Read the book: «Рассказы. И все-таки интересная это штука – жизнь…»

Font:

© Владимир Титов, текст, 2023

© Издательский Дом ЯСК, оригинал-макет, 2023

1. Ангел пролетел

В электричке люди встретились – разошлись. Но тянет иной раз человека вывернуться перед случайным попутчиком до последней нитки.

– Выпить интересуетесь? – с деловитой суетливостью предложил один, как тронулись, сидящему напротив.

– Что?

– Выпить, говорю, интересуетесь?

– А… не, не, нет, что вы, – с видом, будто ему предлагают идти грабить банк, поджал под себя ноги и уткнулся в окно.

К сидевшему у противоположного окна не надо было и обращаться; он лишь сделал жест рукой (рыбак рыбака… как говорится), и вот они уже сидели друг против друга.

– Ты закусывай, закусывай, – говорил Первый, – жена соорудила в дорогу. А уж какая она заботливая у меня. До Тулы-то почти четыре часа трястись – ПОНИМАЕТ! Что ж я, в такую даль на сухую, что ль отправлюсь.

– Мне бы таких родственничков, – Второй, – а то еду вот, пива не на что выпить. Спасибо, что угостил. А следующий раз я тебя, точно говорю. Я такой человек, что у меня денег-то мало-мало, а то, – он сделал паузу и на вздохе рубанул рукой воздух, – а то вообще ни хрена.

– Не, я свою бабу люблю, – опять Первый, – иной раз так провинишься, а она пошумит малость – и ничего. Золото баба. Раз замела меня с учетчицей с нашей автобазы: «Ты, – орет, – еще заразы всякой тут натащишь, паразит». Налила в ванну два ведра солярки – лезь, говорит, мойся. Ты, что сдурела, говорю. «Лезь!» И полез, чего не сделаешь ради любимой бабы. Ради такой любви и в кислоту полез бы, наверное.

– Может, примешь 50 грамм? – обратился Счастливый к Отказнику.

– Спасибо, я нет, я вообще, это… не пью я.

– Ты по профессии-то кем будешь?

– Я экскурсовод; экскурсии вожу в Шереметевском дворце в Останкино.

– Всё ясно с тобой… не пьешь, не куришь, давление 140 – скорую вызываешь.

– А чего тогда кислый такой, раз у тебя всё так гладко? Ску-ко-жился, будто тебя жена из дому выгнала.

– Я не женат. – И со вздохом: – Вы знаете, я ангела встретил…

Двое сердито переглянулись друг с другом.

– И как же это он тебе явился, прямо вот так что ли, как мы?

– Н-н-н-нет, не как вы (смерив Счастливого взглядом). Ведь это… ну, ангел, понимаете, это когда смотришь и видишь только свет. Свет и ничего больше.

– Немного, однако, – заметил Счастливый.

Отказник продолжал:

– Пошел я в аптеку, бессонница замучила. Перед аптекой за продуктами зашел. Картошки взял 5 кг, хлеба, рыба там, гречка, яблоки, лук – мешок здоровый получился, прямо с мешком этим и пришел в аптеку. А аптека эта на третьем этаже в торговом центре. Зашел, и вот тут и явился свет, как вспышка. Забыл, зачем и пришел.

Счастливый наклонился поближе к Отказнику.

– Вы, конечно, подумали – девицу симпатичную увидал. Да я даже не заметил в принципе, красивая или нет. Да и нужна ли ангелу красота. Там – СВЕТ…

1

Это уж я потом разглядел, что красоты она тоже необыкновенной: глаза бирюзовые, по белоснежным щекам сок раздавленной малины проступает, а с губ он просто течет. И взгляд такой кроткий, застенчивый, я даже смутился. В обслуге ведь как: не нагрубили – уже хорошо. А тут… она достала кучу разных трав, объясняла подробно назначение каждой, их достоинства и недостатки. Затем приносила маленькие коробочки, пузырьки – препараты более сильного действия, рассказывала и об этих. Но все же советовала начать с трав. Рассказывала, как можно самому собирать некоторые травы, как их сушить, делать настойки.

Я ничего не слышал. Вот если доброту можно было бы материализовать в некое вещество, то было бы видно, как оно исходит от ее лица: глаз, улыбки; как наполняет пространство, где-то по углам тает и извергается вновь – волнами. Я пытался сосредоточиться, сообразить, что она говорила, надо ведь взять что-то, в конце концов. Воспользовавшись паузой, она взяла тонометр, насадила на руку – сердце что-то жмет, – стала мерить давление. Ого, пульс-то галопом скачет, таблеточку надо принять. Но все это почти шепотом, себе под нос.

На улицу вышел, не видя ничего вокруг, как под гипнозом. Пройдя метров 200, услышал окрик. Обернулся – девчонка-аптекарша бежала за мной с моей картошкой.

Весь день я не мог успокоиться. Это, значит, она с больным сердцем с мешком моим тяжеленным, по этажам, да по улице, бегом… Стоило ли бегать, сам бы вернулся, а нет, ну и бог с ним – так ведь обычно.

Попадется злодей какой-нибудь, так он, гад, запомнится тебе надолго, а встретится человек доброты необыкновенной, примешь как должное и дальше пошел. И заерзала мысль: как бы это ее отблагодарить. Пройти мимо такого явления просто несправедливо. Может, думаю, купить ей красивых (по-настоящему красивых) цветов. Да, но, черт, она еще подумает, что я к ней клеюсь. Тут бы что-нибудь такое придумать, чтоб она и не знала, что это от меня. Я ломал голову, но придумать ничего не мог.

Утром следующего дня я купил охапку хризантем, белых, кудрявых таких, и отправился в аптеку. Так и скажу: просто хотел поблагодарить, – такая все поймет правильно.

Волновался я зря, она страшно обрадовалась:

– Мне сто лет никто цветов не дарил. Странно…

Да подходи я ей по возрасту, я бы такой каждый день цветы носил. Я хотел тут же сбежать. Но она стала рассказывать, какие у нее на даче необыкновенные бегонии растут. И опять я ничего не слышал.

Потом я еще несколько раз заходил в аптеку. Вы-то молодежь, а тут возраст, то одно, то другое. И вот раз, к слову, так пришлось: ей-богу, просто выскочило, и я ляпнул, пригласил чаю выпить. Мне ведь от нее ничего и не нужно было, кроме как сидеть и смотреть на нее как на чудо природы.

В девять вечера я ждал ее на улице у аптеки. Пришла. Я говорю – вот магазин напротив, надо бы к чаю что-нибудь взять, не успел я раньше. Заходим в магазин. Я смотрю на разные там пузатые булки: с изюмом, с орехами, посыпанные сахарной пудрой, плюшки с повидлом, рулет маковый. Вдруг сообразил, говорю:

– Вы ведь голодны, наверное, с работы, надо бы еще что-нибудь взять.

Она:

– Да чего голову-то ломать. Хлеб у вас есть?

– Хлеб есть, черный.

– Так, берем колбасы – полкило. И водки бутылку.

2

Мне показалось, что оборвался лифт и я падаю в шахту. Водку она интересно брала: прицелилась и спортивной хваткой, как ударом, сцепила с полки литровую бутыль. Отступать тут уж было некуда, или я не умею.

Пить я, конечно, отказался, я ведь вообще не пью. Говорю ей – я водку не пью. Она – я тоже, я спирт пью. У меня знакомый есть, он на брынцаловском заводе ликеро-водочном работает; я через него покупаю канистру – 20 литров, и сама себе хозяйка… Одна такая у меня на даче, другая дома. Я как приезжаю на… Тут я начал было колбасу резать, она выхватила у меня из рук и нарубила, как саблей, куски толщиной с палец – я, говорит, тонкими кусочками вкуса не понимаю.

Мой отказ поддержать компанию ее ничуть не смутил, не обидел. Она наливала (сама) и пила. Когда она хватила примерно так третью, я пошел чай себе ставить. Стою над плитой, думаю: «Попал так попал. Что делать? – Да ничего, терпи теперь, жди, пока гостья не накушается».

Вхожу с чайником, она сидит на диване голая. Одну ногу поставила на диван, обхватила руками колено и смотрит исподлобья – улыбается.

Вы только подумайте: я ведь не мальчик ей, чтоб так себя вести со мной; только в кухню вышел, а она уж разоблачилась – нате вам пожалуйста.

– Ну, это вы зря, – это я, значит, ей так, как можно спокойней. На самом деле боялся, что устроит какой-нибудь концерт.

Но она и тут не обиделась, спокойно оделась и налила себе следующую.

Стала рассказывать про своих мужиков:

– У меня их сейчас двое сразу. Один на даче, один в Москве. Я бы не возражала, чтоб и на работе, вернее рядом, был бы и третий, но ты чего-то не рад, я вижу. Ладно – дело твое, настаивать не будем.

К счастью, она оказалась болтливой, и я мог молча ожидать, когда визит закончится. Со страхом я думал: «Неужто она не уйдет, пока всё не выпьет?» А уж за половину перевалило. В какой-то момент речь у нее резко стала размазанной, и, сидя, она все время заваливалась то назад, то на бок. И тут я понял – ждать нечего, она не уйдет. Выставить ее за дверь: в таком виде, ночью одна она не доедет. И главное, я-то хорош, не заметил, как она набралась. Правда, я понятия не имею, сколько нужно выпить, чтоб так закосеть. В общем, принялся я ее эвакуировать. Особого сопротивления она не оказывала, хотя не могла понять, куда я так тороплюсь. Но с бутылкой (оставалось еще грамм 200) расставаться она отказывалась категорически. Явились откуда-то силы, она сгребла со стола недоеденную колбасу с хлебом, бутыль и запихала всё в свою сумку. Жила она, как оказалось, в «за жопинских выселках». Метро еще ходило, но об этом не могло быть и речи. Я поймал такси и сел рядом. Отправить ее одну в таком виде все равно что бросить на улице.

В такси она как-то успокоилась и стала клевать носом. Я уж было обрадовался, и тут на вираже она навалилась на меня, и я почувствовал, как по ноге у нее текла теплая струя, а под ногами уже хлюпало. Я затаился как мышь, но через минуту лужа была уже под ногами водителя.

Я думал, что кончится все изгнанием из машины с непременным мордобитием: водитель, как назло, громила был тот еще. Не стану пересказывать вам всю эту сцену: глаза, крепкие сжатые кулаки, оскаленные зубы водителя. Расклад был такой: ему оставалось работать еще четыре часа; посадить на обделанное сиденье он никого не может, да еще дух такой… Короче, пришлось мне заплатить еще и неустойку за эти часы.

3

Скандал ее, видать, отрезвил (второе дыхание), и у дома она вылезла сама и почти не качаясь. Тут-то как раз и был момент улизнуть, но она потребовала доставить ее до двери.

Ладно.

Действительно протрезвела, даже достала ключи. Я уж было наладился к лифту, но она вцепилась мне в руку изо всех оставшихся сил – ты должен со мной выпить по рюмке, на прощанье.

Знаете, я раз в деревне видел, как мужик тащил барана за рога, тот так упирался отчаянно: крутил этими самыми рогами, делал прыжки в разные стороны, застывал в мертвой стойке… ну прямо как я перед ее дверью.

Мужик тогда, помню, победил.

Ввалились в квартиру, она сразу закричала:

– Аня, Аня (вбежала девчонка), у нас гости. – И тут же: Держи его, он хочет убежать.

Я никак не мог сообразить, как это у нее могла быть пятнадцатилетняя дочь, когда ей самой на вид чуть больше. Ну да, тип такой: нежно-белокожая, как сметана, с волосами цвета пшеницы на солнце, глазки незабудками – такие до 50 – и всё девочки.

– Анюта, стаканы тащи.

Дочка, та с лица-то не такая видная, как мать, но комплекцией превзошла по всем статьям. И уж мужик к ней ходит, мент, говорили они.

– Во-во – ихсельраты, – вставил Счастливый.

– Я опять ей – не пью я, вы же знаете.

– Ну так посидишь.

Они разлили оставшееся и разом выпили.

– Вот так вот с ангела́ми-то, – посочувствовал Второй.

– Не помню, как и ноги унес.

– Ну и слава Богу, – сказал Счастливый, – руки-ноги целы, голова на месте, карманы не вывернули – радуйся и не попадайся в другой раз. А сейчас-то далеко едешь?

Отказчик ткнулся в окно и тут же повернулся обратно:

– На дачу, бегонии сажать… Сама-то ведь ничего не умеет.

2. Иван Палыч

Василий Ситников – профессор своей контракадемии – умаялся. С утра принимал гостей, учеников, журналистов и еще всякого не пойми кого… За окном уж сумерки, а во рту за весь день – кружка чая. Разогрел вчерашний фасолевый суп, бухнул туда ложку подсолнечного масла и с наслаждением уселся за стол (впервые за день). Столом служил здоровый пень, на которых мясники рубят мясо. Горячий пахучий пар из глубокой миски щекотал ноздри, и нежная распаренная фасоль в ощущениях уже сладко ползла по горлу. Ожидая, когда суп остынет, Ситников сидел не включая света. Наслаждался сумерками, наступившим покоем, чувствуя, как исходит из ног усталость.

Стук в дверь сломал драгоценную минуту. В полутьме Ситников открыл дверь, пропустил неизвестного визитера вперед, зашел сам, уселся за свой стол и указал гостю на стул рядом. Молчание. Затем:

– Это вы Ситников? – с непонятной угрозой в голосе.

– Я…

И тут страшный удар кулаком по столу (в пень то есть). И подставка, и миска с супом полетели в разные стороны.

– Вы будете меня учить?!

– Буду, буду, что ж вы так переживаете, родной мой, присядьте вот, успокойтесь – всё в наших руках.

Гость немного успокоился, уселся.

– Ушаков, – представился гость. – Иван Палыч…

Дышал он по-бычьи, тяжело, извергаясь спиртовыми парами. Хозяин терпеть не мог пьяных в своем доме, но момент был упущен, приходилось смириться.

– Я кровельщик шестого разряда, – продолжал гость. – Крыши крыл, ведро могу сделать, а в лагере искусством занялся, чеканку выбивал. Но не повезло: только разошелся – срок кончился; да что там два года. Дали бы лет пять, вот я бы развернулся. Вернулся в Москву, мне говорят: «Учитель есть». Так вы будете… – нарастающим голосом и опять поднимаясь…

– Буду, буду, буду. Только не волнуйтесь, хоть сейчас начнем.

– Завтра!

– Завтра так завтра.

Так появился у Ситникова лучший его ученик.

В своем кругу как? – Петя, Миша, Коля, а его только Иван Палыч. Родом из древнего Мурома. Насквозь весь своеобычный, как кристалл-самородок.

Компания хохочет, ну надрывается, слушая уморительный рассказ. Иван Палыч, как скала, недвижим и серьезен. И даже хмур. Но вдруг, когда нет и тени смешного, взорвется неожиданно смехом. Иван Палыч – совершенный красавец, – сказала так одна дама. Синеглазый с ослепительно-черными густыми волосами. Сам он об этом не знает и никогда, конечно, этим не пользовался. И вообще он постоянно в своем мире.

У меня сидит художник Калугин. Приходит Иван Палыч.

– Знакомься, – говорю. – Калугин Саша – художник.

Сели пить чай. Тут Иван Палыч:

– А из Калуги давно?

– Да нет, Иван Палыч, Саша живет в Москве, Калугин – его фамилия.

– А… ясно.

Через десять минут:

– А я в Калуге бывал. Вы что, родом оттуда? Я-то муромский.

– Да нет, Иван Палыч… – пришлось объяснять все снова.

И так в течение вечера он интересовался: ходят ли в Калуге трамваи, много ль в калужских лесах грибов, как часто ходят до Москвы электрички. И где-то на пятый-шестой раз он наконец-таки усвоил, в чем дело.

Из дома вышли все вместе, и, прощаясь у метро, Иван Палыч крепко пожал Саше руку и…

– А в Калуге-то в каком районе живешь? Я его, город-то, хорошо помню.

Когда Иван Палыч впервые взял в руки карандаш… (нет, поправлюсь, карандаш – Боже упаси; чернила, тушь, фломастер – любой материал, который нельзя исправить), ему было сорок пять. Первые его рисунки были беспомощно, можно сказать, безнадежно уродливы. Но при этом он удивительно точно ухватил суть стоящей перед ним задачи. Он точно знал, куда идет. И хотя Ситников иногда смеха ради называл его Ишаковым, Иван Палыч сориентировался как стопроцентный прагматик. Но главное, он сразу стал сознавать себя художником так же серьезно, как и кровельщиком.

Иван Палыч особенно увлекся рисунком, а в рисунке, в свою очередь, его интересовала форма. Рост шел великаньими шагами. За короткий срок неумеха превратился в большого мастера. Он виртуозно изображал парящие (как в безвоздушном пространстве) фигуры в самых невероятных ракурсах. Но по-настоящему его захватило рисование живых людей – с натуры. Рисовал он повсюду: в парках, кафе, в трамвае, в магазине, сберкассе: рисовал бы, наверное, и в кино, если бы кино показывали при свете. Сам рассказывал, как начал рисовать человека в автобусе (стоя) и не заметил, как выходящая толпа выволокла его за собой на улицу, и он бежал за автобусом, продолжая рисовать. Охапками покупал альбомы, блокноты и в день изрисовывал по несколько штук.

Изображая живого конкретного человека, он видел в нем сидящую, стоящую, лежащую форму или набор разных форм. И, несмотря на отсутствие лиц и других мелких деталей, фигуры его были удивительно живые. Его формализм преобразовывался в живую материю. Плюс своеобразная фантазия. Сидит такая вот дамская фигура; без лица, без рук, без одежды, но на голове навороченная шляпа, а на плече птица – не то попугай, не то дятел. На коленях у нее может оказаться сумка, из которой торчит голова змеи.

Ну, фантазером-то он был от Бога. В одно лето Иван Палыч подрядился в качестве рабочего восстанавливать церковь, кажется, на Валааме. Закончив работу, получил деньги и на теплоходе направился в Питер. К Питеру подходили утром, солнце жарило уже вовсю. На Зимнем с карниза грозно застыли выстроившиеся в ряд бронзовые фигуры. И Иван Палычу показалось, что все они глядят на него.

Теплоход медленно тащился вдоль дворца. А ОНИ все глядели, кололи его взглядом.

Иван Палычу стало трудно дышать, расстегнул рубашку. И вдруг понял – ЖДУТ ЕГО РЕШЕНИЯ! Теперь все зависит от него. Дальше все развивалось стремительно.

– Перво-наперво сменить флаг… Да, да, конечно, флаг… и мир изменится.

Висевший на плече ящик с красками полетел за борт – зачем краски, картины: в новом обществе это все ненужная вещь. Туда же полетели деньги, весь его гонорар – зачем деньги при новой власти.

– Теперь флаг…

Ветер трепал его широченные по моде штаны в крупную бело-розовую полоску.

– О, то, что надо, – сообразил Иван Палыч. Снял штаны, на корме сорвал с флагштока красный флаг и повесил свой – полосатый. Иван Палыча скрутили и доставили по месту назначения – в желтый дом. Живопись шла у него не очень, а вот рисунки представляли собой явление. Редкое чувство формы, ни на что не похожая пластика.

– Белый лист – это воздушное пространство, и я сосредоточен на том, как из этого пространства появляется форма, – рассказывает Иван Палыч, показывая свои рисунки. – Ни на что другое я не гляжу. Я даже не замечаю, женщина передо мной сидит или мужик, предо мной сидит форма! Всякая прочая лирика мне ни к чему, – горячится формалист и вдруг замолкает.

– А как странно вышел-то, видел? Не в дверь, не в окно, а прямо так, – и сделал руками движение вверх, – в потолок…

– Кто вышел-то?

– Ангел…

Да, ангелы, видать, с Иван Палычем не расставались. И вот эта запрограммированная машина выдавала удивительно живые рисунки. Его «безликие» формы двигались в листе, жили.

Глядя на отца, и сын его пытался взяться за рисование. У него было двое детей – двойняшки. Такие же яркоглазые, но с волосами тусклого золота. Жили они конечно же с матерью. Втолковывая, что научиться надо изображать форму, конкретно параллелепипед, Иван Палыч твердил, что надо рисовать «чумаданы» – так почему-то он произносил. И сын изображал уходящие в перспективу параллелепипеды, представляя чемоданы. Это была уже его – Ушаковская школа.

Конец истории, к сожалению, печальный. Иван Палыч умер при загадочных обстоятельствах. Жил последнее время с молодой особой, которой (есть подозрение) больше нравилась, чем он сам, его квартира. Но главное, очень уж далека была от всего того, чем занимался Иван. И после смерти Иван Палыча все эти вороха изумительных рисунков нашли свой приют в мусорном контейнере.

Как-то приехал я к Иван Палычу и, просто (я не коллекционер) чтоб поддержать художника, купил у него десятка полтора рисунков. В дальнейшем собирался кому-нибудь их подарить, понимающему в этом толк. Но и тут судьба ставит подножку. По пути из Москвы небольшую папку с моими и Иван Палыча рисунками украли. Может, здесь смилуется судьба и рисунки попадут в хорошие руки и обретут свою жизнь…

В Лондоне я был у его дочери. Она показала мне несколько отцовских рисунков, весьма посредственных, из числа неуклюжих дебютантов. Вот и все наследие.

Но ведь душа бессмертна. И человек выполнил свое предназначение. Так, может, и духовный результат его работы каким-то образом материализуется и станет существовать в виде какой-нибудь самостоятельной субстанции.

3. Юбилей

Так, потолок… это уже неплохо, всё лучше, чем звездное небо. Странная люстра какая, навыдумывают же – художники. Чья же это могла быть такая чудная? И картин таких никогда не видел.

Со стены на него вперились две голые розовые девки. Девки, подмигивая зрителю, стояли в ванне и мочалками терли вытянувшегося на задних лапах косматого медведя. Медведь был сделан так живо, что казалось, вонючая его шерсть давила парами во всю комнату. Вторая картина изображала трех милиционеров, волокущих за руки, за ноги мертвецки пьяного человека во фраке, с бабочкой, но уже в одном ботинке. От картин замутило и еще сильней крутануло тиски, в которых зажата была голова. Господи…

Выбравшись на улицу, вывернул карманы, сосчитал и обнаружил, что на все эти желтухи можно купить лишь бутылку пива. И уже потом, на бульваре, первые глотки потекли чистейшей родниковой водой, а последние прокисшим огуречным рассолом. День начался.

И тут вдруг вспомнил: сегодня ведь день рождения его – юбилей. Мать моя родная! Нет, это дело надо отметить достойно. Но деньги, деньги? Ага, к Гарику!

Гарик – француз-армянин, торговец русским антиквариатом. Иногда случалось там подрабатывать: стену сломать, дверь переставить, товар перевезти. Вперед!

Если б Витька спросили: какого хрена он топчется по берегам Сены, он бы не ответил, да он ни разу и не думал об этом. Не принадлежал он и к той лавине, что двинула из России на Запад и твердо держалась своего незыблемого понятия – где колбаса – там и Родина. Витек был странствующим романтиком. Жизнь, считал он, настолько хороша: каждый день видеть восход солнца – это уже так много, что думать о ней да планы строить – глупость и захламление мозгов. И все, что происходило в жизни, все у него получалось вроде как случайно. Случайно лет семнадцать назад оказался в Париже; женился, дети родились, развелся – все случайно.

У антиквара выдался тяжелый день. У него был важный клиент! По намерениям клиента видно было, что без покупки он не уйдет, но как-то все не удавалось подобрать точно, что было нужно. Когда ввалился Витек, антиквар делал стойку на голове: бегал с переносной лестницей, таскал тяжелые картины, из потаенных углов доставал миниатюрные штуковины – и все не то… Витек втащил за собой облако вчерашнего перегара, и в магазине стало тесно.

– Гарик, мне бы восемьсот франков, а лучше тысячу; с работой сочтемся.

Появление такого чучела грозило окончательно сорвать выгодную сделку. Не меняя доброжелательной маски, сквозь зубы антиквар процедил сладким голосом – исчезни, придурок, не видишь…

– Гарик, у меня сегодня юбилей, сорок стукнуло.

– По башке бы тебе стукнуть. – Антиквар сунул Витьку пятисотенную бумажку и сделал клиенту белозубую улыбку.

До открытия ресторанов надо было протолкаться еще около двух часов. Он взял литровую бутылку вина и отправился на набережную. Уселся на каменный парапет, свесив к воде ноги. По реке проходили белые туристические теплоходы. Витек приветствовал их, вытягивая вперед руку с бутылкой. Туристы в ответ махали руками, старались схватить фотоаппаратом типичного представителя этого города.

Дальше план был такой: «Сейчас иду к Сашке Чернецкому; там публика, там… Надо бы на чай ему отстегнуть не жалея».

Алекс Чернецкий (так он себя представлял) всего месяц назад открыл русский ресторан и был одержим идеей сделать его лучшим в Париже. Витек неделей раньше случайно попал к Алексу – его зацепил с собой от скуки знакомый музыкант. У Витька всё просто: перекинется с человеком парой фраз, а то и просто взглядом – и тот уже ближайший друг. А чё там – свои всё ребята: Серега Рахманинов, Анрюха Матисс, Димон Шостакович…

По пути к ресторану Витек периодически заворачивал в бар, тянул вино, с удовольствием оглядывая равнодушную публику. Вот и заведение наконец. На витрине желтоволосый парень радостно зазывал на русскую кухню, держа в руках черного осетра.

В зале, несмотря на многочисленную публику, – торжественная тишина, прохлада. В сторонке пианист; мягкая, ненавязчивая музыка – Шопен. Изящная блондинка усадила Витька за стол. Вскоре подошел и хозяин: поприветствовать.

– Сашок, привет! Вот, зашел на огонек к тебе, чем обрадуешь?

– Привет, пообедать?

– Старик, да что обед, праздник у меня сегодня – юбилей. Для начала давай вот бургонь, бутылочку… Так, шампань?.. Нет, шампань после… Затем…

– По-моему, тебе надо заканчивать, а не начинать. Ты уж, похоже, созрел.

«И как заметил-то? Черт, глазастый какой».

– Не, не, старик, юбилей дело святое.

– Ты знаешь, лучше тебе прийти в другой раз. Ничего спиртного – точно дать тебе не могу. Давай в другой раз.

– Ст-а-а-а-рик!

– Послушай, я только начинаю работать, потому дорожу своими клиентами. А с минуты на минуту жду очень, понимаешь, очень важных гостей – три стола заказаны… А концерт с битьем посуды мне не заказывали. Так что извини…

Витек лениво поднялся и медленно покинул зал. Его душила обида.

На противоположной стороне узенькой этой улочки, почти дверь в дверь, располагался китайский ресторан. И вот, мой герой, выйдя из одной двери, споткнувшись на ходу, прямо влетел в противоположную красную дверь с золотыми драконами.

Китайцы – это тебе не наши держиморды, тут тебе никто замечания не сделает. Кругом одни только улыбки. Улыбки и поклоны. Витек сел за стол и вытянул свои длинные ноги. Тут же, с улыбкой и учтиво кланяясь, китаец подал меню. Витек заказал бутылку вина, закуски и на французский манер на аперитив – коньяк.

Журчала тихая китайская музыка. «Тут надо бы еще танцовщицу в ярком шелковом наряде, – подумал Витек. – Или вот…» – он вспомнил китайский цирк. И перед его столом уже извивалась женщина-змея. Этакий бескостный червяк; узлом завязывала свое тело; из самого неожиданного места появлялась вдруг голова, и уж совсем непонятно было, откуда у нее растут ноги и руки.

Витек попробовал чуть вывернуть руку, пытаясь представить странное движение. Но тут его повело в сторону, и, чтоб не упасть, он резко вскочил – и со всего своего роста, с размаху рухнул на соседний стол. Китайцы действительно деликатны необычайно. Ни шума, ни нареканий (пострадавшие, те-то просто онемели от ужаса), ни боже мой угроз. Просто через несколько минут явилась полиция.

В участке его посадили в камеру. Осмотревшись, он отметил, что нары как-то жидковаты против московских. А так всё как обычно. Через час его вывели; ничего не спрашивали, вернули вещи и вручили бумажку – штраф. Витек поинтересовался, где тут ближайшая пивная:

– Пива хочется.

– За углом, – ответили веселые мужики в форме. И сами поинтересовались, каков будет штраф за подобный трюк у него на Родине.

– Да, серьезно, – решили те, получив ответ.

Выпив пивка, Витек посвежел и почувствовал, что еще не все потеряно. Изабель – вот место, где его всегда любят и ждут, где можно преклонить… и так далее.

Он взял в магазине бутылку «Смирновской» и зашагал в Латинский квартал. На левом берегу уже с набережной свернул в маленькую, неприметную улочку. С обеих сторон улица охранялась полицией. Нет, охраняли не Изабель – на этой улице жил президент пятой Республики!

При виде полиции на лице у него сразу появился независимый вид – имею права. Начатую бутылку (по пути он успел отхлебнуть грамм сто пятьдесят) держал в руке – как гранату. Подозрительный вид его нe вызывал сомнений. На вопросы стражников он отвечал с вызовом, состояния своего не скрывал и, пожалуй, даже демонстрировал. Закончились дебаты тем, что Витька погрузили в «карету» и отвезли в участок. На этот раз сидеть пришлось долго. А двухэтажные нары тут оказались из бетона: «На века!» – оценил Витек.

Освободили опять без объяснений и без штрафа. Вернули документы и вещи, кроме бутылки.

– Э-э, мужики, а бутылку-то?.. Это… литр почти… юбилей, тут…

Но перед ним была пустая, ровная стена с глазами. Витек махнул рукой и вышел.

– Козлы, зажали, суки. Сейчас, видать, выпьют. Справились, думают, – не на того напали: не знают, с кем связались. Меняем тактику.

Витек опять завернул в магазин и купил такую же бутылку водки. Положил ее в сумку и направился к полицейскому кордону с другой стороны. «Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики!»

Внутренне собрался, надел маску делового человека и после мелких формальностей одолел заслон.

К женщинам Витек был почти равнодушен – ему с ними было скучновато и тратить время на них было жаль. Но те, что иногда появлялись рядом с ним, – все были отчаянные красавицы.

«Изабель: насквозь вся своя, умна к тому же – настоящий друг. Как хорошо, что цветочки догадался прихватить», – и Витек поправил одну выбивающуюся из общего строя хризантемку.

На третьем этаже дверь открыла какая-то рыжая. Она стояла у раскрытой двери и улыбалась. Витек стал соображать, что залез этажом выше, а девица эта попадалась ему пару раз на лестнице.

– А у меня вот – день рождения сегодня.

– Заходи…

Изабель – не Изабель – какая разница. Оказалась она Моник.

Витек с грохотом поставил на стол бутыль и вот тут-то почувствовал, что праздник начинается и уже никто не может этому помешать.

Проснулся он поздно. Моник уже не было. С трудом оторвал голову от подушки. Вчерашняя бутылка была пуста, зато в постели образовалась солидная лужа.

Новый день начался.