Read the book: «М.В. Лентовский», page 7
XIII
«Наполеон»
«Наполеон». Так называл его покойный Полтавцев.125
– Наполеон.
Называл с увлечением, с восторгом. Искренно.
Сын знаменитого, «того» Корнелия Полтавцева… Помните Счастливцева:126
– Нынче душа только у трагиков и осталась. Вот Корнелий Полтавцев…
Талантливый, драматический актер сам. Спившийся, старый, опустившийся…
Полтавцев слишком привык ходить по этапу, кочевать в ночлежных домах, питаться «бульонкой», – чтобы бояться самой черной нищеты.
Он не боялся нищеты, и потому был искренен.
Да…
Соблюдая, конечно, все пропорции…
В своем деле Лентовский был «маленьким Наполеоном».
И его окружали люди, верившие в его «звезду».
Преданные до самоотвержения.
Мне вспоминается маленькая сценка.
Трагическая. Хотя задней декорацией для этой трагедии и служила уставленная разноцветными бутылками буфетная стойка.
Тяжелые времена.
«Последние дни „Эрмитажа“.»
Крупные «рвачи», как пиявки, напившись, отваливались.
Пошел «ростовщик мелкий». Словно могильные черви.
Разрушают дело. Разъедают.
Режут, в алчности, курицу, которая несет золотые яйца.
Поздняя осень.
Дождь. Публики мало.
«Эрмитаж» не закрывается только потому, что:
– Нечем заплатить людям, нечем рассчитаться.
Касса опечатана. Захвачена кредиторами. В ней судебный пристав. У буфета, где «греются» несколько завсегдатаев, актер М. вдруг что-то кричит.
Диким, непонятным голосом. Два, три слова. И падает. Мертвецки пьяный.
– До бесчувствия!
Окружающие глядят с изумлением.
– Когда он? С чего?
– Пять минут тому назад трезвехонек был!
Буфетчик докладывает:
– Всего три рюмки и выпили!
«Мертвое тело» везут домой. И тут все объясняется. Целые сутки он ничего не ел!
Ведь не может же актер, голодный, подойти к приятелю, к поклоннику из публики:
– Я хочу есть. Закажите мне порцию битков.
Не накормит никто.
Но выпить «с актером» всегда найдутся любители.
– По рюмочке? А?
Бедняга пил, чтобы поесть.
Пил, чтобы съесть кусочек «казенной» закуски. И так он «питался» неделю. А, может быть, и не одну. Целый день ни крошки во рту. Вечером – играть. Надежда – что-нибудь получить. Надежда тщетная.
– Опять арестовали! Опять в кассе судебный пристав!
После спектакля встреча со знакомыми.
– По рюмочке? А?
«С актером».
Несколько рюмок водки на тощий желудок, чтобы съесть несколько кусочков селедки. И с этим – на сутки! Он умирал с голоду. Ему предлагали другие ангажементы. Но…
– Лентовский будет держать зимой «Скоморох». Как же я пойду? Для этих людей служить у другого антрепренера казалось – «продать шпагу свою».
Казалось изменой.
Романтическое время!
Создание Лентовского, им «из сержантов возведенные в маршалы», – они были верны ему до последней занятой и проеденной копейки.
До последней заложенной жилетки. Уверяю вас, что это иногда труднее и стоит:
– До последней капли крови!
На первый зов его они летели, – его «Маленькие Неи».127
Они «делали с ним все походы», переходили с ним из театра в театр, из предприятия в предприятие, делили торжество и все невзгоды.
Была целая категория, целый штат артистов, администраторов, – даже капельдинеров, рабочих, которые от Лентовского «не отставали».
Только у него и служили. Голодали, ожидая, что:
– Лентовский заведет опять дело!
Безропотно голодали.
Это была больше, чем любовь к Лентовскому, чем преданность, это была:
– Вера в Лентовского. Слепая вера.
Он знал друзей.
В «дни паденья», в дни разгрома, в дни несчастья обратилось в общее место, в поговорку:
– Все друзья оставили Лентовского.
Неправда.
Друзья не оставляли Лентовского.
А те, кто его оставил, не были его друзьями.
И только.
XIV
«Маркграфство Эрмитаж», как звали тогда в Москве, было, действительно, каким-то особым миром, самостоятельным государством. С особыми, своими законами.
Тяжелый и трудный год краха.
На всех дверях печати судебного пристава.
Все описано. Лентовский объявлен несостоятельным. Какие-то люди тянут жадные и грязные руки, чтобы «захватить золотое дело».
– А Лентовского в долговое!
Хлопочут, чтобы непременно его посадить.
Он болен. Он представляет медицинские свидетельства, чтобы его:
– Оставили под домашним арестом.
Сыплются доносы:
– Н_е_п_р_а_в_д_а.
Ложные заявления:
– Он выезжает!
Присылают докторов «переосвидетельствовать».
Боятся, что «Лентовский выплывет». А потому стараются засадить его в тюрьму.
На кухне у Лентовского сидит и сторожит городовой.
Зима.
«Эрмитаж» под сугробом снега.
В сугробах протоптаны тропинки.
В саду живут: Лентовский – сидит безвыходно, больной, в своей комнате, заваленной нотами, пьесами, макетами декораций, рисунками костюмов, портретами друзей, знаменитостей с дружескими надписями; библиотекарь В. в нетопленой конторе переписывает ноты, приводит в порядок пьесы, роли:
– Нельзя! Надо к будущему сезону готовиться!
Долговое готовится, а не сезон!
Где-то в глубине сада, в хижине, живут актер Полтавцев и трагик Любский.128
Гремевший на всю Россию, талантливый, – кто видел, говорят, чуть не гениальный, – «тгагик Гюбский», картавящий, не выговаривающий «р» и «л». Публика, говорят, это забывала. Так потрясающа была его игра в «Гамлете», «Отелло» 129, «Ричарде III».130
С худым, бледным, нервным, испитым лицом. С ужасными, полубезумными, трагическими глазами.
Спившийся, но не опустившийся.
Гордый до безумия.
Не захотевший переживать себя. Переживать своего падения.
Не захотевший из Геннадия Несчастливцева превращаться в Аркашку.131
В спившегося Шмагу.132
Бросивший сцену, театр, ушедший «в забвении» доживать свой блестяще начатый, короткий, – увы! – век:
– К дгугу!
К Лентовскому.
– Мне нужно, дгуг, какую-нибудь камогку, погбутыгки водки в день…
Ружье и несколько зарядов дроби..
– Водку я выпью, а закуски пастгегаю себе сам! А богше обо мне пгошу не заботиться! Не надо!
В центре Москвы он жил дикарем.
В маркграфстве «Эрмитаж»!
Ему ежедневно выдавалось, – кухарка должна была выдавать, «к господам на ггаза» он не желал показываться, – полбутылки водки, хлеб и сколько-то зарядов.
И в «Эрмитаже», среди молчания снеговой пустыни, вдруг бухал выстрел.
– Это что? – испуганно вздрагивал посетитель.
– А это Любский по голубям стреляет, – спокойно пояснял Лентовский, – или по галкам, а то по воронам. Себе и Полтавцеву на завтрак охотится!
Из двух сожителей в горницах появлялся один, – Полтавцев.
– Ну, что Любский? – спрашивали его.
И на старом, милом, добром, обросшем седой бородою лице его появлялась милая, добрая, детская улыбка.
Он поднимал палец вверх и говорил, понижая голос:
– Горд!.. Умирает в пустыне… Как лев-с.
Любский появлялся страшно редко. Да и то, справившись у верного капельдинера Матвея, который никак и ни за что не мог расстаться с Лентовским:
– Магкггаф один? У магкггафа никого нет?
При других, при посторонних, «при людях» он не появлялся никогда.
Людей он избегал.
Он:
– Умигал один! Фантастический мир?
И мне вспоминаются эти тяжелые времена и эти верные друзья. С измученными тревогою лицами.
Им все говорят, дома говорят от голода, потому что есть нечего, есть нечего. Друзья говорят, доброжелатели.
– Да плюньте вы на этого Лентовского. Кончился он. Кончился. Не воскреснет!
А они все еще считают себя «на службе у Лентовского».
Не идут никуда. Не ищут ничего.
Преступлением, изменой считают «искать чего-нибудь другого».
Они входят с измученными тревогой и нуждою лицами.
И заботливо осведомляются:
– Как здоровье, Михаил Валентинович?
Это не фраза вежливости. Это нежная, это родственная заботливость. И садятся, стараясь говорить «о чем-нибудь другом», боясь задать вопрос:
– Ну, что, Михаил Валентинович? Как дела? Есть надежда?
Только пытливо всматриваются.
Словно смотрят на орла, у которого перешиблено крыло, но который вот-вот поправится, крыло заживет, – и он вновь взовьется под небеса орлиным взмахом, могучий и сильный, и властный.
И никто из них не обмолвится словом о том, что дома у него осталась без хлеба семья.
О себе не говорят.
О себе не думают.
Вот милый Л., актер, друг юности.133
Я не уверен, ел ли он сегодня.
Все, что у него есть: домишко, где-то на окраинах Москвы. И этому грозит конец.
И этот домишко хотят описать за долги Лентовского. Л. был ответственным директором сада.
И останется он на старости лет без куска хлеба, без теплого крова.
Он все отдал делу Лентовского. Талант. Всю жизнь.
Пусть и последние крохи гибнут в крахе «его Лентовского».
Он ни слова не сказал об этом.
– Зачем его расстраивать?
«Он» перед ним и так больной, измученный.
– Зачем расстраивать его больше? От него нужно удалять эти «мелочи».
– Он оправится! Он поднимется! Он поднимется! И тогда все будет спасено! И дело, и люди! Он поднимется!
Он – Лентовский!
Приятели там, в городе, хохочут, напевают:
– Он подрастет! Он подрастет! На то испа-па-па-нец он!
Л. отвечает только:
– Смейтесь! Увидите!
И здесь, перед своим больным другом, перед своим кумиром, он полон верой, он религиозно молчит:
– О своих маленьких делах!
Это то, что он останется без куска хлеба, он называет «маленькими» делами!
Вот Ж* известный дирижёр.
У того прямо слезы на глазах. Чем он существует? Он бегает по редакциям, просит переводов для дочери. Буквально нечего есть. Но и он молчит.
– Что нового? – спрашивает печально Лентовский.
– От Парадиза134 приходили звать! – улыбаясь, сквозь слезы, кривой улыбкой, говорит Ж.
У Лентовского потемнело лицо. Он «равнодушно» говорит:
– А!
Ж. чувствует, что в истерзанное сердце нанесен еще укол. И спешит сказать:
– Послал к черту! У нас свое дело.
Лентовский смотрит на него. Какой взгляд!
Быть может, взгляд Тартарэна, которому остался верен его комичный «личный секретарь» 135, быть может, взгляд Наполеона136, когда он узнал, что маршал Ней присоединился к нему137, – это все зависит от той точки зрения, с какой вы смотрите на людей. Все в жизни велико или ничтожно, но все всегда условно.
И у старика Ж. снова глаза полны слез.
Но слез страданья…
Вот библиотекарь В.
Он «на своем посту».
В нетопленой конторе.
Бледное, исстрадавшееся, измученное лицо.
Но он входит с деловым видом. Он умирает, но он не сдается.
– Оперетки разобрал. Феерии тоже приведены в порядок. Теперь что, Михаил Валентинович?
Лентовский тихо отвечает ему:
– Возьмитесь… за водевили. Водевили у нас в беспорядке.
Ему хочется, быть может, крикнуть:
– Ни к чему все это! Ни к чему!
Но как же убить человека? Как же сказать ему, что все кончено?
– Водевили не в порядке. Водевили надо пересмотреть. Да хорошенько!
«Старая гвардия».138
Это была Эльба маленького Наполеона.139
Но вот в комнате, заваленной нотами, пьесами, макетами декораций, рисунками костюмов, стало бывать все меньше, меньше, меньше людей…
Они ушли…
Не будем клеветать!
Не они ушли – нужда их увела.
