в расплывчатые цветные пятна.

Ас снова смотрел вверх, где следующий уже мчался в смертельную неизвестность и чего сегодня был лишён он, корифей скоростного спуска.

…На вершине горы, где был старт, уже не стояли торжественные сосны. Среди тёмных скал здесь посвистывала позёмка. Лыжники с номерами на груди и спине, их осталось немного, нервно разминались, ждали своей минуты. По чёткому интервалу стартов, по тому, что не было затяжек и перебоев, все знали, что пока никто ещё не «гремел», что, значит, трасса в порядке. Но… всякое может быть за три стремительные и бесконечно длинные минуты спуска.

– Номер сорок семь. Ивакин. РСФСР, – сказал в телефонную трубку помощник арбитра. В шубе, валенках, лохматой шапке выглядел он странно среди обожжённых высотным солнцем, затянутых в эластик парней.

Сашка Ивакин в это время говорил о чём-то с тренером, как и все кругом, демонстрируя беззаботность. Это ему почти удавалось, так как спорт ещё не успел огрубить мальчишескую мягкость его лица.

– После средины «плечо», за «плечом» – «пупок». – Тренер машинально присел, спружинил ногами.

– Знаю. Всё знаю, Никодимыч, – сказал Сашка.

Он нагнулся и одну за другой защёлкнул на ботинках сверкающие «лягушки». Вначале суеверно на правом, потом на левом. В щиколотках сразу возникла уверенная тяжесть, лыжи стали продолжением ног.

– Эй, Русь! – поторопил судья.

Сашка подмигнул тренеру. В тот же миг лицо как бы стянулось на жёстких пружинах, морщины легли в углах рта. Когда он выкатил к старту, было уже не лицо – рубленная топором маска. Сашка надвинул шлем, очки и преобразился ещё раз – не человек, механизм для смертельного испытания.

– Пшёл! – Судья сделал отмашку красным флажком.

Сашка толкнулся палками, ещё толкнулся, чтобы набрать скорость, сдвинул лыжи, согнул колесом спину, вынес руки с палками под подбородок, и стремительно засвистела трасса, мягко начали пофыркивать лыжи.

В бешеном вираже, окутавшись облаком снежной пыли, Сашка прошёл поворот трассы, но тут правая Сашкина лыжа на что-то наткнулась, он сбился, выровнялся, и в это время резко исчез под ногами склон, и он с нелепо задранной лыжей так и летел в воздухе. Голова, шлем, лыжи, руки, снежная пыль – катился Сашка Ивакин по склону и наконец замер, врезавшись в могучий сосновый ствол.

Взвыла на дальней дороге сирена скорой помощи. Тревожно вздохнула и заговорила толпа разноцветных болельщиков.

Прокатилась к финишу одинокая лыжа, сорванная с ноги Сашки Ивакина, и толпа расступалась перед ней.

Ловко балансируя костылями, скатился к нему на одной лыже покалеченный ас.

– Друга, а? Живой, а? – Выпрямил спину и загадочно гаркнул вниз: – Тоббоган!

Какие-то бодрые юноши уже тащили алюминиевое корыто с красным крестом: санитарные нарты тоббоганского типа.

Разноцветная толпа облепила сосну, и метеором врезался в толпу примчавшийся сверху седоголовый тренер.

Сашка лежал у сосны. Ремень шлема лопнул под подбородком, шлем сбился набок, струйка крови текла по лицу.

Озабоченно протиснулся врач и открыл коробку со сверкающими инструментами.

Сашкин взгляд был бездумно светел, бездумно прост. И отражались в нём цветные пятна, сосны, горы и снег.

…Втыкая каблуки горных ботинок в склон, тренер сам спускал Сашку Ивакина. Шапку он где-то потерял, и солнце безжалостно высвечивало и седину, и рваный шрам поперёк лица, и мёртвый, безжизненный глаз. Живой тренерский глаз неотрывно смотрел на Сашку.

– Саш! Саша! – тихо позвал тренер. Но бездумен по-прежнему был взгляд Сашки Ивакина. Бездумен и прост.

Утверждают, что в критические минуты перед глазами человека проходит «вся его жизнь». Автор не встречал людей, сказавших бы «со мной это было». Но он встречал тех, которым в смертный миг приходили в голову посторонние мысли.

Взбаламученный мозг Сашки Ивакина занят был не горькими мыслями, не мог он осознать и своё положение. Перед его глазами, вроде бы как в кино, плыли цветные картинки давней мечты, вставали люди, которых он никогда не видел, но знал лучше многих, живущих рядом.

Кабачок «Пьющий кит». Лондон, 1818

Май в Лондоне 1818 года был ветреным и холодным. Туман закрывал стены домов, булыжник на узкой припортовой улочке был мокр, и сквозь этот туман еле мерцал фонарь, укреплённый над вывеской кабачка «Пьющий кит». На вывеске был изображён кит с кружкой.

Кабачок этот был тёмен, пуст. В голых своих стенах, при голых столах и за пустой стойкой стоял молчаливый хозяин, вперив в пространство ничего не выражающий взор.

В этом мрачноватом заведении нельзя было пить в одиночку. Посетителей же было трое: толстяк в вязаном жилете – явно рыботорговец; обветренный малый с бедовыми, видавшими виды глазами, в матросской суконной куртке, и ещё одного рассмотреть было нельзя, потому что он не то спал, положив голову на руки, не то просто задумался о безысходности бытия. Все трое сидели за одним столом, освещённые одним кругом света.

– Император Карл Пятый и ко-ро-лева… – торжественно подняв палец, говорил рыботорговец.

При слове «королева» человек поднял голову. Был он горбонос, смугл, нездешнего, южного облика.

– …И ко-ро-ле-ва Венгерская, – покосившись, продолжил рыботорговец, – …посетили могильный камень фламандца Вильгельма Бинкельса. Чем заслужил такую честь этот фламандец? Тем, что изобрёл новый и прекрасный способ засолки сельди. Весь мир ест сельдей, но способ засолки…

– Ер-р-рунда! – Горбоносый снова поднял тяжёлую голову. На смуглом худом лице тревожными бляшками белели глаза. – Тр-реска! Венгер-рская кор-ро-лева! Посетили могильный камень! В Гудзоновом заливе нас сжало так. – Он взял в руки глиняную кружку и сжал её в грязных ладонях. Кружка треснула.

– Две монеты, – сказал в пространство хозяин, не повернув головы.

– Радуйся, что я жив, грабитель, – отмахнулся матрос. – Я говорю: вначале сжало. Потом отпустило. А когда опять сжало и опять отпустило, то было половина трюма воды. Кто выкидывал сундучки на крошечный лёд, кто поносил всех святых, кто ждал, что будет из этого светопреставления. А потом сжало снова. Сжало и понесло, и тут уж все принялись молиться… А Рыжий закричал с бака, что видел Её.

– Кого? – спросил рыботорговец.

– Розовую чайку, – помедлив, ответил матрос.

Обветренный малый покивал головой.

– Когда он крикнул, что видел розовую чайку, все бросили молиться и начали откачивать воду. Мы качали, а нас тащило вместе со льдом на Северный полюс.

– Их подобрал китобоец где-то возле Аляски, – тихо пояснил рыботорговцу обветренный. – Видеть розовую чайку – значит спастись.

– Про эту птичку я слышал раз двадцать, – сказал из-за стойки хозяин. – Половина тех, кто терпел крушение во льдах и выжил, говорят, что в самый страшный момент появлялась она. И люди спасались.

– Молчи, убийца, – сказал пьяный матрос. – Ты её видел, а, Себастьян?

– Её видел Рыжий. Но Рыжий погиб.

– Вот-вот, – насмешливо подхватил хозяин. – Все её видели перед тем, как спастись, и никто из уцелевших не видел. Всегда её видел кто-то другой.

– Рыжий кричал, что видел. И мы… мы-то спаслись? Против этого спорить не будешь? – Себастьян хотел что-то добавить и осёкся.

Дверь кабачка «Пьющий кит» распахнулась с треском. Ветер влетел в тишину и прошёлся между столов, как полисмен, посетивший в глубокий ночной час злачное место.

Держась под руки, в дверь медленно ввалились четыре фигуры. Драная одежда, чёрные, обмороженные, истощённые лица, и на лицах этих горели шальные от пьянки и возбуждения глаза.

– Ром! – хрипло сказал один, и остальные прикрыли на миг лешачьи глаза в знак подтверждения.

Все четверо плюхнулись за один стол и сдвинули табуретки, точно опасаясь расстаться хотя бы на миг.

– Ребята! – радостно сказал Себастьян. – А вот и наши. Пьяны, как на берегу.

…Капитан Росс шёл по узкой улочке припортового Лондона. Сырость, темнота и туман смешивались здесь, как в канале, и стенками канала были мокрые тёмные стены кирпичных домов с тёмными глазницами окон, а дном – разбитый булыжник. Тусклые головы фонарей были размещены здесь редко и неравномерно. В столь поздний час по таким районам бродили только подозрительные личности и потерявшие цель гуляки.

Но капитан Росс был трезв. Он плотно закутался в плащ, оттянутый сзади короткой морской шпагой. Шаги гулко стучали по мокрому камню.

В тусклом фонарном свете было видно, что он далеко не молод, а может, его старили морщины у носа и уголков рта, а может быть, всё дело заключалось как раз в освещении.

По залитой туманом и ночью улице шёл хмурый, тяжеловесно собранный капитан Королевского флота, один из представителей славной морской фамилии Россов. Всё это время в ушах у него звучал сухой и официальный голос со старческими придыханиями и неожиданными раскатами привыкшего повелевать человека.

«…По отбытии от берегов Англии Вам надлежит взять курс на Гудзонов залив, выбрав для этого кратчайший при сложившейся морской обстановке путь…»

Какая-то неясная фигура прислонилась к стене дома. Фигура проводила капитана Росса по-волчьи блестевшими глазами.

«…Оставив к весту Баффинову Землю, искать к весту же выхода в море Бофорта… Острова к норд-весту от Девисова пролива изучены слабо, и Вам, капитан Росс, надлежит надеяться на собственную осмотрительность… При удачном стечении обстоятельств и выходе к Берингову проливу как можно дальше пройдите вдоль берегов Сибири, помня о том, что эти земли крайне интересны короне. Любые Ваши усилия в этом направлении будут оправданны…»

«…Туземцы… животные на берегах… – раздумчиво продолжал голос. Буде таковые есть, капитан, в тех краях…»

– Буде таковые есть, – пробурчал Росс.

– Остр-ровам не дают наше имя! – Двое пьяных выплыли на перекрёсток, поддерживая друг друга.

– Не шатайся, Черпак, – бормотал один из матросов. – Ты видишь, сэр стоит прямо.

– Да он же трезвый… сволочь, – с детским изумлением сказал Черпак, уставившись на капитана Росса. – Трезв, как фонарный столб. Клянусь бабушкой моего боцмана – это капитан Росс. Скоро он будет прямой, как сосулька. Вся команда будет пряметь, как сосулька, там, за Гудзоном… – Голоса матросов исчезли в тумане, как в вате.

Волна Темзы слабо била о деревянную пристань. Мерно качались чёрные ослизлые лодки. Капитан Росс сбежал по отлакированным сыростью ступенькам. На шесте у одной лодки горела оплывавшая свеча в закопчённом фонаре. Лодочник дремал, укутавшись в шаль. Росс постучал сапогом о борт лодки.

– Эй, Харон!

– Да, сэр! Слушаю, сэр! – ошалело сказал лодочник, скидывая шаль и машинально хватаясь за вёсла.

Он оглянулся, узнал капитана и улыбнулся беззубой улыбкой.

– Доброе утро, сэр. Хорошо погуляли? На судно?

У нас нет ни имён, ни званий,
Мы быдло, палубный скот,
Только тот, кто моряк по призванью,
Не бросает английский флот.

Островам не дают наше имя.
У нас клички и нет гербов.
Эй, на ванты!
Смерть морским молитвам не внемлет,
Рвётся жизнь, как манильский трос,
Но всегда Неизвестную Землю
Первым видит с мачты – матрос!

Матросская песня XVIII века

В больнице

Сашка Ивакин лежал на операционном столе, закутанный в стерильное белое облако.

Группа врачей в углу операционной вполголоса переговаривалась, готовясь к операции.

– Перелом ноги, два ребра…

– Рентген показал трещину в черепе…

– Рвота отмечена?

– Да. Первые полчаса после травмы.

– Типичное сотрясение мозга.

Сашка лежал с открытыми глазами. Ему поднесли наркозную маску.

…В вестибюле больницы сидели товарищи Сашки по команде – крепкие загорелые ребята в одинаковых спортивных пиджаках яркого цвета, одинаковых брюках и замшевых туфлях. На коленях у всех лежали одинаковые бельгийские плащики, и было приятно смотреть на этих ребят со свежими от загара лицами, на которых спорт всё-таки наложил отпечаток преждевременной зрелости и возмужания.

Тренер сидел, положив руки на колени, и смотрел в пол.

Тихо открылась дверь. Вошёл ещё один – как был в блестящем эластике с белыми полосами вдоль брюк, только накинул куртку.

– Как? – шёпотом спросил он.

Ребята пожали плечами.

– Шаганов взял золотую по трём видам, – сообщил он.

– А спуск? – так же шёпотом спросили его.

– Габридзе.

Спортивные юноши покивали головами. Один встал и направился в глубину белоснежного коридора. Тренер поднял голову. И все стали смотреть в коридорный проём. На цыпочках парень вернулся.

– Прогнали! – объяснил он. – Ничего не известно.

Ребята шёпотом переговаривались между собой.

– Сашка взял бы.

– Габридзе всё-таки…

– А Ловягин?

– Загремел на втором перепаде.

– Эх, Сашка…

В вестибюле стало тихо. Уставившись в пол, думали свою думу спортивные мальчики. Тренер посмотрел на часы.

– Спать!

– Соревнования-то кончились, Никодимыч.

– Спать! – жёстко повторил тренер, и мальчики беспрекословно потянулись к выходу, оглядываясь на белую дверь, за которой маялся в наркозном дурмане друг-приятель, надежда команды Сашка Ивакин.

Документы

«В 1823 году из Кронштадта вышла экспедиция на бриге “Предприятие” под командой О. Е. Коцебу и, вероятно, летом 1824 года достигнет мыса Ледяного и направится навстречу Парри, который будет стремиться от Ланкастера к западу… Таким образом, слава географических открытий оспаривается искусными мореплавателями двух сильнейших морских держав Европы, которые не жалеют усилий, одушевляясь желанием решить прежде всех важнейшую географическую задачу».

«Курьер Глазго», 1824 г.

«Англии не простится, и она станет посмешищем всего мира, если позволит какой-либо другой стране из-за своего безразличия ограбить себя, лишить всех своих предыдущих открытий».

Письмо в Королевское географическое общество полярного капитана Джона Барроу, именем которого назван крупнейший мыс Аляски, 1829 г.

«Одно из судов экспедиции в честь Вас и как подтверждение Ваших заслуг и талантов я назвал “Крузенштерн”… Если произойдёт кораблекрушение, “Крузенштерн” станет нашим последним прибежищем, поэтому особенно символично название этого судна, как дань Вашей ценной работе по Тихому океану… Если я дойду до границ русских владений в Америке, я водружу там флаг России, ибо моя экспедиция носит чисто научный, а не политический характер».

Письмо Джона Росса Крузенштерну, 19 марта 1829 г.

«…Познание таинств мира есть первейшая обязанность всякого путешественника. Летописи морской истории полны сообщений о невероятных чудищах. О морском змее, известном под названием Краббен, Горвен или Анкетроль. О сельдяных “королях”, которые определяют маршруты стад рыбы. О птице Едредон, которая вырывает из груди пух необычайной мягкости и выстилает им гнездо. В последней нетрудно узнать обыкновенную гагу. Известны также легенды о розовой чайке, странной птице арктических стран, которая приносит спасение гибнущим мореходам. Как всегда, в этих историях трудно, а подчас невозможно отличить правду от вымысла…»

Из дневника капитана Росса

…Когда бог создал океан,
Три дня, три ночи пил,
Тут чёрт пустился на обман
И воду льдом покрыл…

Песня китобоев

В сентябре 1818 года оба судна экспедиции Джона Росса были зажаты льдами в проливе Ланкастера. Но капитан Росс ещё не знал, что это пролив. Точно так же, как до этого лета он не знал, что Баффинов залив является именно заливом. Поистине это была загадочная страна. Проливы, которые кончаются тупиком, заливы, похожие на проливы. Низкие берега сливаются с морем. И всё закрывают туманы. Туманы, дожди и снег. Снег среди лета. Все привычные представления о трудностях мореплавания здесь переворачивались. Здесь не было штормов. Не было тропических лихорадок. Не было экваториальной жары. Не было разбойных судов, и пушки на борту судна казались ненужным балластом. «Здесь надо заново осваивать морскую науку», – думал капитан Росс.

Командир вспомогательного судна Эдуард Парри предложил пробиваться дальше на северо-запад. «Каким образом?» – спросил Росс. «Мы победили при Трафальгаре – победим и здесь», – сказал высокомерно молодой лейтенант. Росс усмехнулся. Не ладились у него отношения с этим честолюбивым лейтенантом Парри.

– Так как всё-таки вы рассчитываете пробиться к норд-весту? – повторил капитан Росс.

Лицо лейтенанта покрылось багровыми пятнами. Росс отвернулся. Он чувствовал небеспричинное озлобление. Он вышел из семьи адмиралов и сам уже много лет был капитаном. Он знал тяжесть ответственности за порученное дело, за людей, за честь морской фамилии Россов. Именно поэтому он ненавидел адмиралтейских выскочек, ловцов момента, эфемерных болтунов. Какие-то странные пришли времена. Не дело ценится, а фраза, удачно ввёрнутый каламбур.

Серый в серых сумерках лёд окружал корабль. Да, надо заново учиться плавать. Здесь как бы другая планета. Другая земля, с сумрачным и непонятным очарованием.

Вскоре выяснилось, что корабли вмёрзли в лёд окончательно. Когда лёд установился, Росс отправил команды судов на берег для сбора плавника. Хорошо, что он позаботился об этом заблаговременно. В ноябре пришла ночь. Печки, установленные в кубрике и кают-компании, топились, хотя тепло держалось только на расстоянии вытянутой руки. На потолке, под койками, в углах кают копился лёд. Люди болели от сырости. К весне несколько человек заболели цингой. В начале июня появились забереги и птицы. К концу июня по льду прошли трещины. Но лёд стоял всё так же и мёртвым панцирем держал корабли. Вполне может статься, что он вообще их не выпустит. Стояла тревожная слепящая мгла полярного дня. Было тоскливо.

Росс решил высадиться на берег. Матрос Себастьян, перед самым отходом экспедиции подобранный в портовых кабаках, предложил сделать маленькую шлюпку для двух человек. Такая шлюпка пройдёт по разводьям. А если разводий не будет, её можно перетащить по льду. Так делают китобои. На палубе стучали топоры, визжал рубанок. Готовилась шлюпка. А внизу у борта стоял шорох. Льдины тёрлись о борт.

…Они уже в третий раз вытаскивали шлюпку на лёд. Вытащили и, не сговариваясь, остановились, утирая пот. Капитан Росс – грязным полотняным платком, Себастьян – просто ладонью.

– Чёрт побрал бы эту одежду, – пробурчал Росс. – В ней можно только сидеть. Ходить и двигаться в ней невозможно.

– В ней удобно тонуть. Сразу на дно, – как эхо откликнулся Себастьян.

– Давай, – взялся за лодку Росс. – Осталось немного.

Они перетащили лодку через ледяное поле. Лёд был ноздреватым и серым. Дальше до самого берега шла мелкая кашица из перемолотого и битого льда. Отталкиваясь вёслами, кое-где отгребаясь, они за два часа добрались до берега. Берег был покрыт тёмной галькой. Кое-где между камнями торчали жёлтые кустики метлицы. Кустики качались и дрожали на ветру. Вдаль уходила равнина – унылый пейзаж Канадского архипелага, Северо-Западной Арктики. На севере вырисовывалась невысокая горная цепь. Она была чёрной, и только кое-где на ней лежали пятна снега. Не то недавно выпавшего, не то оставшегося с зимы.

– Надо ставить палатку, – решил Росс. – Завтра пойдём к горам.

– Капитан! – тихо позвал матрос. – Капитан, смотрите!

…Он указывал на стаю странных розовых птиц. Птицы летели вдоль берега. Заметив людей, они стали кружиться невдалеке. Несколько птиц отделились, уселись на гальку – розовое пятно на тёмном фоне. Слышались тихие птичьи крики, и птицы то кружились, то взмывали вверх, то падали вниз.

– Это розовая чайка, – сказал Себастьян. – Её видел Рыжий.

В первую минуту капитан Росс не поверил своим глазам. Да, он слышал много легенд о розовой чайке. Кто из моряков их не слышал, но увидеть самому…

Неизвестно, сколько времени они так стояли. Потом стая улетела.

Ночью капитан Росс не спал. Он сам не мог объяснить почему. Он вспомнил птиц, всё плавание вдоль забитых льдом хмурых берегов, прошедшую жизнь, безудержный свет полярного лета и многое другое. «Я пережил миг, который меняет жизнь» – так примерно сформулировал он мысли. И по какой-то смутной печали он теперь твёрдо знал, что отныне вся его жизнь будет связана с неприветливыми полярными странами. И ещё он чувствовал, что не будет счастлив и знаменит.

Неизвестно, как повлияла эта ночь на его решение. Но на другой день он отдал приказ при первой подвижке льдов возвращаться в Англию. Он решил повторить экспедицию на будущий год. Он ещё не знал, что по возвращении самолюбивый Парри подаст рапорт о неправильном руководстве экспедицией и что ему, Россу, долго не видать полярных морей.

О тех далёких островах,
Ио-хо-хо, ха-ха!
Не знал Христос, забыл Аллах,
Ио-хо-хо, ха-ха!
Там Будды нет и чёрта нет,
Ио-хо-хо, ха-ха!
Там неизвестен звон монет,
Ио-хо-хо, ха-ха!
На тех далёких островах,
где солнца свет потух,
Увидел Джонни птицу Рух,
Ио-хо-хо, ха-ха!
На перекрёстках всех морей,
Ио-хо-хо, ха-ха!
Он всем рассказывал о ней,
Ио-хо-хо, ха-ха!
И в наказание за то,
когда домой приплыл,
По всем портовым кабакам
лишён кредита был…

Матросская песня

Никодимыч

Хирург снял марлевую повязку. Лицо его было усталым и хмурым. Он снял у раковины перчатки, с сомнением оглянулся на Ивакина, укутанного в гипс и бинты. Тренер спал в вестибюле в кресле. Вышла женщина в белом халате.

– Товарищ Шульманов, – позвала она. – Товарищ тренер.

Никодимыч поднял голову. Шрам на лице его налился кровью и резко краснел. Глаз вопрошающе, с готовностью ко всему смотрел на женщину.

– Всё кончилось.

– Как?

– Рёбра и нога заживут. Удивительно крепкий юноша. Но сотрясение мозга…

…Сашка открыл глаза. Возникло пятно. Потом из этого пятна вырисовался похудевший, заросший седой щетиной тренер.

– Очнулся?

– Та-ак! Крепко я, Никодимыч? Ничего не помню.

– Бредил ты. Круглые сутки.

– Что бредил?

– Песни какие-то пел. Команды кричал. А сегодня всё про дневник. Так наизусть и шпарил. Что это ты?

– А-а! Это дневник одного человека. Он розовую чайку искал. Пропал без вести.

– Далась тебе эта птица. Ну я понимаю – про космос. Ребята говорили, на Венеру собаку послали.

– Кто это сказал, Никодимыч?

– Не помню. Гаврюхин, кажется.

– Скажи, что я ему голову оторву, когда встану.

– За что голову?

– Чтобы тебя не дурачил.

– Я не сержусь. Он парень старательный. Медали знаешь кто взял?

– Кто?

– По спуску Габридзе. Большую Шаганов.

– Га-абридзе! Что у меня, Никодимыч?

– Расшибся маленько. Обычное дело.

– Чувствую, сильно расшибся. С тобой бывало?

– Неоднократ-но-о. Я тебя вылечу, Саша. Только пусть гипс снимут. Я, знаешь…

– Что-то ты хвастаться стал, Никодимыч.

– Старею, наверно. А что за птичка, про которую ты говорил?

– Есть, Никодимыч, такая. Знаешь, что Нансен сказал про неё?

– Беспокоюсь я, Саш. Я Брайнина Николая Михайловича спросил и Кротову Фёдору Панкратьевичу звонил, у Григорьева тоже осведомлялся. Говорят, не слыхали. Ты не того… Саша?

– Думаете, шарик за ролик?

– Не скрою… – с затруднением сказал Никодимыч и испытующе глянул на Сашку. – Может, не спрашивать?

– Нет, Никодимыч. То есть да. Тебе можно спрашивать. Блажь у меня. В детстве ещё началось. В деревне.

Из детства Сашки Ивакина

В один из дней поздней весны или раннего лета по обрыву к реке сбежали мальчишки. Они разделись и лежали на песке голышом, белотелые после долгой зимы, с заросшими «зимним» волосом головами. Мальчишек было трое: губастый здоровяк Мишка по кличке Абдул, худенький, щуплый Сашка Ивакин и тихий ленинградец Валька, которого за деликатную тихость характера звали Валькой Сонным.

Мальчишки лежали на песке и смотрели в светлое весеннее небо.

– Хорошо бы плот построить, – сказал Сашка, – и плыть, плыть по реке. До самого моря.

– А есть чего будешь? – практично спросил Абдул.

– Из дома вначале взять. А на море можно стать моряком.

– У нас в Ленинграде моряков много было, – сказал мечтательно Валька. – Идёшь по улице, и всё моряки… моряки. В бескозырках. С ленточками. И корабли. Настоящие.

– Ты, Абдул, хочешь в моряки?

– Нет, – ответил Абдул. – Я в ремеслуху пойду. Как брат.

– А ты, Саш?

– Я в путешественники подамся. Я книжку достал. Про Южную Африку. Ух ты! Знаешь, Сонный, там эти…

– Какой из тебя путешественник, – сказал Абдул. – Там по скалам лазить надо, по отвесным горам. И вообще…

– Научусь.

– Нет. Ты слабак.

– Хочешь, в школу залезу?

– Зачем?

– Ну, «поджиги», что диреша отнял, заберу обратно.

– Заперта школа.

– Так залезу.

– Слабо тебе, Сашка, – пренебрежительно усмехнулся Абдул, цыкнул на песок сквозь дырку в зубах.

…Двухэтажная деревянная школа в селе была выстроена в земские либеральные времена. С одной стороны она выходила на тихую сельскую улицу, с другой к ней примыкал одичавший разросшийся парк.

Тётка Авдотья, школьная сторожиха, стояла посреди улицы и звала невесть куда исчезнувшего внука Петьку.

– Демон, чистый демон, – ругалась тётка Авдотья.

В кустарнике позади школы прятались Валька Сонный и Абдул. Он крепко держал Петьку-демона.

– Сиди тут. Пусть бабка Авдотья тебя дольше на улице ищет, – объяснял Абдул. Петька молча и яростно вырывался.

Сашка по водосточной трубе лез на второй этаж. Труба была ржавая. Она скрипела и колебалась. Куски ржавчины, извёстки и выкрошенного кирпича падали на траву.

– Слазь! Слазь обратно, – отчаянным шёпотом умолял его Валька.

Перед карнизом Сашка передохнул. Теперь было главное: по узкому, в ладонь, карнизу пройти к окну.

– Упрямый же! – облегчённо и с завистью вздохнул Абдул, когда Сашка исчез в раскрытом окне. В это время Петька вырвался из Абдуловых рук и с оглушительным рёвом кинулся на бабкин голос.

Сашка ощупью крался по тёмным и от темноты гулким и длинным коридорам школы. А на улице бабка Авдотья выслушала Петьку-демона, отвесила ему подзатыльник и заполошно кинулась к школе, нашаривая в юбке ключи.

– Это не ученики, это хищники, – сформулировала бабка, отпирая школьную дверь.

И она же на другой день вела Сашку по коридорам школы к директору. Сашка шёл с опущенной головой. День был солнечный, коридоры теперь были ярко освещены и совсем не страшны. Бабка Авдотья небольно стукала Сашку в затылок сухоньким кулачком и ругала, потом подвела его к двери со стеклянной табличкой «Директор», ткнула последний раз кулачком («идол ты недисциплинированный») и, оглянувшись, перекрестила понурую Сашкину спину.

Директор сидел один. Был он однорук и одет в потёртый военный китель, и худое лицо его не обрело педагогического выражения. Директор смотрел в окно, откуда падал солнечный свет, и кружились в этом свете пылинки.

На директорском столе грудой лежали самодельные пацанячьи пистолеты – «поджиги».

Сашка переминался у двери, а директор смотрел в окно.

– В окно вчера ты залезал? – не оборачиваясь, спросил директор.

– Я.

– Где порох берёте?

– Из спичек.

– Стреляет?

– Ага!

Директор повернулся к Сашке.

– Ведь искалечить же может.

– Мы для игры.

– Дурачьё! Боже, какие вы… дети! – И задумался, облокотившись на руку, недавний «человек из окопа».

Сашка молча переминался.

– Возьми это и выбрось всё сам. Так, чтобы никто не нашёл. Ты понял?

– Понял.

Сашка стал рассовывать по карманам самодельное оружие. И директор обрубком руки придвинул к нему остальное.

– Я твои сочинения читал. Не по теме ты пишешь, Ивакин. Орлы у тебя летают. Моря. Ты орлов видел когда-нибудь?

– Нет, – признался Сашка.

…Вечером Валька и Сашка сидели в старом сарае на куче сена. Сквозь прохудившуюся крышу падал закатный свет.

– …Он сказал, если хулиганить не буду, море увижу, орлов, и горы, и всё.

– У нас дома шкатулка такая есть, из кожи и круглая. Там бумаги про одного путешественника. Их отец велел вывезти.

– Может, там тайна какая? Или секрет. Может, хребты какие неизвестные или племена. Ты читал?

– Отец книжку собрался писать до войны. Там про птицу.

– Принеси.

– Мать запрещает. Она знаешь как бережёт.

– Подожди. – Саша прошёл в угол сарая. Отгрёб сено и долго возился там, гремя железом, досками. – Иди сюда, – приглушённо позвал он.

В углу сарая была выкопана яма, горела свечка, и стоял на дне деревенский плотницкий сундучок.

– Смотри. – Саша Ивакин повозился с замком и открыл его. Крышка сундучка была оклеена переводными картинками, а на дне лежала потрёпанная книга: Д. Ливингстон, «Путешествия по Южной Африке». Буйвол, обнажённый негр и крокодил были изображены на обложке.

– Мать на учебники деньги дала. А я увидел и… Сказал, что потерял деньги.

– Били?

– Не очень. Только книжку прятать пришлось.

– Ладно. Принесу, – пообещал Валька. – Я сейчас.

Пусто, холодно было в сарае, но озябший Сашка смотрел на обложку с буйволом, негром и крокодилом и улыбался неизвестно чему.

…Скрипнула дверь. Валька нёс в руках старинную кожаную шкатулку с медным замочком.

– Шкатулку надо на место, чтобы мать не заметила, – прошептал он.

Они сели друг возле друга, и Валька открыл шкатулку. В ней были свёрнутые трубочкой тонкие тетради в клеёнчатых переплётах.

– Подожди, – сказал Сашка. – Не видно же ничего.

Он снова повозился в своём углу и извлёк из тайника ещё свечку. Зажёг её.