Read the book: «Не оглядывайся вперед»
Гора Пелагеи
1924
Сбежав по ступенькам, выскочив на мороз, барышня задержалась на тротуаре, вылизанном у входа от снега… Порывшись в сумочке, извлекла документ… Раскрыла… Прочла: «Алова Пелагея Петровна».
Вот так! Полина Алова! «Алова» – даже лучше, чем Полина: заря в полнеба!.. Новое слово…
Со старым же, тем, прежним, и делать ничего не надо: отстанет само, рассосется по южному горизонту… как пьяные песни ее вдовствующего отца – по берегу Сунжи… как круговорот ее домашних забот об отце и младших (слава богу, выросших наконец) сестрах: кухня-полы, полы-кухня, стирки-пеленки…
Заскочив на Волхонке к себе (к Бронштейнам), на скорую руку прибрала со стола, вымыла, выставила сохнуть посуду, медленно прочла, запоминая, список блюд к ужину. Полистала Александрову-Игнатьеву… Найдя нужные страницы, освежила в памяти оба рецепта…
Выбежала из дома.
Щурясь от бившей в глаза белизны с проблеском церковной позолоты… вслушиваясь на ходу в скрип своих новых сапожек… мельком поглядывая на проплывавшие мимо сани с укутанными седоками… мало-помалу начиная мерзнуть – нырнула в спасительное тепло подъезда…
Оттаяв на лестничных пролетах, постучала в дверь на самом верху:
– Заскочила. По пути на базар.
– Ну, записалась? Какую взяла?
– Взяла… Один, слушай, учудил – не поверишь: «Вышли… Вышлимывсеизнародов», – прыснула барышня.
– Что, таки записали?!
– Куда!.. Обрезай! Думал-надумал: «Вышлимывсеев».
– Записали, что-льва? Как записали-то?
– «Вышлимов».
Звонок!
Брат Николай в дверях! Шапка и воротник в серебре.
– Бог напитал – никто не видал… – засуетилась, меча тарелки на стол, Тамара… – а кто видел – не обидел… Полина, поешь с Колей?.. А-а… ну да… ты ж и так целый день при кухне… У нас с Полей теперь разные фамилии!.. – гордо сообщила мужу Тамара.
Николай сел за стол.
Полина поднесла брату документ.
Молча прочел.
Что тут поделаешь… С восемнадцатилетней девицей… Сам он и есть виновник всех этих перемен… Там, в Грозном, сам учил ее грамоте, по сказкам да по анекдотам… Сам, уже из Москвы, писал письма, полные молодого задора, энтузиазма… Сам два года назад пристраивал ее, свалившуюся ему на голову здесь, в Москве…
Зная характер Полины, лучше смолчать.
Комсомолия… В одной ячейке с Тамарой… Слава богу, хоть той ничего такого в голову не лезет. Хотя, не будь она замужем… Николай представил: обе, выскочив из заведения, радостно машут новыми документами…
– Это как заря! Правда, Поля? – придвинула к мужу тарелку с солянкой Тамара. – «Алова»! Ленин умер, а заря стои́т!
– Значит… ни о чем не жалеешь?.. – спросил Николай… – Матери давно нет… Сёстры достали, понимаю… С отцом… после смены фамилии с отцом все ясно… Хоть что-то, о чем скучаешь, есть?..
– Горы, – пожав плечами, ответила брату сестра.
***
Из автобиографии М.Б.Новомирского (орфография сохранена): «Я Новомирский Марк Борисович он же Чжан-Гуанхуа родился в 15 августа 1906 г. семья крестян в деревне У-Си Провинцие Цзян Су, Китае. Отец Чжан-Хочан, крестяне 1876 г. рожд. Мать Ван-Мы крестянка 1874 года рожд. умерла в 1915 году по болезне».
***
Глядя на Чжан Гуанхуа, профессор Юси Дэин вспомнил своего друга детства, учителя Несе Ахая, год назад приведшего этого школьника-выпускника и поручившегося за него: в период движения 4-го Мая Чжан Гуанхуа вместе со своими товарищами-старшеклассниками распространял в Шанхае листовки с призывами объединиться против иноземцев-империалистов.
Если мальчишку приняли в студенческий союз Шанхайского университета, значит, ему поверили… Впечатление производит хорошее… Пожалуй, такой не подведет…
– Родители живы? – оглядевшись по сторонам (профессор никогда не встречался со своими учениками-последователями в университетских стенах, вот и сейчас они сидели вдвоем за столиком ресторанчика), спросил Юси Дэин.
– Мать умерла, учитель, – ответил Чжан Гуанхуа. – Отец – крестьянин. Дядя Чжан Цяецин (он печатник в Шанхае) взял меня к себе и устроил здесь в школу, где я познакомился с Несе Ахаем.
– Что тебе поручили в союзе?
– Участвовать в выпуске стенгазеты, учитель. Переписывать и распространять листовки.
– И что в этих листовках?..
– Что есть только один путь борьбы, – удивленно поднял глаза ученик… под выжидательное молчание профессора продолживший: – Прекратить гражданскую войну и освободить народ от иностранных империалистов и феодальных генералов-милитаристов может только объединение и освобождение рабочих и крестьян… Вы дадите мне рекомендацию, учитель?
– Что ты знаешь о Советском Союзе?.. О России?..
– Что это наш северный сосед… И там другая жизнь…
– Та же самая, – сказал профессор. – Жизнь всегда та же самая.
– Неужели, учитель, там тоже война и феодальное рабство?
– С феодальным рабством там давно покончено. И с войной теперь тоже. Покончено. Иностранные империалисты разбиты. Генералы уничтожены…
– А рабочие и крестьяне, учитель?
– Свободны.
Немое изумление застыло на лице ученика.
– Видишь, – сказал Юси Дэин. – Надо всего лишь сделать то же самое. Повторить то, что сделали там… Это нелегкий путь… Все ли из нас готовы пройти до конца по этому пути, на котором потребуется отдать все свои силы, возможно, даже жизнь?.. За свободу в России было отдано много жизней. Свобода китайского народа потребует не меньше…
– Я готов, учитель, – склонил голову Чжан Гуанхуа…
– Ты знаешь о сегодняшней демонстрации?.. – помолчав, спросил Юси Дэин.
– Да, я там буду.
– Будь, пожалуйста, осторожен.
– Обещаю, учитель.
***
Вчерашнее убийство китайского рабочего на японском предприятии не могло остаться безответным. К демонстрации рабочих англо-американской концессии присоединилось студенчество.
Шагавшего в одной из первых шеренг Чжан Гуанхуа робко взяли за руку… Повернув голову, он расплылся в улыбке: Лю Хонг!.. Алая роза его юношеских снов!..
Поглядывая друг на друга и улыбаясь, они шагали среди однокурсников к уже видневшимся в конце улицы фабричным воротам.
…Сухие щелчки выстрелов остановили демонстрантов!..
В быстро рассеивавшейся толпе двое однокурсников бежали, держа худенькое тело Лю Хонг под руки и за ноги; не выпуская своей руки из державшей ее тоненькой ручки, ловя обращенный к нему девичий взгляд, Чжан Гуанхуа бежал рядом…
– …Профессор дал тебе рекомендацию… – стоя у могилы Лю Хонг, услышал у себя над ухом Чжан Гуанхуа.
1927
– Горяча ты, Поля!.. Известно дело: отец – казак, мать – чеченка (Коля мой – тоже огонь)… И слава богу, что горяча!.. По правде, я сил нет как рада… – трещит, расставляя фужеры Тамара… – что этот твой свободный роман наконец-то – тю-тю!.. Нет, я брошюру товарища Коллонтай поддерживаю и одобряю. Не хочешь, как мы с Колей (пошли записались без всяких церковно-приходских книг), хочешь по-другому – делай как знаешь!.. Но тут же: жонка, дитё и… ты сбоку! Фиг вот вам!.. Он с жонкой-дитём, а ты – с чем?.. И потом: стишки эти… Глаза сломаешь: глядишь – слова, вроде, наши, а вместе не сложишь. Стихи – кувырком, и сам… У-у!… – вытаращила Тамара глаза.
– Свободный роман – это я… – отозвалась Полина. – Он просто. Не устоял.
– Сиди-сиди, я сама!.. – усадила обратно попытавшуюся встать золовку Тамара. – Тебе у Бронштейнов суеты с посудой хватает… «Не устоял»!.. А и кто устоит?! Ты ж со своей красой по улочке в пять домов – десять раз на дню туда-сюда… «Просто»!.. Все у тебя просто. А по мне – так бери любого, вон их: алтын – пучок… и… любитесь себе до полного всемирного изнеможения!..
Золовка с невесткой захохотали!..
– А лучше все же – как мы с Колей… – отсмеявшись, любовно огладила Тамара свой прилично округлившийся живот.
– А говоришь: сиди, – вскочила Полина…
– …Ни жены, ни детей. Серьезный молодой человек. «Правильный», как о нем у Коли на курсе говорят, – дорезая свеклу, вещала Тамара.
– Как? Как говорят? – разделывая селедку, спросила Полина.
– «Технический гений». Вот как говорят! Не стишки уж, куда!.. Будешь как у Христа за пазухой. Сейчас-то Москва. А после что?
– Что?
– Распределение! «Что»… Даже у Коли шансов в Москве остаться – никаких. Уже сейчас, говорит, ясно. А «технического гения» из МВТУ – представляешь, куда распределят?
– Куда?
– Если в Москве не оставят, так в самое нужное им там, наверху, место!.. Будешь и при муже, и при пайке́. Ни голодать, ни глину ногами месить не придется. Что нам с тобой (я – волжанка, ты – казачка) эта Москва с ее съемными комнатенками!.. Я тебя, Поля, знаю, – положив нож на доску, повернулась к золовке Тамара. – Все, что я тебе сейчас изложила, ты – шиворот-навыворот. Распределение, обеспеченность, серьезный, правильный – стало быть, долой! В сторону… А с кем ты светлое будущее собралась строить? С поэтом? С его дитём?.. С голой жопой, а туда же?.. Так вот!.. Говорю самое главное (поимей в виду): от карточки твоей он глаз не мог оторвать (Коля показывал). И если у тебя хоть что-нибудь есть вот тут, в голове, а в планах – хоть что-нибудь, кроме Бронштейновской кухни и чужих мужей, то…
Дверной звонок прервал пламенную речь…
…– Ну, сестренка! – встал со своим шампанским Николай. – За твои двадцать один! Будь счастлива!
Чокаясь с Николаем, Полина поймала взгляд Михаила.
– Хороший у тебя, Поля, День рождения! – трещала Тамара. – И сентябрь еще рядом: фрукты-соленья, и ловля-охота – на подъеме! На рынке голову по сторонам вертишь – чуть не сломаешь! Бери – не хочу!
– Пользуйтесь моментом, – вставил Николай.
– Каким моментом? – не поняла Полина.
– Вы что, думаете это навсегда?
– Ты, Коля, что-нибудь знаешь?.. – застыла с набитым ртом Тамара.
– Впереди… Михаил не даст соврать, нас в Высшем техническом к этому и готовят… впереди – индустриальный подъем. Грандиозное строительство промышленности. С напряжением всех сил. С существованием на пределе… Совместим ли отказ себе во всем… во многом…
– С чем? – проговорила Тамара. – С чем совместим?
– Вот с этими рябчиками, – указал на стол Николай. – И ананасами.
– Здесь нет рябчиков… и ананасов… – опешила Тамара.
– Это стихи, – впервые подав за столом голос, пояснил Михаил (Полина заинтересованно на него глянула). – «Ешь ананасы, рябчиков жуй…»
– А-а-а… – протянула Тамара… – А дальше?
– «День твой последний приходит, буржуй», – завершила Полина, вновь встретившись с Михаилом взглядом.
– Мы же не буржуи… Ты же, Коля… Миша…
– И эта, уже там, на горизонте, индустриализация… – продолжил Николай… – эра производства…
– Что «эра производства»?.. – не сводила испуганных глаз с Николая Тамара.
– …разбросает нас по всей стране… Выжмет все соки… Такого голода-холода, как раньше, уже, конечно, не будет… но-о…
– Что ты такое, Коля, говоришь?.. Только жить начали!
– Начали! И всё на своем пути выдержим, всем бедам башку свернем! И вместе с ним… – положил ладонь на Тамарин живот Николай… – или с ней… по цветущему саду пройдем!.. Хочу я выпить… – снова встал Николай… – за семейное счастье. За простое и ясное, никаким веяниям не подвластное – простое семейное счастье… В том числе, твое, дорогая сестренка.
***
Из автобиографии М.Б.Новомирского: «Предательски измен революции Чан-Кайши КПК перешли глубокие подполье. С апреля – сентябрь 1927 г. я занимал должности Секретар райком КПК Шанхай».
***
На специально нанятый, пришедший в порт пароход погрузка шла 30-й день: легальный груз понемногу перемещали в открытую, людей – по ночам, тайно (приход к власти диктатора Чан Кайши и падение Уханьского правительства через три месяца после «Шанхайской резни» заставило коммунистов окончательно уйти в подполье).
Сидя в трюме, Чжан Гуанхуа вспоминал последний разговор с Юси Дэином:
– Цзян Цзинго, сын Чан Кайши, сейчас в Москве.
– Как, учитель?! – изумился Чжан Гуанхуа. – Москва уже помогает нам?!
– Но не в том смысле, в котором ты подумал. Цзян Цзинго сам сделал свой выбор. Он теперь коммунист. Живет у сестры Ленина. Учится в Университете трудящихся Китая. Вот в каком смысле Москва помогает нам. Армией грамотных лидеров-коммунистов вернутся оттуда наши люди… И ты должен быть среди них.
– Среди них?.. – переспросил Чжан Гуанхуа. – А как же здесь?.. Сейчас?.. Вы хотите, чтобы я бросил своих товарищей, учитель?
– И на победном пути порой приходится отступать. Здесь и сегодня борьба проиграна. Но надо сделать все, чтобы завтра проигрыш обернулся победой… Ты не один. Мы отправляем в Москву лучших сыновей партии. Многие уже там. Цзян Цинго – наш будущий вождь. Дальше уже не я – он твой учитель…
Внезапно оказавшийся рядом (всегда появлявшийся тихо, как тень) один из тех, кто переправлял их на пароход, прервал воспоминания:
– Беда! Поломка! Машина вышла из строя. Пароход не сможет выйти в море. Надо принять решение.
– Какое решение?.. – похолодев, спросил Чжан Гуанхуа.
– У меня есть знакомый капитан буксира. Буксир может вывести пароход в море и дотянуть до пункта назначения (как и положено, «Владивосток» вслух произнесено не было). Уплывать надо сегодня же, завтра буксир могут зафрахтовать, и он, капитан, уже ничего не сможет сделать.
– Не все товарищи еще здесь, на пароходе.
– Поэтому и надо принять решение. Почти все уже здесь, не хватает – всего ничего. Не сегодня-завтра нас всех здесь обнаружат и из-за двух-трех человек все мы погибнем… Или сейчас, или никогда…
– Капитан буксира… он… наш товарищ?..
***
Снялись ночью… Под утро, когда буксир выволакивал превратившийся в баржу пароход из устья Янцзы на открытую воду, стоял штиль…
…Заложив руки за голову, Чжан Гуанхуа встречал восход солнца в открытом море. В безбрежном море. Улыбки не было на его лице: слишком многое оставлено позади… слишком много впереди неизвестного… Стоя на корме, Чжан Гуанхуа не поверил своим глазам: буксир… их буксир встречным курсом почти бесшумно скользил мимо… Настолько рядом, что было видно, как стоявший у рубки человек (тот самый, что предложил уходить на буксире) покосился назад, на оставляемый один на один с морским безбрежьем беспомощный пароход… Чжан Гуанхуа все понял…
…Качало. Скрипело. Восточно-Китайское море штормило. Трюм, вместе с ходившей в нем водою, ходил ходуном. Пока еще ходил.
Временами чудилось: есть еще впереди время. Потом казалось: с пароходом что-то уже не так – и все в душе разделялось, двоилось: под ожидание неизбежного, подступавшего к горлу, мелькали сменявшие друг друга картины прошедшей, как одно мгновение, жизни. Отец… мать… брат… школа… товарищи, развешивающие листовки по городу… Казалось: еще чуть-чуть – он вспомнит то важное, ту решающую деталь, ту незамеченную в свое время мелочь, которая объяснит происходящее с ним теперь…
На пороге смерти скопившихся в трюме раскачивало, как в колыбели…
…Удар!.. Пересиливая себя, Чжан Гуанхуа кое-как выбрался на палубу. Рядом с их обреченным судном на волнах, по-прежнему высоких, но казавшихся теперь плавными… не смертельно ужасными… качался большой белый корабль.
Заплакавший Чжан Гуанхуа впервые услышал русскую речь…
Волей случая, маршрут советского торгового судна пересекся с неуправляемым китайским пароходом, гибнущим в штормовом Восточно-Китайском море.
Через два дня спасенные сходили по трапу в конечном пункте торгового рейса – Владивостоке.
***
– С тобой хотят поговорить…
Выйдя из опустевшей аудитории (дежурный студент стирал с доски русские слова вперемешку с иероглифами), вместе с вызвавшим его старшекурсником миновав ряд лесенок и коридоров, Чжан Гуанхуа оказался в полуподвальчике с единственным оконцем, у которого стояли двое: молодой (недавний юнец) соотечественник в таком же, как у него, глухом «ленинском» пиджаке и русский в кожаной куртке (старшекурсник сразу ушел).
– Добрый день, – на чистом русском (как казалось Чжан Гуанхуа) произнес соотечественник и протянул руку: – Николай Елизаров.
Вместо ответа стеснявшийся своего русского Чжан Гуанхуа развернул свой студенческий: Новомирский Марк Борисович.
Русский в кожанке не представился, но посмотрел так, что стало ясно, кто он (подобных взглядов на пути от владивостокского причала до аудиторий Университета трудящихся Китая Чжан Гуанхуа испытал на себе немало).
– Когда… – уставившийся в пол Николай Елизаров поднял голову: – когда обнаружилось отсутствие буксира, вокруг бушевал шторм. Можно предположить, что именно шторм оторвал пароход от буксира и раскидал оба судна в разные стороны…
– Буксир ушел до шторма. На восходе.
– …Да, ваши слова подтверждает еще один свидетель… Он видел человека на буксире… Человека, которого он не знает…
– Этого человека… – собрался с духом Чжан Гуанхуа… – знали лишь трое уполномоченных, я и двое других райкомовцев: он был в группе обеспечения нашей погрузки на пароход. Когда машина вышла из строя, он подал идею с буксиром, капитан которого, как он сказал, был коммунистом. Посовещавшись втроем, мы решили идти на буксире…
Николай Елизаров и товарищ в кожанке хмуро переглянулись…
– Я знаю имя этого человека, – сказал Чжан Гуанхуа. – Предложившего буксир и стоявшего на уходящем буксире зовут (Чжан Гуанхуа назвал). Я слышал, как однажды ночью его окликнули на причале по имени…
Записав, Николай Елизаров протянул листок товарищу в кожанке:
– Передайте по вашим каналам товарищу Дозорову…
…– Кто это был?.. – отыскав на следующее утро старшекурсника, отводившего его в полуподвальчик, осторожно спросил Чжан Гуанхуа. – Кто такой Николай Елизаров?..
– Цзян Цзинго, – подумав, ответил старшекурсник.
– А… товарищ Дозоров?.. – придя в себя, спросил Чжан Гуанхуа. – Кто он?.. Если нельзя, не говори! Не надо!..
– Один из наших лучших студентов. Был направлен в Китай к маршалу Фэн Юйсяну… Больше ни о чем не спрашивай. Товарищ Елизаров разрешил ответить только на эти два вопроса и только так, как я сейчас ответил.
1928
Жили по очереди: в комнатке Полины у Бронштейнов… в комнате Михаила в общежитии (двое соседей-студентов). В ее комнатке – днем, в его – в отсутствие соседей, у которых на стороне завелись романы. У нее в комнатке – максимум целовались, у него – остальное (когда успевали).
О том, «записались» или нет, не распространялись. Гостившие иногда в общежитии подружки соседей Михаила по комнате – Вера и Зинаида – вместе с самими соседями создавали атмосферу молодежной компании, дружеского кружка. Понемногу обе стали ее, Полины, подругами: вместе бегали в киношку в свободное время (обязанности кухарки Бронштейнов с Полины никто не снимал), обсуждали московские моды, делились секретами. Главным секретом Веры и Зинаиды (прежде всего, секретом для них самих) было ближайшее будущее: перерастет ли ухаживание ухажеров в предложение последовать за ними к местам распределения (обеим им, не москвичкам, собраться было – подпоясаться, обе не были обременены постоянной работой). Главным секретом Полины было ожидавшее ее к концу года материнство…
Незаметно и быстро подошло разрешение всех секретов: подруги Вера и Зинаида, оставшиеся без кавалеров, отбывших к местам распределения, в опустевшей общежитской комнате Михаила по-прежнему навещали Полину, со дня на день ожидавшую главного в своей двадцатидвухлетней жизни события.
– Не боишься? – сделала большие глаза Зинаида. – Ну, да! Ты же у нас отчаянная… Я бы, наверное, дрожала, как осиновый лист. Повезло тебе: к Грауэрману вся Москва ломится, на коленях стоит-молит, а тебе, согласно прописке, – добро пожаловать!.. В одну палату с кремлевскими, конечно, не положат, но все равно… Счастливая ты, Поля. За Михаилом – как за каменной стеной… Не то что мой: привет-пока и поминай как звали…
– Я попросить хочу, – положила Полина руку на руку подруги (в комнате они были одни). – Сказали: возможны осложнения. Сказали: может, не сразу выпишут…
– Ты что?! Сейчас от этого никто не умирает! Даже думать, Поля, забудь! Там такие кадры, в Грауэрмана! Отборные!
– …так вот: если… задержусь… Миша к моей стряпне привык, учеба у них тяжелая. Ты бы… присмотрела за ним, пока меня не будет… Готовишь ты не хуже моего.
– Куда! – махнула Зинаида рукой. – С тобой кто сравнится! Мы с Веркой специально на твои обеды сюда бегали. Дождаться не могли.
– Присмотришь? За Мишей. Учеба у них тяжелая, а желудок на сухомятке посадить – проще простого.
– Не волнуйся, сыт будет твой Миша. Спасибо скажешь, подруга.
***
Работы у грауэрмановских оказалось – море…
…Первую неделю Полине запрещено вставать…
…Дочь ест – как не в себя…
Михаила впустили только через две недели, уже после Нового года: вместе с Колей и Тамарой смотрел через дверное окошко. Спрашивал на пальцах: когда?..
Поворот к лучшему наметился только на третьей неделе.
Продержали больше месяца.
Перед выпиской приходил фотограф со штативом. По всей Москве потом на фабриках-кухнях висел плакат «Как правильно кормить грудью» с большой фотографией: она, Полина, с Лялей на коленях.
С именем Елена определилась сразу (Полина – Елена, Поля – Ляля).
1929
Ну, вот! Встречавшие ее в роддоме Тамара с сыночком на руках – ушли. Наконец-то можно полной грудью вздохнуть: дома!.. Слышишь, Лялька: мы дома!..
Господи, неужели дома?.. Неужели в Мишиной комнате?! Где действительно не была, кажется, год… Все Новогодние праздники проваляться…
Вечером вернется с учебы – увидит… Полюбуется на свое произведение: вон… чмокает во сне… пора кормить…
Стук-скреб в дверь…
Осторожное вползание в комнату.
Вера.
– Ой, какие мы хорошенькие! А кто это так сопит? А кто так чмокает? Ляля, да?.. Да?.. Ляля?.. Боже-боже мой!.. Я так рада, Поля, что все обошлось. Чего уж мы только с Зинкой не передумали!.. Особенно я…
– Что ты имеешь в виду?
– Ну… – замялась Вера… – Да нет, я так…
– Почему «особенно ты»?..
…Едва переставлявшей ноги Полине с Лялей на руках (увесистый куль) казалось: по этому расчищенному тротуару она бежит… Шагавшая рядом по мостовой по щиколотку в снегу Вера заглядывала в глаза:
– И зачем я, дура, сказала… Но мы ведь подруги… И если своими глазами видела, то… Ведь правда?.. Ты бы, Поля, чуть что, тоже мне бы сказала, да?..
Перед Бронштейновским подъездом Вера отстала…
… – Рассказывай… – велела Бронштейниха в Полининой комнатке, сев напротив кровати на стул… – Выкладывай как на духу.
– Вы… не беспокойтесь… я работу найду… и съеду… через день… через неделю…
– Конечно, съедешь. Куда ж ты денешься. Вопрос в том, куда ты съедешь? И где ты еще такую работу найдешь?.. Изменил тебе?.. Пока в роддоме лежала?.. Да еще, вероятно, с твоей же подругой?.. Не реви… «Не реви» – это я так, образно. Лучше б ты ревела… Господи, с этой вашей свободной любовью… Вот что: безвыходных ситуаций не бывает. Что-нибудь да придумается. Как зовут?..
– Ляля… Елена.
– Что-нибудь придумаем. Да, Ляля?..
…Два дня Бронштейниха пыталась Полине вдолбить, что лучший выход – помириться. С тем, кто прибежал в первый же вечер. Прибежал, но на порог пущен не был. «Я имею право увидеть свою дочь?!» Шептался за дверью с Бронштейнихой…
…Третий и четвертый день прошли тихо.
– Вот что, Полина, – на пятый день сказала Бронштейниха. – Тут в соседнем особняке, в бывшей гимназии – Восточный университет или как его… Одним словом, там есть вакансия при столовой. Не то чтобы она есть, вакансия. Но есть для тебя. Там же есть комната для вас с Лялей. Опять же, комнаты этой нет. Но для тебя есть. Ты поняла?
– Спасибо вам!.. Я сегодня же…
– Сегодня же устройся в столовую и займи комнату. Спросишь, я напишу, кого. А вещи – в понедельник помогут, я договорилась.
– Какие вещи?
– Вот эти, – обвела жестом Бронштейниха кровать и прочую скромную обстановку.
– По гроб жизни за вас… – оборвав себя на полуслове, Полина вспомнила о старообрядческом молитвеннике отца, лежавшем в чемодане под кроватью…
– И еще. Если не простишь… в глаза смотри… если не простишь… прежде чем разводиться, дочь на отца запиши. Алименты – это не для тебя, для нее. Поняла?
***
Декабрь. Конец года. Морозная зима…
Мимо прошла молодая женщина с укутанной малышкой на руках, и Чжан Гуанхуа вспомнил племянницу, дочку брата: последний раз он видел ее вот такою же маленькой девочкой, охотно шедшей к нему на руки… Смеющееся личико… глаза, становившиеся огромными, когда он в шутку бодал ее лбом… смех-визг, радостный детский ужас!..
Бродя по университетскому скверику в теплой шапке, пальто и не спасавших от мороза ботинках, Чжан Гуанхуа чувствовал, как улыбка просится наружу… Воспоминания о родине шли спокойной волной, и череда картин впервые за долгое время освещалась неясным, словно в тумане, солнцем… сквозь которое, когда он шел по дорожке в сторону реки, поблескивали купола храма Христа Спасителя…
С этим неясным солнцем в душе, боясь расплескать осторожную радость, Чжан Гуанхуа вошел в столовую…
Кормили хорошо… Сегодня утром, например, к чаю вместо обычных яиц или колбасы, давали икру… В обед же – специально нанятый китайский шеф-повар баловал их привычной с детства едой. Вот и сейчас из стаканов на столах торчали палочки…
Вымыв руки и обернувшись, он замер: мимо него, направляясь в открытую дверь подсобного столовского помещения, на еще нетвердых пухленьких ножках в теплых чулочках, размахивая ручонками, ковыляла белокурая девочка… Не отрывая от нее глаз… не помня, как он оказался там, за дверью, Чжан Гуанхуа опустился на стоявший там же, за дверью, стул… Протянув ручонки, малышка направилась к нему…
Минуту спустя двадцатитрехлетний китаец и годовалая москвичка, сидевшая у него на коленях, не замечая прислонившейся к стене и смотрящей на них молодой женщины, о чем-то спокойно разговаривали на им одним понятном языке.
***
Как-то через полгода Полина встретила в трамвае Михаила.
Хотела спрыгнуть, но пересилила себя. Ждала, пока он к ней проберется.
– Я… – были первые его слова… – я всегда знал, что ты того… Но чтобы выйти замуж за иностранца… – первые и последние… слова… трамвай уже тормозил на остановке…
1934
Из автобиографии М.Б.Новомирского: «В связи с ликвидации КУТК в 1930 мне послали на заводе приобретать квалификации, с начало на мытещиск вагоностроительный завод а потом на завод «Красный Пролетарий». А мае 1931г. приехали на строительство Горьковск автозавод. С мая по декабря 1931г. работал слесарем в сантехстрои, с января 1932г. перевел в механическ цех №1 в качестве слесаря по ремонту оборудования. Я женатый, женился на Алова П П она 1906 г. рождение, совместного жизне имеем дочь Елена, сын Маяка. Я счастливые, обеспечены всем необходимым. Такое возможно только в многонационые равноправном в Социали-ст Советск Союзе».
***
Строить Горьковский автозавод и налаживать на нем производство помогали американские компании: строительная «Остин» и автомобильная «Форд», для инженеров и рабочих которых на левом берегу Оки между автозаводом и городом был выстроен Американский поселок, население которого к 1934-му году составляло полторы тысячи человек. Кроме американцев, здесь жили испанцы, итальянцы, финны, югославы, австрийцы, даже немцы (Советский Союз официально просил у Германии помощи в строительстве и автопроизводстве, но безуспешно).
Американцев пригнала сюда с насиженных мест великая депрессия, приезжавших целыми семьями испанцев – тяжелая ситуация на родине. «Остин», «Форд» и иже с ними от посылки работников на Горьковский автозавод в накладе явно не оставались. К тому же, разве не выгодно, отвечая на призыв Советов о помощи, сплавлять туда станки 1880-х годов выпуска?..
Свои тоже были. На поселке. Свои свои – советские труженики автозавода. И чужие свои – раскулаченные семьи, подмастерья и чернорабочие того же завода, жившие поначалу в бараках и постепенно – год за годом – отстроившие от поселка к близлежащей деревушке целую улицу частных деревянных домов – Карповку, как ее называли, с ее обитателями «карпачами».
Сам же поселок – полсотни двухэтажных домов на пологом берегу Оки. В стоявших углом домах 35, 33, 29 обитал заводской интернационал: югославы Стефан и Михал Томовичи, австриец Майстрэлли и австрийка тетя Роза Пум, финн Юрий Ган, немец Розенштейн с дочкой и прислугой и семья немцев Гринбургов, украинцы Микула и тетя Лёля, русские Аматов, Соколов, Дегтяревы, евреи Глинеры…
Квартиру номер восемь тридцать пятого дома занимают Новомирский Марк Борисович с женой и двумя детьми: дочери Ляле (Елене Михайловне) – скоро шесть, сыну Маяку (Маяку Марковичу) – два года.
– Цып-цып-цып!.. – Пелагея Петровна уже в рабочей косынке рассыпает у своего сарая смесь проса с беззубками (Марк Борисович наловил накануне вечером моллюсков в Оке): куры охотно клюют и то, и другое… Молочная от тающего тумана река стоит в стороне за сараями…
Через пять минут Марк выводит из подъезда трущую на ходу глаза Лялю. Втроем идут к трамваю. До конца заводской смены Маяк оставлен у тети Клавы, соседки…
Вторая литейка… В «предбаннике», сидя на табурете у стола, Ляля рисует «каляки-маляки»… Ждать долго. Даже зная, что мама – формовщица, и без нее – никак. Даже зная, что сегодня – только до обеда…
Наконец, оглохшие от литейки, в «предбанник» вваливаются галдящие тетя Лёля-газировка с мамой: сразу становится весело! Ляля знает, что раньше тетя Лёля стояла в белом фартуке на углу у аппарата с газводой, а мама пыталась устроиться в поселковый ресторан.
Сегодня – только до обеда. И следующая остановка – базар. Здесь перекусывают: мама взяла из дома свои вкусные булочки с корицей. Папа: «Мамука у нас лучший в мире кулинар». Кулинар – это булочки. Мама: «А папа у нас лучший в мире папа». Лучший в мире папа (и вправду лучший, единственный!), к тому же, приносит такую зарплату, что ни о чем больше думать не надо: ни о платьицах, ни о сандалиях… О чем-то все-таки надо. Думать. Потому что работает мама на заводе, а зарабатывает на базаре. «Спекулянтка…» – услышала как-то Ляля им с мамой в спину… Со спекулянтками тетей Лёлей-газировкой и мамой веселее, чем с ними же формовщицами. Потому что зарплата – еще не одежда. И не еда. А с базара домой они частенько возвращаются с обновками и разными вкусностями.
Вечером садятся за стол вместе с соседкой тетей Клавой (и Маяка усаживают), папа говорит: «Ну, что нам сегодня мамука сготовила… на чистом сливочном масле?..» – и на столе появляются «кулинарные» чудеса!
1936
Из письма П.П.Аловой первому мужу Михаилу: «13-го апреля 1935-го Марку на станке отрезало семь пальцев. Долго не мог работать. Потом приняли кладовщиком на склад запчастей на полдня. На базаре прижали, а в литейке работа моя малоденежная. Коля с Тамарой в Баку тоже перебиваются кое-как. Так что не к кому обратиться. У вас на Тульском оружейном с зарплатами, судя по алиментам, получше. Если можешь, вышли хоть что-нибудь сверх алиментов».
Из ответа Михаила: «У нас с женой две дочери, живется трудно. Как раз хотел тебя просить, чтобы ты отказалась от алиментов».
***
Глядя на пухлощекого Гарика (Георгия Марковича) у себя на руках, с закрытыми глазками жадно сосущего грудь, Пелагея вспомнила, как собирала в сумочку все свои драгоценности – всё накопленное за годы сытой, благополучной жизни… как по первому снегу шла к трамваю… как садилась…
