Read the book: «Записки военврача. Жизнь на передовой глазами очевидца»

Вячеслав Дегтяренко

Font:

Предисловие

Ноябрь 1999 г

– Чего ты сейчас хочешь, капитан?

– Я? В Чечню!

– Так там же война!

– Вот я и хочу на войну. Что мне в Бурятии делать? Лбы разбитые зашивать, с парашютом прыгать да из запоев выводить?

– Хорошо подумал, капитан?

– А что думать-то, товарищ полковник?!

– Вот тебе лист бумаги… Пиши рапорт на имя командующего СибВО, «прошу направить меня для дальнейшего прохождения службы в Республику Чечня».

Май 2018 г

Война не покидает меня. Прошло тринадцать лет, как я оставил чеченские берега, и месяц, как снял погоны, а каждый прожитый день и ночь напоминает мне о ней.

Это не диагноз ПТСР (посттравматическое стрессовое невротическое расстройство), придуманный американскими психиатрами для солдат-неврастеников и страховых компаний. Напоминанием служат ежедневные события, которые происходят далеко от линии фронта. Хотя в Чечне фронта как такового никогда не было. Опасность ждала везде: от случайной пули сослуживца, минных полей, мирных жителей, вирусного гепатита и платяных вшей.

– Во сколько вы можете оценить свою ногу… так сказать, выше колена?

Этот вопрос, который задал коллега председателю врачебной комиссии.

– Вы же знаете, что такое фантомная боль, доктор? – спросил одноногий пациент отделения неврозов.

«Что он имел в виду? – подумал я. – Клинику или ощущения?»

Когда я уходил на войну, батюшка – настоятель Серафимовского храма в Питере – сказал, чтобы я берёг свою ногу. Как можно беречь именно ногу? Как вообще себя можно сберечь в этой жизни? Самая пустая фраза: «Береги себя». И звучит чаще как безразличие. Всё равно что сказать тост: «Желаю тебе…» Это проекция, пожелание, направленное на себя, а сказанное другому. А «береги себя» – это заедание собственной тревоги, собственной слабости. И парень, которому десять лет назад в Чечне на мине оторвало ногу, это понимал.

– К страху привыкаешь и уже понимаешь, когда летят пули прицельно в тебя, а когда мимо, – рассказывал он о первых днях. Я слушал его и вспоминал, как мы с начальником аптеки после субботней бани в вагончике сидели на Ханкалинском пригорке и слушали «птичьи трели». Пули на излёте похожи на птиц. Но когда пьёшь спирт, страх улетучивается, изменяется сознание и восприятие реальности.

«Я видел пули, доктор, – вспомнил я слова пленного ГРУшника. Его как раз освобождали, когда во время обмена пленными началась двухсторонняя стрельба. – Вы можете мне не верить. Я видел их серые тельца и пригибался. Поэтому я сейчас сижу перед вами…»

Парню оценили ногу в сто пятьдесят тысяч рублей, поставили немецкий протез. Он десять лет служил с одной ногой, но не стал невротиком, а стал психологом, спортсменом.

– Компенсация! – сказала коллега-психиатр.

– Все бы такими красавцами становились! – парировал я.

Но боль его не оставляет:

– Представьте, что у вас оторвало ногу, и вы чувствуете, как болят пальцы несуществующей ноги. Как будто в них вбивают гвозди, которые не вытащишь никакими плоскогубцами. Рука тянется поначалу к анальгину, потом к трамалу, потом к морфину, и он убивает вас, медленно, но верно.

Вчерашний больной выбрал страдание, спорт и работу. Но государство у нас жлобское. Раз десять лет служил с одной ногой, значит, не болел, раз терпел боль, значит, придумываешь. Образ Маресьева, который я ставлю в пример нынешней молодёжи, закрепился в куриных мозгах экспертов. Но герою-любимцу дали квартиру на выходе из метро «Пушкинская», а чеченский герой не заслуживает даже двух миллионов стремительно обесценивающихся рублей.

Часть первая
РЭБ

Дорога в Ханкалу

Во время праздничного митинга на железнодорожной станции Рада, что под Тамбовом, нам торжественно вручили боевое знамя части, на котором покачивалась бело-голубая ленточка ордена имени Богдана Хмельницкого. Затем передали «шефскую помощь»: два десятка компьютеров с принтерами, девять телевизоров и пять видеомагнитофонов. Зачем нам в Чечне бытовая техника? И кем были так называемые шефы батальона радиоэлектронной борьбы?

– По вагонам! – скомандовал комбат, после чего мы неспешно заняли места в трёх плацкартах. Вооружение и технику накануне три дня крепили на пятидесяти платформах.

Поезд продвигался крайне медленно, уступая дорогу всем подряд, подолгу отстаивался в загонах и тупиках. За первые сутки мы не проехали и двухсот километров. В пять утра меня разбудил голос начальника штаба:

– Док, подъём! Бери свою аптечку и к тридцать шестому вагону! Бойца электрической дугой накрыло.

– Где стоим?

– Грязи, под Воронежем. Давай быстрее!

Схватив врачебный чемоданчик и носилки, я выскочил на улицу. Пробежав с пару десятков вагонов, наткнулся на лежащего без сознания солдата. От него пахло горелой кожей. В это туманное утро, охраняя вагон, он зачем-то залез на крышу, где был сражён электрической дугой от высоковольтных проводов. Удивительно, что ещё остался жив. Хорошо, что это произошло не на ходу и начальник караула вовремя сориентировался и доложил начальнику штаба. Но в том, что он выживет, ещё никто не был уверен. Всю его спину, ноги покрывали ожоги второй-третьей степени. Кожа отслаивалась вместе с дымящимся ватником и камуфляжем. Первым делом ввёл ему промедол, преднизолон, кордиамин и поставил капельницу с физраствором. Через тридцать минут приехала машина скорой помощи и увезла его в районную больницу. Больше его в нашей части никто и никогда не видел. В Чечню он так и не приехал.

Навстречу нам попадались такие же воинские эшелоны, которые возвращались в ППД – с разбитой и искорежённой боевой техникой и загоревшими, весёлыми, подвыпившими людьми, которые вызывали зависть и восхищение. На ходу они подбадривали нас армейским юмором, и мы чувствовали себя новобранцами, салагами, у которых всё ещё впереди.

После Ростова-на-Дону дорога пошла быстрее. Поезд набирал обороты. Чем дальше на юг, тем ярче ощущалось дыхание весны. На станции Кавказской мы выбежали из вагонов и ринулись на вокзал в поисках свежих продуктов и овощей, так как консервами уже давно пресытились.

В Минеральных Водах нам выдали каски, бронежилеты и оружие: автомат, пистолет, по четыре магазина с патронами и по две гранаты. Это нагнетало обстановку в вагоне, но с другой стороны, появилось новое для нас ощущение защищённости. В Моздоке мы уже с оружием в руках сделали вылазку в город, чтобы посетить местный рынок. Пассажиры сторонились нас, когда мы залезали в маршрутку с автоматами наперевес. Мы ощущали себя пришельцами из другого мира.

Здесь же, на станции, солдаты наполнили щебнем мешки и уложили их на пол вагонов. Выставили внешний двойной караул. Перед локомотивом прицепили две платформы с горками из песка и щебёнки. Сапёры сказали, что это профилактика от неуправляемого взрывного устройства. Ночью мы должны были въезжать в Чечню.

Следующей остановкой была станция Гудермес, она же «запасная» столица республики. Чечня стояла разрушенная, разбомбленная и замусоренная. И чем дальше вглубь мы проезжали, тем ощутимей становилась разруха, тем больше нам встречалось окопов и разбитой военной техники на пути. Я вспоминал хронику киноэпопеи. Казалось, что мы перенеслись лет на пятьдесят назад. Возле каждого моста возвышались импровизированные блокпосты из брёвен, щитов, колючей проволоки, маскировочных сетей, с надписями на бревенчатых стенах: «Орёл, Тула, Москва-Сокольники, Иркутск, Тыва». Их караулили омоновцы в банданах. Они радостно махали нам вслед и на ходу угощали сигаретами. Обещанные для сопровождения и прикрытия эшелона вертолёты так и не появились.

Местные жители с напряженной радостью и с интересом на лицах встречали прибытие эшелона:

– Откуда вы, ребята?

– Со всей России, мамаша! – отшучивались солдаты. Наверное, это и было правдой.

Вдоль воображаемой платформы полуразрушенного вокзала располагались импровизированные лотки, и подростки с почтенными дамами, закутанными в бесформенные платки и чёрные сарафаны, радостно зазывали отведать угощения. Но комбат строго-настрого приказал оставаться в вагоне, и мы лишь из окна любовались дешёвым изобилием пищи.

– Ребята, берите котлетки, по пять рублей, по пять рублей отдаю. Десяток по четыре будет! – упрашивала пожилая чеченка с миской ароматных яств.

Котлеты и пиво проникли в вагон, и вскоре мы, уже не стесняясь лакомились ими. Мне думалось: «А насколько он понимают, кому предлагают подкрепиться? Или это присущая человеку жажда наживы? Или очередной абсурд войны?»

На ночёвку остановились в Гудермесе. До пункта постоянной дислокации – Ханкала – оставалось тридцать километров. Выбрали дозорных. Командир сформировал группы по трое солдат во главе с офицером, прапорщиком, которые должны были по очереди охранять наш сон, эшелон и технику. До всех был доведён приказ: «При звуках стрельбы – падать на пол и выползать под рельсы, где занимать позицию для обороны и ведения огня! Стрелять одиночными, беречь патроны».

Не раздеваясь, с автоматом в обнимку лёг на вторую полку плацкарта. Уснул быстро, несмотря на звуки отдалённой стрельбы. Снился дом, родные, Питер…

Я даже не понял, как свалился на пол: из-за взрывной волны от выстрелов гранатомётов или от испуга из-за автоматных очередей. Боли от падения не почувствовал. Быстро снял автомат с предохранителя, дослал патрон в патронник и принялся ждать. Складывалось ощущение, что обстреливают со всех сторон. Вагон вибрировал и дрожал от взрывов.

Посмотрел на часы. Через тридцать минут начнётся новый день. «Доживу?» – промелькнула мысль. Я лежал на спине, у ящика с наркотиками, и думал, что меня заставило приехать сюда, в эту такую далёкую страну. Приказ, верность долгу, романтика или ещё какое-то необъяснимое желание молодости… В голове мелькали яркие сцены из, казалось, уже прожитой жизни. Мысленно я прощался с близкими и в очередной раз спрашивал себя, что я здесь делаю. Интенсивность выстрелов нарастала. «Сколько времени прошло? Впрочем, какая разница. Дожить бы до рассвета…» – таков был мой диалог сам с собой.

Со второй полки донёсся голос начальника аптеки – старого, «продуманного» прапорщика Чеботарёва, который не собирался прыгать:

– Вячеслав Иванович, возьмите пластиковую бутылку! До туалета далеко ползти.

– А вы почему не спрыгнули, Андрей Владимирович? Тут внизу хоть камни какие-то есть.

– Не помогут нам эти мешки, если начнётся по-крупному. Да и старый я уже от судьбы бегать!

Через минуту к нашему проёму подполз комбат и прервал разговор нецензурной речью.

– Док… ты что… тут делаешь?

– Наркотики охраняю. Готовлюсь принимать раненых, развернуть полевую палату и оказывать им медицинскую помощь.

– Занять позицию под вагоном!

– А как же наркотики? Кто будет помощь раненым оказывать?

– Выполняйте боевой приказ, товарищ старший лейтенант!.. Чеботарёва хватит.

Страшно было выползать на улицу. К тому же ночью заметно похолодало. Взяв матрас, я пополз к выходу. По лестнице на руках спустился с вагона и залёг между рельс на шпалах в ожидании нападения. В какую сторону направить свой автомат? Мне казалось, что выстрелы раздаются отовсюду. Вфить… вфить… вфить, подобно птичкам-полёвкам, засевшим в кустах. Бабах, бабах – сполохи от гранатомётов. Стрелять было бессмысленно. Кроме трассирующих пуль и огневых зарниц, периодически освещавших привокзальную площадь, видно ничего не было. Когда же появятся те, кто нас атакует? Или они хотят уничтожить врага без близкого боя? Я рассудил, что пока нападающие не показали себя, лучше поберечь патроны и гранаты, так как на руках было лишь два магазина для АКС и три к ПМ. То ли от перенапряжения, то ли от усталости я не почувствовал, как уснул.

– Подъём, док! Всё самое интересное проспал! Бой позади… – толкнул берцем полковник-инструктор.

На часах пять тридцать. Скоро будет светать. Раненых и убитых не было. Посчитали дырки от пуль на вагонах – тоже немного. Ребята находились в какой-то эйфории от боевого крещения. Ещё не одну неделю мы вспоминали всё новые и новые подробности боя под Гудермесом. Удивительно, что все мы (двести пятьдесят семь человек отдельного батальона радиоэлектронной борьбы) остались живы и невредимы, так как многие не берегли свои патроны и обнаруживали себя стрельбой.

Поезд двигался со скоростью десять километров в час, останавливаясь перед каждым мостом, где сапёры проверяли полотно. Под Аргуном наш эшелон обокрали – и это с выставленным караулом. Местные мальчишки залезли на движущиеся платформы и на ходу выбросили аккумуляторы из боевых машин. Ни у кого не поднялась рука стрелять в спины убегающих десятилетних пацанов. «Им бы в школу сейчас, а не во взрослые игрушки играть», – подумал я, поражаясь очередному абсурду войны. По прибытию пришлось заместителю по вооружению списывать их на «новый бой», а мы с психологом выпустили по этому случаю второй боевой листок.

Вечером мы прибыли на станцию Ханкала, которая представляла цепочку фанерных будок с дощатыми столами и лавками, с хитрыми продавцами и самыми большими в стране ценами на всё. Тут же жарили шашлык, тут же варили нехитрую шурпу и тут же отблескивали витрины с турецким и украинским золотом в окружении военной формы и роскошного вида полотенец с изображением обнаженных девиц.

Ханкала стала известной благодаря военному аэродрому, а с недавнего времени здесь разместились центр ОГВ(с) и 42-я МСД, которая пришла на смену первой. Пули, мины, гранаты, вертолёты, пыль, бронетехника, всевозможные вооруженные формирования – первое, что бросалось в глаза. Анархия или порядок? Я так и не определился с термином. А вокруг постоянно шла стрельба, набирали счёт ежедневные человеческие потери, то от рук врага, то от собственной халатности. Чувствовалась партизанская война, которой способствовали продажность некоторых лиц и амнистия.

Вечерами было красиво. Мы разместились на равнине. На юге поднимались Кавказские горы, местами покрытые снегом. В ночном зареве пылали нефтяные вышки. Солдаты выпускали ракетницы и трассера, и меня не покидало ощущение детского праздника с искусственным, бестолковым салютом. Ночью «чехи» (так называют чеченцев) обстреливали блокпосты, заставы, и «взаимные любезности» могли продолжаться до утра, подкрепляемые бомбометаниями САУшек. К этому быстро привыкаешь, и после напряжённого дня наступал здоровый, крепкий сон.

В чистом поле мы разбили палаточный лагерь в несколько линий. На первой, примыкающей к разбомбленной взлётно-посадочной полосе, – жилые палатки с медпунктом, на второй караульная палатка со складом вооружения, палаткой комбата. На третьей – вагончик финслужбы (кунг), столовые (солдатская в УСБ и офицерская в УСТ), полевая кухня (печки на колёсах), продсклад и вещевой склад. Четвёртая линия – это умывальники, полевой душ (брезентовый забор и шесть позиций) и дощатые туалеты. Потом парк военной техники, и далее следовал командный пункт с самодельной баней. Всё было сделано своими руками. Медицинский пункт развертывали трижды, так как зампотылу первые два раза не нравилось. Имелся даже импровизированный спортгородок с турниками и скамейкой для качания верхнего пресса. Сейчас нас окружает кольцо из боевых частей, но скоро их выведут в Россию (на «большую землю»), и мы останемся одни. Пока нам дали время на адаптацию к местным условиям и притирку техники и жизнеобеспечения.

Кормили бесплатно, но невкусно: сухая картошка, килька в томате, тушёнка, сухари. Фруктов и овощей не было. Вода оказалась низкого качества, и временами на ней плавали жирные пятна. Думаю, что это нефтяные разводы. Самый ценный подарок в жару – это полторашка газировки. Днём градусник показывал тридцать шесть. В «тихий час» невозможно было что-то делать или писать. Командир старательно выискивал тех, кто дремлет, и шуточно наказывал.

Апрель 2000-го

Первые дни на Чеченской земле проходили в страхе возможного нападения. Это активно муссировалось на всех рабочих совещаниях, которые начинались после восьми вечера и продолжались полтора-два часа.

– Где начпрод-начвещ?

– Уехал на склад, товарищ командир! – несмело ответил начальник продовольственного и вещевого склада – сорокалетний прапорщик с красным от продолжительной военной службы лицом.

– Какой, на хрен, склад в девять часов вечера?! Пьяный или обкуренный, небось, в парке где-нибудь лежит! Начальник столовой – сходи, поищи этого подонка.

– Я туда бойцов посылал, никого не нашли. Его машина ещё не возвращалась в парк.

– Найти этого старлея и нас…ть ему в рот! Вы слышите, зампотыл? Я проверю! Вам всё понятно? – заорал комбат.

– Так точно, товарищ майор, – тихо ответил зампотыл.

Командир батальона, когда нервничал, а это происходило с ним во время каждого совещания и нередко на общих построениях, переходил на садистские шуточки с гомосексуальным направлением. Он был женат, имел ребёнка, но, по-видимому, сказывалась какая-нибудь психоаналитическая травма. Тему голых ягодиц, опущенных штанов, экскрементов он поднимал раз от раза, и, как мне показалось, смаковал это в присутствии подчинённых и унижая кого-нибудь, но чаще за глаза. Он мог приказать повесить вывеску «Бар Голубая устрица» на палатку офицеров и долго муссировать свою шутку в кругу собутыльников.

Совещание продолжалось второй час. В палатке было не продохнуть от сизого сигаретного дыма, перемешанного со степным зноем.

– Док, ты чем завтра занимаешься?

– Веду больных в медбат!

– Какой, нахрен, медбат?! Пусть лечатся здесь, в палатках! Тебе всё ясно? Если всех больных поместить в медбат, кто служить будет? Лагерь наш охранять, в караул ходить, наряды тащить. Если отправишь ещё одного, поставлю тебя и твоих медсестёр в караул. Доходчиво объяснил?

– Так точно, товарищ майор!

– Будешь завтра старшим команды. «Арбалет» разворачивать. Возьмёшь бойцов во второй роте. Офицеров не хватает.

– А «Арбалет» – это новая автоперевязочная?

У офицеров смех разрядил густую пелену табачного дыма.

– Начальник штаба тебе объяснит популярно завтра, что это такое. После того, как ты укрытие за КП для неё подготовишь. Мне твои шуточки не нужны здесь. Ишь, юморист нашёлся! Всё ясно?

– Так точно, товарищ майор!

– Зампотыл, что вы там с доком не поделили? Орали перед столовой. Всех на уши подняли.

– Он не свою палатку развернул. Ему лагерную положено, а он УСТ взял, – зампотыл в выстиранной десантной тельняшке лениво оторвался от журнала «Максим».

В первые дни становления полевого лагеря каждое структурное подразделение батальона разворачивало свои палатки для поддержания жизнедеятельности. Приоритетом в развертывании служили палатки для проживания. Офицеров размещали в палатки УСТ, по восемь-десять человек, солдат – в палатки УСБ по двадцать человек в каждой. Как выяснилось, не все палатки из выданных накануне были новенькими. Некоторые шли в некомплекте, без поднамётов (белая ткань, служащая для утепления и внутренней изоляции, а также выполняющая санитарно-гигиеническую функцию, так как её можно стирать, чего никогда не делали), и требовали капитального ремонта. Дожидаться же, когда тебе выдадут имущество, было бессмысленно, так как получишь неликвидное старьё. Никто не знал, что и кому положено, так как, кроме комбата, никто не видел схемы развертывания полевого лагеря и штата. Я ориентировался на знания ОТМС (организация тактики медицинской службы) и этим утверждал свою правоту.

– Какая была, такую и развернул. Мне что, имущество под чистым небом держать? Стащат аптеку, кто потом расплачиваться будет? Вы лучше, товарищ капитан, посмотрите, что на сегодняшний обед было личному составу приготовлено. Греча с чайной заваркой вперемешку с прожилками тушёнки. Как таким варевом людей собирались кормить? Ещё один запрет выдачи пищи личному составу, и я буду обязан доложить начальнику медицинской службы округа о чрезвычайной санитарно-гигиенической обстановке в части…

– Я тебе первую же пулю в спину в первом же бою пущу! Как мне тушёнку сегодняшнюю списывать? Ты подумал, когда запрещал выдачу пищи на обед?

– Посмотрим, у кого раньше выйдет!

– Отставить, товарищи офицеры. Док прав! Я сам видел эту кашу с чаем. Котлы не моют. Это был мой сегодняшний приказ: выдавать сухой паёк вместо обеда.

Комбат останавливает наш спор, вставая между нами, ведь ещё чуть-чуть – и зампотыл пустит в ход свои кулаки.

– Док, построй своих санинструкторш. Пусть они разворачивают и сворачивают целыми днями палатки. Всё равно им нечем заняться! Слоняются по лагерю, белыми ляжками да халатами маячат. Нарушают покой бойцов. Почему Котовой не было на вечернем построении?

– Так она выполняла ваш приказ! Ездила на Рампу за продуктами.

– Пусть зайдёт ко мне после вечернего совещания. Доложит о выполнении.

Рампа – обиходное название рынка на железнодорожной станции в Ханкале. Там всегда можно приобрести у местных жителей продукты и алкоголь, пусть не всегда первой свежести и втридорога, но какой-никакой ассортимент по сравнению с торговыми УАЗиками, периодически привозящими сигареты, пиво, печенье, консервы. Продавались камуфляжные изделия кооперативных производителей, которые пользовались большим спросом, так как славились удобством и идеально подходили для жаркой погоды. А быстрый износ нашего х/б по причине частых стирок и несоответствия окружающей температуре воздуха не оставлял другого выбора. Особо модные офицеры надевали на себя НАТОвские камуфляжи или аналоги из Германии, Швейцарии, Литвы, Украины. Также услужливое население открыло там пищевые точки, именуемые в их лексиконе кафе. Но у меня язык не поворачивался назвать двор, обнесённый неструганными досками с видом на залежи битой тары и военного мусора, с лавками и природным газом, выходящим по ржавым трубам из-под земли, на котором всё кашеварилось, этим словом. Но это поначалу. Человек ко всему быстро адаптируется. И к кафе тоже. Правда, отведав как-то мясо неизвестного мне происхождения (а заказывалась баранина), я дал себе зарок не посещать оных. Мы частенько брали просто пиво, сосиски, гамбургеры по-чеченски, фрукты и шли на природу, полежать, попить его. Природой мы называли зелёные островки полянок, наблюдавшихся в окрестности. Если не быть критически настроенным и не всматриваться в груды искорёженного войной металла, перемежающегося с бытовыми отходами и разбитой стеклянной тарой, то это вполне соответствовало бы замыслу пикника.

Совещание у комбата продолжалось третий час. Командиры рот, взводов, начальник КП, начальник штаба, зам по вооружению, тыловая служба… У некоторых в руках карты Чечни, такая же висит позади комбата. Обсуждался какой-то боевой план. С терминами, связанными с шумоподавлением вражеских переговоров, я не дружу. Уяснил для себя, что переговоры ведутся на чеченском, арабском, изредка английском, украинском языках, есть установки, которые их пеленгуют, записывают, и есть установки, нарушающие эти процессы.

В палатке совещания постоянно курили. Один за другим звучали доклады. Перед нами, на стенке, противоположной к выходу, висели две карты Чечни, покрытые незамысловатыми узорами синих и красных расцветок, которые ещё недавно преподавали на ОТП (оперативно-тактическая подготовка) и ОТМС. Но тогда это казалось далёким и нереальным. Если в Бурятии я мог ходить на совещания один-два раза в неделю, то здесь приходилось делать это ежедневно.

Чтобы развлечься, иногда я записывал крылатые выражения нашего комбата в свою рабочую тетрадь. Туда же вносились разные уже составленные планы: годовые, квартальные, на периоды обучения, месячные, недельные, ежедневные. Редко когда они претворялись в жизнь на сто процентов, так как каждый день превносил что-то, не вписывающееся в размеренные рассуждения на бумаге.

Зычный голос комбата прервал мои размышления.

– Док, у тебя сколько спирта осталось?

– Восемнадцать килограмм, товарищ майор!

– Многовато тебе! Тут нам сауну обещали подкинуть. Ты любишь сауну? Вижу, что любишь! Значит так, берёшь две полторашки спирта, находишь начпрода, пусть даст тебе ящик тушёнки, три банки сока, и идём на КП выкупать сауну у рэбовцев из Новомосковска. Встречаемся у меня в палатке, в двадцать один тридцать. Всё ясно?

КП – это командный пункт.

– Так точно, товарищ майор.

– А ты, зампотыл, выдай доку палатку УСБ, пусть завтра развернут! Хватит тебе УСБ, док?

– Мне бы ещё лагерную палатку, для будущего лазарета.

– Всё будет, не спеши.

Условия были полевые. Нас – девять человек – разместили в палатке управления УСТ. У каждого под половицей лежали неприкосновенные запасы на случай непредвиденного нападения. Степные мыши сновали по ночам по нашим спящим телам, карманам бушлатов и берцам, оставляя после себя чёрные горошинки и палочки. Они были постоянно голодными и грызли всё, что попадалось им под зубы: витамины, застывший сахарный сироп, ноотропы (например, начинку капсул ноотропила), полевую форму, личные дела офицеров, не запертые на ночь в металлический сейф, электрическую проводку, суточные приказы, резиновые накладки моего неврологического молоточка… Иногда даже обгладывали электропроводку.