Нетамошний облик, абсолютно непрактичная одежда, а самое главное – блестящие чёрные ботинки, вызывали абсолютно нормальное человеческое любопытство.
Вскоре не заснувшая часть попутчиков переключилась на Серёжу. Через доброжелательные вопросы и додумывание, весь автобус проникся участием к юному учителю.
На заднее сиденье потянулись, передаваемые через головы спящих, пирожки, завёрнутые в промасленную бумагу, разноцветные крепкие яблоки, здоровенные помидоры, ломти не городского хлеба.
В руках забултыхала бутылка молока. Всё оказалось очень кстати.
– Какая у нас гостиница? Сроду ничего не было, – пояснил разговорчивый мужичок в клетчатой кепке, – есть Дом колхозника, только в это время он будет заперт, у меня переночуешь, чай места хватит.
Пассажиры одобрительно загудели. Серёжу, не знавшего простого человеческого общения, плохо понимавшего происходящее вне кафедры и материнских рук, глубоко тронуло нормальное людское участие.
Оно было очень неожиданно и столь же необходимо ему, напряжённо сжавшемуся человеку, большому знатоку английского и испанского языков.
Из необязательных разговоров и коротких реплик попутно выяснилось, что посёлок Лесной, а по другому «Линейка» находится в сорока километрах от райцентра, ехать надо через «Больничную» деревню, иной дороги нет.
«Линейкой» это большое село называется по линии электро-передачи, протянутой, по столбам двадцать лет назад, только ток пустили в прошлом году.
– Уж не заблудишься, если по столбам идти, – обнадёжил сосед сбоку.
– Детишек там много, как же без языка в теперешние времена, – добавила суровая с виду женщина с соседнего сиденья.
Участливое внимание незнакомых людей тронуло Серёжу, сумку наконец пристроил в ногах. Отмякшая душа принимала поворот судьбы через добрую надёжность этих искренних, простых людей, живущих на своей земле.
Образ мамы, такой далёкий и очень близкий убрал тревогу и поселил веру в истинность происходящего.
Спал он очень крепко и долго. Сон спугнул ускользающий из – под головы узел, торопившийся в руки своей хозяйки.
Пробуждение было бесцеремонным, отрезвление напрягло очнувшуюся память. Извлечение поклажи из – под головы учителя было торопливым и хозяйским. Голова перестала кататься по сторонам по осознании себя.
***
Автобус замер у покосившегося деревянного забора. Народ, потоптавшись, расходился по своим домам, встречающих не было.
***
Августовская прохлада отпустила сумерки, бледная луна отнимала день у конца лета, ночь готовилась вступить в свои права. В окнах домов свет придерживали замершие занавески. Через тени рассказывали о происходящем внутри.
Около автобуса топтался молодой парень, в руках держал стопку книг, перевязанных почтовой бечёвкой. Смазанная тревога дополнялась сползающими на нос очками.
Наступивший вечер позднего августа прибил дорожную пыль к земле, потерявшая самостоятельность – она перестала волочиться за ногами, следы приобрели видимость аккуратности.
Низкая бледная луна, привлекая внимание, смазывала окрестности, придавая им реально одинаковую окраску закулисья. Августовский стремительный звездопад запрокидывал голову, уходя от равновесия. Серёжа повесил сумку на забор, достал пирог с капустой и бутылку подкисшего молока. Попутчик с интересом поглядывал в его сторону. Отломив половину пирога, Серёжа молча протянул здоровенный кусок незнакомцу, от молока тот отказался, сказав, что прокисшее молоко может вызвать отравление.
Из тёмной полосы насторожившихся пыльных кустов показался хозяин клетчатой кепки, он с трудом волочил за собой упиравшуюся козу, своим огромным выменем она умело чертила дорогу к дому. Угостившись пирогом, слегка притормозила около стопки книг, пробуя их на вкус мягкими волосатыми губами.
В облике её было что-то от дьявола, изогнутые рога со скрежетом чесали спину, вертикальные зрачки светились жёлтым фосфоресцирующим блеском. Картину дополняли раздвоенные копыта, дурацкая сизая борода, скверный упрямый характер завершал портрет
Сопровождаемый грохотом кузова на ухабах, бензиновым перегаром, скрежетом коробки передач, в шлейфе разбуженной пыли материализовался одноглазый «уазик». Правая фара болталась без света, сама по себе, на кабине мерцал красный крест.
– Это за мной, – встрепенулся парень с книгами в руках.
Водитель спешно покинул кабину, направляясь кривой дорожкой к ближнему столбу. Он был пьян, его безликость усугублялась засаленной кепкой. Хозяин козы прикрутил животное к забору и кинулся к кабинке, вернулся он очень довольный собой.
– Полезай в машину, он едет в «Больничную», там оставит нового доктора, дашь водиле трёшницу, через полчаса будешь в своей «Линейке».
События развивались стремительно, следуя вектору из совершенно внезапно возникающих обстоятельств. Жизнь формировалась волею случая. Серёжа загрустил. Безликая пьянь за рулём ожидаемо напрягла, приоткрыв боковую сторону здешнего быта
***
Дорога, предсказуемо ухабистая, через одну фару, всё время катила машину вниз. Правый свет, включаясь только на кочках, приоткрывал на секунду сказочный мир придорожных кустов с причудливыми, убегающими тенями.
Доктор на ходу перебрался в салон, подальше от пьяной мути. Два посланца мира и жизни погружались в неведомое и, похоже, совершенно их отрицающее бытиё.
От привычного, уютного домашнего уклада, всё уходило в иной, совершенно инородный образ жизни, навязанный через деревню.
Ночь, опасаясь тусклых огней и грохота машины, с удовольствием раздавала одиночество и ненужность путём воистину библейской тьмы.
Молча цепляясь друг за друга, пытаясь удержаться на одноместном сиденьи вдвоём, стукаясь головами и падая в темноте на носилки, мешки с картошкой, пустые картонные коробки, юные спецы включались в жизнь, пока совершенно однобоко.
Тусклый свет ночной деревни, мерцающий и беззащитный, в себя впускал по частям. Пассажирами кузовные обитатели, кувыркаясь и теряя себя в хламе «уазика», назвать могли с трудом. Центральный фонарь равнодушно и без любопытства, глядя со столба вниз, принимал мимо себя, просто потому, что здесь они оказались.
«Уазик» устало дёрнулся, избавившись от попутчиков, поскакал ночевать, захватив с собой призвание, чувство долга, избранность, оставив растерянную ненужность и сомнения.
Специалисты, подобрав разбросанные пожитки, побрели на горевшие в ночи огни больницы. Шлагбаум с огромным висячим замком был бутафорским, покоился он посреди площади на двух шпалах, врытых в землю наискосок. Дорога аккуратно обходила его с обеих сторон, вдали исчезала совсем, просто границы размылись и слились с небом.
Приветливая медицинская сестра в старинном чепце с маленьким красным крестиком и ослепительном халате, зигзагом обходя лужи, проводила новоявленных до подъезда приземистого восьмиквартирного дома с окнами, горящими разноцветными шторами.
Ожидавший крупный мужчина с фонариком в руках, мельком осветив их, кивнул и провёл в пустующую квартиру на первом этаже. Незаправленная панцирная кровать уютно устроилась под одинокой лампочкой, провисшей почти до пола, обещая уют и благоденствие.
Огромные тени шарахались по голым стенам, сталкиваясь и всплёскивая руками. Встречающий молча исчез за разбитой дверью. Вскоре он, пытаясь придержать пострадавшую, пользуясь ногой, вернулся с матрасом и горячим чайником в руках, второй матрас и постельный комплект нашёлся в соседней комнате.
Отношения попутчиков незаметно теплели, перерастая в дружеские, хотя юный доктор держался несколько отстранённо. Представился полным именем. Он явно был недоволен оказанным приёмом и пребывал в лёгком недоумении, косясь на дверь, шутовскую кровать, лампочку под ногами.
Остатки пирогов и прочего дорожного харча прикончили в полном молчании, подоконник остался не убранным. Туалет работал исправно, призывно журча, он не собирался останавливаться, переведя воду в режим высокогорного потока.
Кран перед унитазом самолётно – вагонного типа являл собой образец неподвижности, вся конструкция была массивно триумфальной, потолок украшал жёлтый, явно нездешний казённый плафон.
Кровать, не сговариваясь, проигнорировали, матрасы перетащили в соседнюю комнату. Шпагат в унитазе укротил ручеёк, превратив его в тихую, смирную струйку.
Серёжа по достоинству оценил общежитское мастерство и практичность начинающего доктора. Разве мог он хоть на секунду представить всю жёсткую действительность выживания без унитазного комплекса в далёкой и неведомой «Линейке».
***
Проснулись рано от стука в окно. Перед домом маячил вчерашний водитель, рядом тарахтел знакомый «уазик».
– Тебе, что ли в «Линейку»? Пятёрка, – произнёс он, глядя в сторону.
Выбирать было не из чего. Доктор проводил до шлагбаума, расстались они с некоторым сожалением. Одинокая фигура в шесть утра смотрелась очень печально и трогательно.
Туман и рассвет стирали очертания, творя из образа силуэт.
– Как он там будет начинать, место не очень приветливое, – загрустил Серёжа.
В какой-то запутанный момент в машине, он почувствовал на секунду некоторое превосходство перед оставшимся.
Вероятно, связано это было с ощущением перемещения. Его что-то ждало, не было края в голове, нетерпение грело. Дорога вихляла по опушке леса, укрытой клочковатым туманом и росной травой.
Молчание напрягало, удлиняя путь. Под кепкой водилы серело неопрятное лицо без возраста, папироса висела на губе сама по себе, атмосфера к общению не располагала.
Глубокие лужи с обрывистыми краями выталкивали «уазик» далеко в поле, набивая новую колею.
Встречных и попуток не было, что совершенно не радовало, наводя на раздумия о неведомом конце пути. Однако в самом слове «Линейка» слышался волнующий, зовущий к себе и поднимающий дух отклик.
Рядом с колеёй брела, не оборачиваясь, средних лет женщина с сумками наперевес.
– Останови, – водитель только отмахнулся, – аа, что с неё взять.
Они покатили дальше. Сцена показалась отвратительной, она наталкивала на очень серьёзные размышления. В голове, не складываясь, прорастало глубокое, столь неуместное разочарование в людях и почему-то в себе.
Сбоку на кузове алел красный крест. Серёжа впервые в жизни сжал кулаки, билась одна тяжёлая, но верная мысль: -надо было остановить машину и посадить женщину.
Он обернулся, но поворот оборвал его порыв, кулаки малодушно разжались, настроение окончательно испортилось, душа замерла, испугавшись действительности.
Серёжа внезапно почувствовал всю необратимую глубину погружения в чуждую ему жизнь. Он искусственно, совершенно посторонней силой, помимо своей воли внедрялся в иной, сложившийся по другим законам морали плоский мир, серый и не чистый.
Погружение оказалось крайне болезненным, оно уменьшало его человеческое «я». Попытка упростить, подстроить под себя предпринималась с разных сторон, буквально фронтом.
Удержаться, сохранить себя, свою нравственность, душевный чистый лад, было абсолютно необходимо, ради прошлой жизни, ради мамы. Надрыв обозначился, но не состоялся.
***
Дорога бесконтрольно ушла из подчинения, глубокая колея тянулась узкой лентой мимо двух огромных сараев, заваленных со всех сторон небрежно брошенными брёвнами.
Вдалеке на пригорке в беспорядке толпились дома, жмущиеся к столбам. На двух, не смотря на наступивший день, горел тусклый свет.
Чуть дальше, сразу за полуразрушенной церковью, сохранившей черты гармонии и высокого благородства, роились две длинные сельские улицы, разделённые неглубоким оврагом.
На самом краю села за невысокой кирпичной, местами разобранной оградой, высилось массивное монастырского кроя здание с маленькими окнами, забранными кованной решёткой. Это и была единственная на всю округу школа-восьмилетка.
***
Заскрипев и дёргаясь «уазик» остановился возле церкви, чуть сбоку от огромной грязной лужи, местами замощённой кирпичами и обломками досок.
Протянутая за деньгами рука водителя осталась без ответа. Серёжа внезапно, почти надрывно ощутил нелепость происходящего. Оказаться посреди затоптанной площади с сумкой в руках и сорока рублями в кармане, перед наглой кепочной мордой, внезапно привиделось верхом унижения.
Водитель с трудом выбрался из кабины, монтировка бессмысленно болталась в вялых руках, он хотел свои пять рублей.
Развернув его копчёной мордой лица к машине, Серёжа взобрался в салон и потребовал подвезти к школе. Кепка, съехав на нос, изрыгая зажёванные проклятия, подчинилась. Эта первая победа над сволочным порядком и просто безобразием, вернула в себя и позволила напомнить о месте в жизни.
Двумя деревянными колодами с водой, незамкнутая школа остановила «уазик». В одной из них задумчиво полоскал сапоги человек в брезенте с капюшоном над крепкой лысиной и очками, привязанными к ушам.
Он разглядывал прибывшего, в отражённых глазах было пусто и голо, любопытства и участия не было. Поведение его, по хозяйски уверенное и значимое, посреди разрухи и грязи, уважения не вызывало. Стало понятно -Директор.
Вновь прибывший, в своей курточке и блестящих, начищенных полуботинках, вопросов не вызывал, скорее напротив, неуместным видом своим предназначал снисхождение и раздражённое недоумение.
***
Кивнув, «капюшонная голова», не оборачиваясь, повёл новый кадр за собой. Мельком покосившись на представленные документы, включая направление, директор прошёл через длинный пустой коридор к узкой клеёнчатой двери без надписи.
Тяжёлый кованный ключ отомкнул тесную холодную келью. Под решётчатым окном громоздился грубо сколоченный стол, рядом приткнулась самодельная, совершенно пустая этажерка. Дополняли унылую картину две табуретки того же мастера.
Журнальный портрет Горбачёва завершал композицию. Директор внезапно разговорился.
– Зовут меня Николай Иванович. Жить будешь у тётки Марфы, там же и столоваться. Это рядом, твою квартиру при школе решением сельского совета отдали под фельдшерский пункт, куда тебе одному две комнаты. Магазина в селе пока нет, два раза в неделю автолавка привозит под заказ. Учеников у нас восемьдесят человек, шестьдесят начальная, остальные ходят до восьмого класса, осенью да по весне и тех остаётся треть, родителям помогать надо. Я сам эту школу заканчивал, потом педагогическое училище, затем институт заочно. Учителей с тобой вместе будет четверо, языка иностранного здесь не водилось сроду, ты первый, ничего освоишься.