Read the book: «Гур-гур вместо музыки»

© Владислав Михайлович Мирзоян, 2017

ISBN 978-5-4485-5052-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

гур-гур вместо музыки

гур-гур – киношный сленг —

фоновые шумы в кино.

Глаза

1987-ой.

На меня смотрели две пары тёплых глаз.

Остальные были холодны, или откровенно враждебны.

Первый – в чёрном интеллигентском свитере под горло – водолазке, с добродушным пузцом, круглолицый, с родинкой в надбровье.

Второй был похож на Джо Дассена – в безукоризненно выглаженной голубой рубашке с галстуком и с трубкой в руке, из которой разливался ароматный, пьянящий яблочный дымок.

И было это на вступительных экзаменах

на Высших Режиссёрских Курсах.

*

А заведение-то было элитнейшее —

раз в два-три года набирали по 20—30 человек со всей страны – конкурс чудовищный, поступить туда было непросто.

Мне потом рассказывала директриса Курсов – Ирина Александровна Кокорева:

– Из двадцати – семнадцать против тебя. За – только двое. Я – честно скажу – как-то… не очень ты мне. Но Гуревич встал и сказал – я хочу, чтобы этот парень учился у меня. Галантер его поддержал. А я поддержала Борю. Вот и вся твоя история.

*

Вот и вся моя история.

Что уж они во мне разглядели – не знаю,

но так я оказался на Высших Режиссёрских Курсах

мастерская авторского неигрового кино

двух уже тогда классиков —

Леонида Гуревича (драматургия) с пузцом и родинкой – первые тёплые глаза

и Бориса Галантера (режиссура) – вторые.

Галантер подключился позже и учил нас недолго – болезнь подкосила его.

Воз тянул один Гуревич.

*

Было молодо, было весело и всё казалось впереди.

И моложе всех был уже немолодой Гуревич —

это был второй набор, как ему разрешили преподавать.

В мастерской нашей – москвичка Олеся Фокина, Галя Руденко из Киева, московский грузин Миша Бакрадзе, Саша Виленский из Свердловска, Овез Вельмурадов из Туркмении, Женя Голынкин и я – из Ленинграда.

Думаю, остальное они напишут сами.

Я – только про свою с Гуревичем историю.

*

Двери наши были открыты.

И часто у нас на мастерской сидели и Виктор Косаковский, и увы, покойные ныне Александр Столяров и Алексей Балабанов.

Гуревича хватало не всех.

*

Первая трещинка

Первый курсовой сценарий.

Хочется сказать обо всём и сразу.

Видимо, так и рождаются глупости…

*

Сценарий был, естественно – сновиденческий

и, естественно, про судьбы мира —

на меньшее – я был никак не согласен.

И, конечно, там выкидывали Ленина из мавзолея.

Сейчас уж не вспомню кто, но врывалась толпа и с криками – святой, не святой? – волокла чучело на Красную площадь… там, в буйстве разрывала —

и в чучеле оказывались опилки…

потом ветер гнал опилки по брусчатке, как позёмку…

Я считал, что это круто.

Судьбы мира теперь в надёжных сценарных руках.

Но то, что снять этот сценарий практически невозможно – я не понимал.

*

– Это – не моё, – сразу отрубил Гуревич, но отрубил как папа, – Понимаешь – не люблю символизма. Он мне не близок. Но ты имеешь полное право считать, что я в этом ничего не смыслю… я люблю жизнь, люблю живых людей… их боль, радость, страдания – это для меня – суть кино… ну… – пожал плечами, – … если тебе так хочется, если тебе снятся сны – решай сам. Только жизнь свою в сон не преврати… я твой сценарий буду поддерживать… а Ленина – выкинь… – резко сменил тон, – Ты что – сдурел? Попрут с Курсов и тебя и меня.

*

Я шёл к метро оглушённый —

он, так много и бесстрашно говоривший о свободе – он боится?

Он предал меня…

Это стало первой трещинкой, через которую потянуло холодком.

*

И ещё я заметил, что Гуревич стал немного жалеть, что так горячо меня отстаивал.

*

Ленина я не выкинул.

С Курсов меня не выгнали.

Потому что – все сделали вид, что никакого Ленина там не было.

А трещинка затянулась.

*

Деньги

– Ты не бесстрашен – ты упрям, как осёл. Но для режиссёра это не всегда плохо, – прокомментировал в итоге Гуревич.

И тут же:

– Как у тебя с деньгами?… есть?… если что – скажи. Подкину

Я никогда не просил и не брал у него денег.

Но это – мне говорили только мама с папой.

И Гуревич.

*

Адвокат

88-ой

Случилась драка.

Так себе драчка, больше криков, чем той драки – стыдно рассказывать.

Но…

*

Следователь попался весёлый:

– Из ваших – многие сидели. Вон – «Джентльмены удачи» который – мотал. А какой фильм! Оборжачка! Раз пять смотрел… Ерунда! Года три дадут! Это полезно.

Такой пользы как-то… не хотелось.

*

– На морпеха ты не тянешь, – сказал Гуревич.

– Ну, – ответил я.

– А адвокат у тебя есть? – Не, – ответил я.

– А у меня есть – а я не дерусь. А у тебя нет – а ты руки распускаешь.

– Вообще-то, их было трое, – напомнил я.

– Тем более, – сказал Гуревич, – А что папа у одного – чуть не генеральный прокурор одной из союзных республик – в курсе?

– Ну, – ответил я.

– А второй работал в журнале «Пограничник» – в курсе?

– Ну, – ответил я.

– А журнальчик этот – орган Политуправления КГБ СССР – в курсе?

– Ну, – ответил я.

– Так что ж ты руки распускаешь!

*

Ситуация – идиотская.

Трое и один.

Но у них медицинские бумажки о побоях.

А меня бумажки не было.

Я плёлся в ресторан Дома кино на встречу с адвокатом Гуревича.

*

Адвокат оказался известным, как актёр Хабенский, а сейчас и вовсе – легенда.

– Люблю это место. Да всё времени нет. Спасибо что вытащили, – бодро приветствовал меня адвокат, – Не возражаете, если начнём с холодного шампанского с икоркой?

Я сделал вид, что всегда так начинаю.

*

– Был у вашего судьи… – отправляя ложку с чёрной икрой в рот, стал рассказывать адвокат, – Она, правда, очень удивилась…

– Чему? – промычал я.

Он стрельнул в меня взглядом:

– Тому – что у меня зверский аппетит

*

И после шампанского он его продемонстрировал —

меню пошло почти чуть не подряд.

Я пил коньяк и ковырял пельмень.

– Да вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь, – подбадривал он меня.

Официанты почуяли крупный счёт и стало их аж четыре.

*

– Самое худшее – год условно, – очищая выносной мангал с шашлыком из осетрины, успокоил меня адвокат, – Десертик?

– И сколько же я вам буду должен? – не выдержал я.

Он сыто откинулся, вытер рот салфеткой и посмотрел на меня так,

что я решил – лучше я сяду.

И пусть мне будет с этого польза.

– Дорогой мой! Помочь такому человеку как Лёня – для меня большая честь. И удовольствие, – и он расплатился с официантами так, что они потом чуть не год потом кланялись, едва завидев меня.

*

Так – я не сел.

– Я ваш должник, – сказал я Гуревичу.

– Меня не бей – и в расчёте, – ответил он.

*

Первый фильм

Первый учебный год пролетел, я собрался на практику в Ленинград,

на родную студию, как Гуревич поймал меня:

– Первую девушку свою помнишь?

– Ну… так, – не понял я.

– А это – ты запомнишь навсегда.

– ?

– Потому что – либо ты родишься, либо нет.

– !

– Поедешь в Новосибирск. Пробил тебе фильм. Пора тебе снимать

Знал ли он, что в Новосибирске я родился и прожил там аж семь месяцев в коляске – не знаю, но судьба моя накручивала какие-то круги.

Не без его участия.

*

Вынужден немного о фильме – но это вернётся к Гуревичу.

Сценарий назывался безнадёжно никак – «Инициатива наказуема?»

Героев был – калейдоскоп.

Я выбрал двоих – Марка и его бывшую жену Лилю.

Марк режиссер, которого КГБ выперло с телевидения, он развёлся с женой, шил джинсы, продавал на толкучке и косил под диссидента.

Я схватился за них. Почему – не знаю.

Скандалы с главным редактором – хоть их и разруливал Гуревич – опускаю.

*

Драматургия была проста.

Тёплое цветное пятно – квартира Лили,

цветное пятно – съёмная однушка Марка, где он шил свои штаны.

И между ними – пропасть – огромный чёрно-белый город,

где уже закипало это дикое торжище и хаос перестройки.

Марк должен был шить штаны, потом ехать на толкучку их продавать и раствориться в безликой толпе.

Лиля должна была печь торт в д. р. Марка и ехать к нему мириться, но никуда не доехать.

Но в жизни – я их решил помирить.

Гуревич всё это утвердил по телефону.

*

Я не помнил советского документального фильма,

где героиня переодевалась бы в кадре.

И я, как лис за курицей, ходил за Лилей и всё думал – как бы так её уболтать.

И неожиданно – получилось.

Эпизод вышел целомудренный – она сняла с себя спортивный костюм, осталась в белых трусиках и бюстгальтере, одела джинсы, свитер

и вышла с тортом из дома.

Я понимал – этот эпизод вызовет скандал, но мне очень хотелось это снять.

В паузе Гуревича в телефоне, слышал, как он морщится.

*

Второй эпизод, который должен вызвать скандал,

я снял специально для отвлекающих целей —

это был какой-то митинг, где страшно полоскали КПСС.

*

И третий эпизод, который я снял ещё в Ленинграде, про запас – в крематории горел человек.

Снимать это запрещено, но я просочился.

Разумеется, стоял малюсенький кусочек,

замедленно доведенный до, как мне казалось, образа.

*

Гуревич обещал прилететь в Новосибирск, но не смог

и в Москву я привёз уже готовый фильм.

*

И, конечно, я сначала показал его на Курсах Гуревичу.

Сразу после он утащил меня в какую-то аудиторию, закрыл дверь и обнял.

А что мне ещё было нужно?

Но сделал три поправки…

*

По поводу переодевания героини:

– Если спал с ней – выкинь. Дешёвка… И вообще – это не метод. – Я не спал с ней

Как он обрадовался!

*

А ведь я мог и обмануть.

А он мне поверил.

А он был очень недоверчив.

Он был мнителен.

Как человек, которого много обманывали.

И я его не обманывал. Я не помню, чтобы я его обманывал.

И с какого-то момента я понял, что и он никогда не врёт мне.

И как было просто.

*

По поводу горящего человека в финале:

– Символятина. Опять за своё. Не трогай ты смерть. Когда-нибудь ты поймешь – нельзя, нельзя этого делать. Взял – и в самом конце хороший фильм обосрал.

*

Реакция на митинг был такая:

– Ты что – дурак?

– Скажут – убери, я и уберу

– Соображаешь… Но – переборщил. Можешь и сильно разозлить. Ещё пару лет назад за это можно было сесть… дави на то, что это не ты сказал – это народ говорит. Дух времени и всё такое… если тебе интересно моё мнение – слабоватый эпизод. Прямолинейный. В лоб кувалдой. Это текст листовки. А листовки пишут демагоги. Сверху хорошая картинка, ничего фонограммка. Но не пахнет он кино.

Он был очень точен в оценке фильмов.

Это был не профессионал. Это был профессионалище.

*

Но его отношение ко мне изменилось —

оно стало теплее и доверительнее.

Он стал делиться со мной личным.

Казалось – Леня, говорун, душа нараспашку – он был очень скрытным.

Как человек, которого много били.

*

Министр

И пошёл я сдавать свой первый фильм…

*

Сейчас этого уже никто и не поймёт.

Госкино было два – РСФСР и СССР.

Фильм сначала надо было сдавать в первом, потом во втором.

*

Надев костюм и галстук, и взяв яуф – жестяное ведро с крышкой, в котором лежал мой детёныш, которого я вынашивал пять месяцев, я приехал в Госкино РСФСР.

Начальником тогда был Проценко Александр Иванович —

по уровню – министр.

– Только на афишируй Проценке, что у меня учишься, – предупредил Гуревич, – Он меня сильно не любит.

*

Но с собой я взял, кроме яуфа, ещё и свою подружку —

рослую, красивую девушку с длинными ногами,

попросив одеть юбку покороче.

А, может, она и сама одела.

*

Это было нервно, долго, нудно – наконец просмотр.

– А это кто? – спросил Проценко про девушку

– Подружка моя, – нагло ответил я.

Наглость моя Проценке понравилась. Подружка больше.

*

Фильм кончился.

Обычно – говорили редактора, главный редактор. Последним министр.

Это и был приговор.

– А что – хороший фильм, – удивлённо сказал Проценко, нарушив все регламенты.

Редакторы сразу закивали.

– Пошли ко мне, – сказал Проценко и мы пошли в его кабинет.

Вместе с моей подружкой.

Наглость моя Проценке понравилась. Подружка – ещё больше.

*

Я должен был сдать фильм любой ценой.

Иначе – горел квартальный план студии, премии и пр.

Кто из редакторов подал голос про «голую бабу в кадре».

У Проценки было хорошее настроение:

– Никакая она не голая, – возразил Проценко, – Трусы, лифчик – всё так… деликатно.

Чудо – голую бабу проскочили.

*

– А человек горит? Какое надругательство! – и так далее…

Тут начались самозабвенные монологи редакторов о смысле жизни, смерти, долге режиссёра перед жизнью и смертью и пр.

– Все помрём, – задумчиво сказал Проценко, – Пусть останется.

Знал бы он – крепкий мужик – совсем немного ему осталось.

Монологи закончились.

Второе чудо свершилось.

*

– Ну… митинг этот – я не обсуждаю, – нахмурился Проценко, – Давай так – Партию нашу я никому трогать не позволю – выкидываешь митинг, я подписываю бумаги.

Третье чудо свершилось.

*

Но какой чёрт меня дёрнул за язык сказать:

– Я ничего переделывать не буду

*

Кулак

Проценко удивился.

Министру – какой-то студентик говорит нет.

– Ты что – спорить что ли со мной тут собрался? – сильно удивился Проценко, – Как Курсы называются?… При Госкино. Это мои Курсы. Сейчас позвоню Кокоревой – она тебя выгонит.

– Ну… звоните, – и земля поплыла под стулом.

– Да нет… – передумал Проценко, – … я не буду Кокоревой звонить. Я мастеру твоему позвоню. Чтоб фильм за тобой переделал, – он так и сказал – «за тобой» – как дерьмо убрал, – Кто там у тебя мастер?

– Гуревич, – сказал я.

И вспомнил, что говорить этого не следовало.

*

– Ах, этот!… Понятно всё! – откинулся в кресло Проценко, – Значит – диссидентский капитальчик себе зарабатываете? И потом – страдальцами – на историческую родину?… Значит – так! Бабу голую убрать! Гроб убрать! Митинга этого – чтоб духу не было!… Нет… – редакторам, – … завтра – ещё раз фильм просмотрите – и полный список поправок мне. Свободен! – и занялся бумажками на столе.

*

Редактора ликовали. Подружка моя сидела пришибленная.

Всё геройство меня покинуло:

– На какую историческую родину? – зачем-то залепетал я.

– А-а! Не хотят они с Гуревичем на родину, – объяснил Проценко редакторам, – В Америку хотят…. Наше государство их кормит, поит, обувает, учит. А они – на государствен-ные же деньги – страну грязью обливают.

Я уже не сопротивлялся – так, вяло вякал:

– А где это я страну обливаю? Я про партию сказал.

– Рот закрой мне тут – про Партию!

– И то – не я сказал – народ. В народе зреет… – и тут я случайно попал в какую-то точку, видимо, созвучную идеям Проценко.

– Это не твоего ума дело! Партия разберётся! – усмехнулся, – Гуревич, небось, надоумил? – редактору – Иру Кокореву вызови. Что она там смотрит? Гнездо какое-то диссидентское развели!

*

Космонавтом вместе со стулом я плавал в тошной невесомости.

Мало – я сам утопал, так я ещё и Гуревича топил. И директора Курсов.

Которая ко мне очень хорошо относилась.

И это как-то придало мне сил:

– А при чём тут Гуревич?

– Что – скажешь, не он это делал?

– Он вообще к фильму не имеет отношения

Проценко удивился.

– Он фильм видел?

– Видел. Вчера.

– Что сказал?

– Да то же, что и вы.

Это очень удивило Проценку.

И я повторил ему почти слово в слово Гуревича. И ещё раз повторил:

– Это – народ говорит. Нужны перемены. Время требует

– Нагод, – передразнил меня Проценко.

Я разозлился.

Стул из невесомости брякнулся на пол.

– Вообще-то – я не картавлю.

*

Да Проценко и сам стал понимать, что я не еврей.

– А если ты не картавишь, что ж ты ходишь у них на поводу?

И тут, утопая, я стал огрызаться:

– У кого я хожу? Я – что считаю нужным, то и делаю. И ни у кого на поводу не хожу! А от Гуревича я не слышал за год вообще никаких диссидентских разговоров. И фильмы у него есть и о грузинах, и о русских, и об иконах… – со мной было кончено,

но я кинулся отмазывать Гуревича,

ибо всё, что происходило, было по моей вине.

Я был сбивчив, но видимо говорил горячо – говорил, что Гуревич мастер, Гуревич профи, Гуревич классик – странно, но Проценко слушал. Я видел – он отходил от своей вспышки.

*

– Так! Все свободны, ты остался, – вдруг встал и объявил Проценко, – И ты, девушка, иди, погуляй, – это моей перепуганной подружке с застывшей улыбкой.

Все вышли.

*

Когда все выходили, я тоже почему-то встал.

Мы стояли друг против друга.

Он был немного ниже меня ростом, но шире – крепкий мужик с казачьей чуть вьющейся чёлочкой…

*

Что было дальше – мало кто поверит.

Но, как это касается Гуревича, я всё же, дорасскажу.

В словах, может, и не точно – за смысл ручаюсь.

*

– Наглый ты… – как-то устало сказал Проценко, – … ни с кем не считаешься. Не люблю наглых… чёрт с тобой и твоим Гуревичем. Квартальный план горит – я пописываю акт, едешь в свой Новосибирск…

– Я из Ленинграда…

– Не перебивай, бл… дь! … Едешь в Новосибирск, выкидываешь на… уй этот митинг.

И какой чёрт меня опять дёрнул:

– Я ничего не буду выкидывать…

Пауза…

– Ты что оборзел, …ля?

*

Министр со мной говорил, как шпана из подворотни.

Просто он не привык, что бы ему говорили нет.

– Ну, почему оборзел? – возразил я.

– Выкинул на… уй этот эпизод, я сказал! – заорал Проценко.

Не зря у них в кабинетах двери были с обивкой.

– Не выкину.

Проценко присмотрелся ко мне:

– Не пойму – у тебя связи? … или ты дурак?

– Нету у меня связей, – голосом утопленника сказал я.

– Значит, дурак. Сам сказал, – усмехнулся Проценко – видно было – он от меня уже устал, – Короче!… зае… ал! Выбрасываешь этот ё… аный митинг, я подписываю – идёшь дальше, в Госкино СССР.

Что за черти дёргали меня в тот день за язык – не знаю, но я опять сказал:

– Да не буду я ничего выбрасывать

*

Проценко побагровел.

И тут – я ушам своим не поверил:

– Ты что – в е… льник хочешь!

И тут повёлся я….

*

Я не люблю, когда со мной так разговаривают.

И хрен с ним – что министр.

Не гнев, не агрессия, а какое-то нехорошее безразличие посетило меня.

Я довольно долго занимался восточными единоборствами, когда это было ещё подпольно…

Но тут министр…

*

Справа была финская стенка, соответствующая его рангу в советской иерархии – призы, подарочные вазы, бюстик Ленина, тома Ленина…

Я повернулся к ней и…

всадил кулак в какую-то дверцу.

Смысл, как я помню, был таков – ты, конечно, министр – можешь делать, что хочешь – и я это вынужден буду проглотить.

Но смотри, что могло быть с твоим лицом…

*

Ударить-то я ударил, да не совсем удачно ударил —

жгучая боль пронзила руку до локтя.

Дверца хрякнула и отвалилась. Но не до конца – только, приоткрывшись, перекосилась.

За дверцей был зеркальный бар и стояли горлышки бутылок…

*

Надо отдать Проценке должное – он остался абсолютно спокоен, только криво усмехнулся. Не обращая на меня внимания, потрогал дверцу бара, пытаясь её поправить, потом вышел из кабинета, закрыв за собой дверь…

*

…я решил – за милицией.

Стоял, как дурак, посреди его кабинета – бури всяческих мыслей налетали на меня, как стаи воронья.

Я уже и сел, и Гуревича посадили, и на Курсах идут повальные аресты…

И дико болела рука. Причём, почему-то вся. И начинало подташнивать…

*

…дверь открылась и вошёл Проценко.

В руке у него была большая заледеневшая бутылка «Посольской» и горсть соевых батончиков в другой.

Как будто меня нет, он полез в поломанный бар:

– Вот режиссёр пошёл – мебель ломает… да какой режиссёр – студент!

Достал два тонких стакана, с хрустом открыл бутылку, налил сантиметра по три в каждый, развернул две конфеты.

Усмехнулся:

– Иди. Выпьем за знакомство

*

Я подошёл и понял, что правой рукой не могу взять стакан.

Взял левой.

Он поднял стакан:

– Я – Проценко. Александр Иваныч. Министр… А ты кто?

Чёрт, как же мне стало стыдно… Я не знал, что и ответить.

– Давай. Герой, – он протянул стакан.

Мы чокнулись и выпили.

*

С детства не люблю соевые батончики.

– За бутылку возьми, – кивнул на руку Проценко.

О, какое это успокоение – раскаленная рука на ледяной бутылке.

– А сейчас – зови свою тёлку – посидим, потолкуем.

*

Соевые батончики быстро кончились. Он сказал:

– Секретарша ушла. Лень за закусоном идти. Давай, жевачкой закусывать. – А как это?

Он достал из поломанного бара блок жёлтой пахучей мечты детства «Juicy Fruit», раскрыл две пластинки, мы ещё раз махнули, он выдохнул и стал учить:

– Смотри. Выпил. И сразу в рот. Слюна прёт. И жуёшь – слюной запиваешь.

Это оказалось чертовски вкусно.

*

Мы просидели с ним часа три.

Умяли эту 0.75. Сжевали полблока резинки.

И говорили, говорили, говорили – о кино, о жизни, о Гуревиче.

Бедная моя подружка просидела почти молча.

Бедная моя рука.

*

– Что у тебя с рукой, – когда вышли, спросила подружка.

– Распухает иногда. Ни с того, ни с сего… Может, это наследственное?

И поехали в травмпункт.

Два пальца были сломаны.

*

Что сделал хитрейший Проценко?

Он принял фильм. Но с гневными идеологическими поправками про эпизод с митингом, приложив эту бумажку к остальным документам.

А мне сказал:

– А теперь иди в Госкино СССР сдавайся. А я посмотрю.

И засмеялся.

Потому что самое страшное – было впереди.

*

Как я там сдавал – это отдельные рыдания,

но Гуревич в них почти не фигурировал.

*

Гуревич не слышал эту историю.

Я просто не знал, как ему её рассказать.