Александровский сад. Московский роман

Автор не приследовал цели кого-либо оскорбить. Схожесть героев романа с известными персонами случайна.

© Шмелев В.С., 2018

* * *

Равнодушие – это своего рода благо, за которое цепляются, в котором видят спасение! Ибо оно одно даёт силу жить, не истекая кровью и не сознавая всей глубины переживаемого злосчастия. Благо равнодушным! Но равнодушие, на целую среду, на целую эпоху кладет печать бессилия, предательства и трусости.

(М. Салтыков-Щедрин, писатель, философ, мыслитель)

Сад, спланированный архитектором Бове, разбит на месте заключенной в трубу реки Неглинки и существовавших здесь ранее прудов, открыт в 1821 году. Троицкий мост разделяет верхний и средний сады, связывающие Кремль с Кутафьей башней. Роскошные ворота со знаковыми двуглавыми орлами, встречают входящего почетным караулом у вечного огня, впечатляют торжественностью. Далее – обелиск 300-летия дома Романовых.

Время образования и процветания Российской империи

Вот грот, что включал в себя ослепительно-белый портик классической формы на четырех колоннах в том же стиле. Он был похож, включая долю воображения, на осколок недосягаемого акрополя, возвышающегося на огромной высоте над Афинами. Проникая внутрь, прорываешься в неизведанное прошлое, которого мы совсем не знаем. Оно не менее интересно, чем будущее, что со смехом гуляло, держась за руки своих мам и пап. Мы входим в утробу грота, где раздвигаются камни. Огромная гардеробная. Там мы переодеваемся в костюмы всех эпох, какие нам приглянулись.

В Александровский сад спешит карнавальный народ по случаю какого-то праздника, юбилея или открытия Мирового чемпионата по футболу, Рождества, Нового года, Дня города, заполняется счастливыми лицами. Приятная суета оживляет сад, Манежку, Красную площадь и площадь Революции. Музыка, столько тепла и света, кажется, праздник здесь всегда. Москва оглашается красочным салютом, высвечивая лица простых людей. Всем хочется, хотя бы на мгновение почувствовать призрачное ощущение всеобщего благоденствия, общности, свободы, пусть воображаемой.

Сколько раз мой герой Владимир Сереевич, депутат, пересекал по подземному переходу проезжую часть от Госдумы до Манежной площади, направляясь в Александровский сад! Здесь такое необъяснимое притяжение. Остров зелени с историческими знаками, что начинаются еще до блистательных по рисунку ворот входа в сад.

На Манежке – возле Исторического музея – триумфатор. Маршал Жуков на потрясающем скакуне, изображенный во время Парада по случаю Победы.

Он летит над городом, над всеми в своей славе, недосягаемый, вне времени и во всех пространствах.

Он – символ несокрушимости русского оружия, русского духа.

С гордостью и почитанием взираем на человека, ставшего вождем великой Победы, мы все готовы выстроиться в ряд и пойти за ним строем за Родину.

Рядом с Жуковым иначе думаешь и хочется быть лучше. Строгий и торжественный сад с порога впечатляет чугунным чудом. Ворота, достойные исторической памяти. Вечный огонь, города-герои и стойкие оруженосцы со значительными лицами, серьезными, полными ответственности почетного караула. Как правильно и верно чеканят они шаг при смене, ничто в них не дрогнет! Каждое движение отработано отточено до безукоризненности, как и внешний вид, дополненный полной невозмутимостью.

Они трогательно молоды и мужественны ответственной решимостью. Как быстро они повзрослели на почетном посту!

Таинственный грот, обрамленный аркой, и по бокам – колоннами напоминает мне Москву времен войны 1812 года. Он смотрелся как часть какой-то усадьбы. Место, где дышит поэзия, вздохи, объятия, поцелуи. Портал в другой мир.

Дети бегали по верху, где маленькая тропинка ободком пригорка венчала загадочное пристанище прошлого.

Вновь заходим в грот, и уже другие сцены суетливой городской жизни, толпы людей окружают тебя и что-то шепчут сокровенное.

Разношерстный народ от разносчика кренделей и сбитня до военных, щеголяющих в форме. Дамы, кавалеры и говор московский, что не перепутаешь ни с каким другим.

Слова, нанизанные на время, спрутом затягиваются в моем сознании жуткими историями. Площадные трагедии, осмеяны толпой, тайные страстишки письмоводителя.

Растратчик, погоревший на привязанности к избалованной пассии.

Истории словно рой назойливых ос.

Выпрыгиваю в настоящее, не выдержав слез, нелепицы, произвола чиновников, что доводят до самоубийства отчаявшегося лавочника, не угодившего городовому.

Всегда ли лютовала власть? История не дает однозначных ответов.

В наше время найдутся примеры, где чиновники да и служивые в раже и в неистовости презрения и личной неприязни мстят незащищенным. Горемыки заваливают депутатов нескончаемыми жалобами в надежде в Москве отыскать правду.

Но, как и встарь, до президента далеко, до Бога высоко.

Без чего русский человек вянет, как растение без воды? – Без веры теряется смысл жизни.

Памятник великому святителю патриарху Гермогену о стойкости русских христиан.

Замираю перед решимостью отстоять православие.

И пали все, кто покушался на Россию, не устояв перед его мистическим предупреждением. Он предрекает попирающим веру, всем, кто хочет растоптать святость Руси, бесславный конец.

Прозорливый монах, поднявшийся над страхами, болью, отчуждением, показал сияние славы Руси.

Освящая и благословляя все кругом крестом, его лик обращен ввысь, где все помыслы человечества, в космос, что внутри каждого из нас, душевный космос.

Какая далее страница истории человечества, какие познания ждут нас? Добро и зло продолжают свой бой даже там, где материя энергии плавится, образуя то, чему еще нет названия.

Память россиян выжжена войнами, что нескончаемо не затухают. В набат стучат сердца погибших за нашу свободу. И вновь затевают походы против России, ее независимости.

Это те, кто по ту стороны правды спрятал свои лица во мраке, готовятся к войне. Жалкие во зле. Ослепленые в своем мнимом могуществе, питающие иллюзии насчет России.

Что ждет тебя, Земля? Прогресс, новое вооружение или расцвет человеческой души вместе со сказочной природой, что мы так упорно засыпаем отходами жизнедеятельности? Любимая родная планета превратится в гору мусора.

Александровсий сад заполнен грохотом пушек и запахом пороха. Это чувствуешь возле памятника Александру-освободителю. Наполеон, с поклоненной Европой, в походе против России оставил армию замерзать в снегах. Русский солдат непобедим, так говорит история.

Прогулки по Александровскому саду традиционно заканчиваются на ступеньках постамента крестителю Руси князю Владимиру, что привел ее в православную цивилизацию.

Как много вместил в себе исторический сад, древний как Кремль, и обновляющийся каждой весной! Сад, достойный великой России. Атмосфера сада располагает к размышлениям, осмыслению бытия. Здесь становишься философом и пытаешься разобраться в себе.

Шрам безнадеги
Герой повествования расскажет о себе сам

– Вэл, иногда я жутко кричал на любимую жену Инну, охваченный необъяснимой злобой, вдруг меня так раздражали она и дети. Они уходили в спальню и ждали, пока успокоюсь. Инна понимала мое состояние, ей было известно, откуда у меня шрам на лице.

Это случилось, когда учился в 10-м классе. Не помню, почему отпустили из школы раньше. Открыл квартиру, увидел незнакомых людей, сразу понял по лицам: воры. Не успел убежать, схватили, стали требовать код сейфа, что обнаружили за иконой. Я не знал цифр, плакал и трясся от страха. Они кричали так, что, думал, оглохну. Не думал, что люди могут быть такими, вернее, со мной так никто не обходился. Сейф они все-таки открыли, но сумма не устроила. Стало ясно, пришли они не за этим, во всяком случае, это было не главное.

– Ну что, суслик, страшно? А если я тебе сейчас очко порву, как последней суке? Не дрожи, ты не в моем вкусе, – цедил скрипя, зубами самый молодой и наглый из них.

Я замер, его лицо оказалось рядом, он коснулся меня губами и потом с силой потрепал щеку.

– Передай отцу записку. Не даст рыбку ловить – я тебе яйца отрежу.

Мой отец – замминистра рыбных ресурсов.

Он достал нож и покрутил его на пальце, так ловко, как в цирке. Когда провел по щеке лезвием, не сразу понял, что потекла кровь, думал, конец, закрыл рану и терпел боль. Сразу, как ушли, собрался, и прикладывал перекись, лед из холодильника. Позвонил отцу. Милицию он не стал вызывать, лишь сокрушался, что в тот день дал выходной горничной.

Лечили меня долго. Психиатр сказал отцу, что мне нужна женщина.

Первая встреча с какой-то девушкой, очень приятной, прошла в разговорах. Когда на следующий вечер она стала меня гладить, не испытывал стеснения, не было никакой зажатости. Оголившись, раздела меня. Я дрожал от нетерпения. Хотелось наброситься на нее. При свете ночника увидел красоту женского тела и стал изучать на ощупь.

Такая возможность продолжить познавать появилась в медицинском, куда неожиданно потянуло. Раньше слышать о нем не хотел, видимо, сыграли родительские гены: родственники по матери – все медики. Стал разбираться в физиологии, психологии и понял, почему не мог устоять перед сексуальным влечением: так снимал напряжение, страх.

Ночью иногда испытывал такое желание, как говорят, хоть волком вой, до остервенения. Не хотелось будить близких, воздерживался от звонков к женщинам. Они приходили днем, когда родители были на работе. Горничная получила указание не препятствовать.

Я мучил проституток и понял, почувствовал силу зла, вдруг увидел в нем привлекательное. Стало тянуть к сильным, наглым, злым, такие все могут, им никто не в силах отказать. Зло предстало завораживающим, вспомнил, когда впервые стал им восхищаться и поражаться при увлечении компьютерными играми с убийствами, кровью и насилиями. Я поклонялся злу. В школе держал в страхе весь класс, не явно, конечно. У меня вдруг появился тот взгляд тех мужиков, что ограбили квартиру. Мне хотелось стать демоном, что в разных вариациях присутствовали в фантастических играх.

Тяжелый, угнетающий, злобный взгляд на грани ироничной усмешки.

– Ну что ты, не бойся, хочешь, я тебя пальчиком пощекочу? – так обычно говорил тем, кто вдруг решил смотреть независимо или вообще презрительно в мою сторону или просто не замечать. При этом зрачки глаз сужались до точки, превращались в тонкую стрелку, что колется и проникает страхом и обреченностью. Долгое время отрабатывал этот взгляд перед зеркалом. Предательский шрам на лице каждый раз напоминал тех сволочей и ужас, испытанный при встрече с ними. Сколько ни пытался потом забыть этот страх, так и не смог.

В классе меня звали монстром со шрамом. Мне хотелось драки, крови, крутизны, чтоб девчонки избегали моих взглядов, чтоб им было не по себе, чтоб чувствовали во мне силу, чтоб этой силой мог взять и зажать, пощупать, залезть к ним в трусики.

Думал, что зло сделает меня свободным, но выходило иначе: появлялись недоверие, подозрительность, презрение. Стал думать, что не очень крут, не внушаю должного трепета. Надо больше их унижать, и тогда злоба выходила пеной изо рта, и дух отчаяния витал над моими мыслями. Разум не подчинялся мне, я испугался безумия.

Родители что-то подозревали. Мне стало скучно: ничего себе нельзя позволить, от души избить кого-то, думаешь о последствиях. Думать надоело. А безумие пугало.

Кругом была жизнь, непонятная мне, неизвестная, чем живут люди, какой у них интерес, словно был на другой планете и кругом инопланетяне.

Мой воспаленный мозг рождал только мерзких монстров, что пытали жуткими сценами, с гиканьем и воем они набрасывались на меня со всех сторон, а я, не силах шелохнуться, замер, словно в столбняке, и не было сил даже открыть глаза. «Что это, – думал я, – продолжение компьютерной страшилки?»

Страх прятал за вывеской черного юмора. Юморным был недолго, просто надоело паясничать, выдавливать из себя улыбки, хихикать стоило немало усилий. Для меня было естественна хмуриться, чем лыбиться, когда внутри от всего воротит. В школе мы уже взрослые, одиннадцатый класс. Я рычал на ребят, они, как послушные бараны, слушали. У меня было желание измызгать их испражнениями.

Какое наслаждение было видеть страх в глазах трусов, что бегали из стороны в сторону! Организовал драки, был заводилой. Мы собирались за школой, бросали куртки на снег и бились ногами, головой в кровь. И все это снимали на телефон, потом выкладывали в сети.

Рождение Вэла случалось прежде чем возникало имя

Помню, одна из девушек, что приглашал отец, как бы между прочим, заметила, что у меня чисто английская внешность, и что будет звать Вэлом. Мне казалось это имя не ново. Владимир – Вэл по английски, что учил со 2 класса. Я не придал этому значения и, казалось, забыл, но удивился, когда на первых лекциях в университете стал представляться Вэлом.

Я знал, что нужно этим ребятам на курсе: какой-нибудь скользкий или осклизлый анекдот, немного похабщины – и они будут ржать, как ослы. И они уважали меня за это: за смелость суждений, за то, что я говорил то, что думаю, про футбол, мотоциклы, тачки и баб, и где можно вкусно пожрать.

Я научился держать паузу, создавая поле напряжения, этим оказывая давление на тех, кто был эмоционально слабее, приводя их в замешательство.

Научился пользоваться растерянностью людей, дерзко, смело глядя прямо в глаза, говоря про себя, команды, внушая собеседнику нужное мне, склоняя его на свою сторону. Добиваясь внушения подобранными специальными ключевыми фразами и словами, используя нужную интонацию, запутывая, вводя в такое состояние, когда с человеком можно делать что хочешь.

Мне стала любопытна психология. Стал посещать курсы, семинары и даже консультации с медиумами, экстрасенсами. Как правило, все они – жулье, дурят людей, и только.

Но попались и толковые парапсихологи, что за бабки научили некоторым приемам самовнушения и внушения кому надо, подсказали как смотреть, что думать, как мыслить, чтоб обдурить, облапошить кого надо. В общем, дело темное и не чистое, как раз по мне.

Друг Вэл, моя потаенная суть, провожу с ним наедине психологические тренинги

– Вэл, что за жуть меня преследовала во сне? Постоянно снились женские половые органы. Эти видения были настолько непристойными, что рассказывать их кому-либо было не то что неприлично, но и опасно: могли принять за больного.

Женские прелести во всей красе, такая нежная плоть. И каждый раз оказывается, что это красота только Наташи, что стыдливо отведя глаза, предстала предо мной в первый раз в 57 больнице, куда распределили после мединститута.

Как нежна и целомудренна была ее девственная чистота, какой запах новорожденного! Можно было просто любоваться, бесконечно наслаждаться и больше ничего, казалось, не нужно. Но просыпалось что-то звероподобное, вожделение давало о себе знать, его невозможно было ни спрятать, ни унять, оно воинственно торчало и требовало страсти беспощадной, животной. Как мне хотелось ласкать ее тихо и трепетно, но я тискал ее до боли, а когда добирался до той самой точки, – до крика.

Как избавится от возбуждающих снов, что дыбятся непроизвольно в плоти? Инна, наблюдательная жена, заметила этот феномен. Ночью проверяла, не повторится ли он, чтоб воспользоваться моментом. Все это приводило ее в такой восторг, потная и разгоряченная шептала на ухо:

– Я мечтала об этом.

В ответ я кусал ее губы, язык, так хотелось причинить ей боль, чтоб она сильнее запомнила эти мгновения. Соски ее становились такими упругими, когда ласкал их языком, а груди в моих руках были необычно теплыми, они воспламенялись, как ее влагалище, я чувствовал между ними какую-то связь. В ответ она извивалась подо мной, как что-то скользкое, мокрое, ни на что не похожее, и ни с чем несравнимое.

Порок заковал мое сознание в прелести образа половых женских органов в форме губ, к которым припадал, как к образу до скончания века, до омерзения, тошноты и рвоты, наслаждаясь скользкой, скотской, влажной плотью.

Эти видения мучают, засоряя мой мозг, загоняя всего меня в половую щель, в самое семя матки. Я сплющиваюсь, изнемогаю и угасаю в страсти до болезненной остроты отвращения к себе и осознания патологии, что выражается в похотливой низости. Так думают моралисты.

Было впечатление, что во мне еще другой человек, которого не знаю, что содержит в себе какую-то тайну, хранящуюся под семью замками за пятью дверями. И самое ужасное, что не могу понять: хорошее или плохое. Может, вообще что-нибудь фантастическое, что невозможно представить, какая-нибудь нелепица или абракадабра. Возьмешь в руки – оно и растает, только глянешь – оно рассыплется или улетит, не давшись ни глазу, ни в руки, тут же исчезнет, испарится. Так проживешь и не узнаешь, кто ты был, и что в тебе хранилось, и во что ты пошел – то ли в добро, то ли во зло, то ли Богу свечка, то ли черту кочерга.

Что приобрел, или стал ли чьим-то рабом, или кем-то помыкал, а счастья никому не дал – ни тепла, ни улыбки, и всему миру от тебя убытки. И что это? Мне приснилось или наяву проговорилось каким-то чужим голосом, то ли сверху, то ли снизу, фантазией, небылицей, и размышлять заставило над житием и бытием. Забавно, не правда ли?

В детстве сказками увлекся, в юности – компьютерными играми, потом – кулачные бои и футбольные фанаты. Сколько же во мне всего, и кто здесь главный? Если этот, что смотрит на меня в зеркале, жуткий тип, особенно по утрам, после коньяка и секса…

* * *

Когда понял, что никому не нужен, когда почувствовал, что даже воздух пропитан равнодушием, возненавидел все.

«Кругом одно дерьмо, – решил я. Дерьмо, от котороо исходит тлетворный запах. Дутая благопристойность обывателя, воротящего нос от того, что не входит в рамки его представлений, что за гранью понимания низводит до ненормальности». Ненависть, как неистовый ветер выметала из моего сознания все, что еще вчера было дорого, к чему тянуло. И вот я посмеялся над тем, во что верил, сбросил с себя, во что рядился, чтоб казаться таким, как все, расстался с надеждой. «Все за борт, – решил я, – так легче кораблю без лишнего груза». Я остался голый. И лишь ненависть густым волосяным покровом покрывала мое тело, породнив с дикарями, странно, что не прыгал по деревьям, издавая нечленораздельные вопли, что-то было в моей ухмылке от животного, иногда самого пугало, отражение в зеркале. Что-то смущало на мгновение в оскале зубов, поражающих своей белизной, виделась какая-то страшная готовность вцепиться в горло каждому, кто не даст мне жить в удовольствие.

Сейчас, встречая молодого человека, одергиваемого замечанием за непристойные выходки, отвожу взгляд. То когда вот так ощетившись всеми колючками, вытаращив глаза, с бегающими желваками на скулах, готов был броситься с кулаками, лая, словно сорвавшийся с цепи пес, слова, представляющие отходы в нашем лексиконе. Становится жаль себя, и ненависть, что когда-то была мотором в моей жизни, движущим в неизвестное направление, предстает огромным удавом болотного оттенка, и в насмешку надо мной свисает кончик хвоста на моем горле и душит до хрипоты!

А какое удовольствие мне доставляло причинить боль кому-либо! Как досадовал, что возможность избить была не всегда, некоторым хватало мужества сказать мне даже после сильнейшего удара по лицу, что я не мужик. В каждом взгляде я видел испуг, наткнувшись на мои испепеляющие глаза, не знали, куда деваться, чувствовали себя в западне и сдавались.

Лечу на крыльях презрения, ненависти и злобы! Куда, как Вы думаете?

Ненависть и злоба стали сопровождать меня, доводя до исступления. Казалось, теряю рассудок, отчаяние, что все в этом мире не так, сводило с ума. Бросался в драку, бил стекла, попадал в истории – то в ресторане, в магазине. Вдруг казалось, что нарочно задели, толкнули, не так посмотрели, каким-то двусмысленным взглядом, то нахамили.

Помню, уже работая в банке в ГУМ-е, решил купить что-то приемлемое на встречу с представителем одного банка Германии. Наклевывалось что-то положительное. Это было важно во времена санкций. Продавец-консультант просканировал меня, не смущаясь, подошел и, нагло глядя в лицо, с усмешкой сказал:

– Вы поглазеть, или, может быть, есть намерение купить? На что выставил вперед одну ногу и взглядом показал на статусные туфли. Они были абсолютно чистые. Это говорило о том, что на машине. Он понял. Как бы случайно подняв руку, показал на запястье хронометр в платиновом корпусе:

– Помоги, дружище, примерить этот костюм, – и направился в кабину.

Там врезал ему. Он вывалился, молча встал и ушел. Поднялась какая-то суматоха, но никто не остановил, заметив, что я с охранником.

* * *

В минуты, когда утрачивал сладостную власть над кем-либо, превращался во что-то жалкое. Увидев, что мне нравится, но не достанется, приходил в бешенство. «Любовь», «друзья» – эти слова вызывали у меня приступ смеха, а слово «вера» ассоциировалась не иначе как с именем проститутки Веры, самой красивой и самой изощренной из всех женщин, которых знал. Когда слышал, как с придыханием произносили: «Вера», неизменно спрашивал:

– Эта шлюха еще котируется на Тверской?

В ту пору я смотрел свысока, с вызовом, словно мне были чем-то обязаны. Никто не мог пройти мимо, чтоб не обернуться, мой взгляд, как удар, бил глаз, искры во все стороны. Удивительное дело, смог додуматься, что ненависть – изнанка равнодушия, темная поддевка бездушных тел, коим доступны лишь сомнительные утехи, от которых рано или поздно начинает тошнить, их ненависть вроде табачного дыма сигар застилает глаза, остальной мир. Они ничего не чувствуют, кроме изматывающего чувства ненависти, что опустошает и делает человека ограниченным идиотом. Тебе уже недоступна красота, ты ее просто не видишь, не замечаешь.

– А жизнь без красоты – не жизнь, – так рассуждают слабаки, слюнтяи. Так думал.

Я пребывал во власти зла, как в кольчуге, в непробиваемом панцире. На вершине торжества – только так и никак иначе, и тогда весь мир у твоих ног. Как смело смотрел на мир, ограниченный злобой! Казался себе несгибаемым механизмом из виртуальной игры, где мог принять вид самого коварного и кровожадного существа с единственной задачей – заточить мир в своей власти.

Ярмо моей любви будет все туже затягиваться на шее покорных и послушных, ставших безвольными и податливыми от страха. Коварно буду внушать им свою любовь, выдав зло за справедливость. Рабы будут уважать меня, когда буду менять в руках плеть на пряник и наоборот. Подберу умело изощренную идеологию, оправдывающую мой диктат. Все будут счастливы, как последние идиоты, веря в непогрешимость зла, что мы маскируем под добродетель. Закабалить народы мыслью о счастье и любви – не это ли смысл моей жизни?

Как легко они отдадут свои души за призрак света! Я уведу слепцов в яму чувств, где, раздражая свою впечатлительность, они будут думать только о своем здоровье и как они выглядят, сладострастники и модницы, что любят ласку и грубость одновременно, вся их жизнь в том, как поймать кайф от секса, алкоголя и наркотиков.

Патологическая жажда власти хоть над кем-нибудь, чтоб проявить свое превосходство, видеть страх в глазах у других, – для меня это экстаз. Растоптать бы хоть весь мир, все живое, и оргазм от мысли, что я – сверхчеловек.

Что делать мне, осатаневшему от свободы? Все могу, и нет меня круче. Стать демоном зла так же трудно, как и сеять добродетель. Переступаю через край, вытравляя вседозволенностью остатки совести. Развей пепел выгоревшей души и гордо неси знамя армии равнодушных.

* * *

В выпуском классе однажды в драке мне порезали ноги. Нападавший ростом не вышел, метился выше, да не достал. Я озверел, не чувствовал боли и поломал его нож, вышиб, раскромсал его скулу высокими военными ботинками со шнуровкой – тогда были модные со здоровыми подошвами. А когда достал до головы, он свалился. Свидетелей не было, но кто-то заснял и выложил в сеть. Отец выпотрошил из меня всю историю и отправил продолжать учебу в Швейцарии. Думал, где-нибудь прирежут, но, видно, сами во что-то влипли, может, кто-то отомстил за что-то. Каким судом судите, таким и судимы будете. Все в прошлом, но кровь закипает злобой по-прежнему, когда вспоминаю это.

Ментальность подростка

В Лозанне скукотища. Хотел взять авто в аренду, но наши права не катят. Звоню отцу:

– Почему международный не сделал? Хлопочи, иначе на хреновые курсы английского ходить не буду.

С проститутками тоже напряг. Но в общем тихо, как в захолустье. На Куршевель не влезал: снег с лыжами не по мне. Выйдешь на улицу – кругом все вылизано, ни соринки, ни пылинки. Полицейские начеку, здесь все контролирует недремлющее око видеокамеры. Все друг на друга стучат, подозрительность на сто процентов, как и сознательность и бдительность. Хотя на первый взгляд – полная расслабуха, но все научены горьким опытом: по Европе бродит террор.

Сошелся здесь с одним мажором: драпанул из Москвы, засветился в каком-то скандале, папаша вроде моего от греха засунул в задрипанный международный финансовый колледж. Стали с ним по барам шляться, травку курить, случилось так, подрались с местными – сами напросились.

Я нормально говорю по-английски, да с французским знаком, все-таки спецшколу окончил, а друган шпарит лучше меня. Обидно стало, когда из разговора за соседним столиком поняли: смеются над нами – видок-то у нас точно был еще тот, под кайфом балдели. Друган облаял их в начале по-русски, все самые красивые слова вспомнил, не включенные в обычный лексикон. Потом мат прозвучал на языках, что распространены в Европе.

Когда вошли в раж, началась свалка. Было их намного больше, мы взяли вверх, всех разбросали (не зря в кулачных боях в школе побеждал), разлетелись по углам. Ошалевшие посетители, разинув рот, смотрели на нас, как на пришельцев. Мы заорали во все горло:

– Россия, вперед, победа за нами!

Естественно, все засняли, сразу в сеть, потом полицейские. Отделались штрафом – ни крови, ни синяков у противников. Скорее испугом взяли – грозно руками махали. Известный швейцарский блоггер написал: «Наконец-то в Лозанне появились герои. Как всегда, ими оказались русские, отстоявшие свою честь». Лозанна гудела: «Мало нам русских хакеров вездесущего Путина! И здесь рука Москвы схватила за горло тихую Швейцарию».

Обычное дело: как всегда, жизни нет от России, она одна во всем виновата. Нас даже на местное телевидение пригласили и встретили овациями. Те ребята, с которыми схлестнулись, пришли мириться. У некоторых в студии на глазах были слезы, в общем, шоу.

Вскоре родители отозвали нас на родину. В Москву вернулись знаменитостями. Недолго про нас гудел интернет. Начались нудные дни. На носу – поступление в институт. Хотя результаты ЕГЭ хорошие, для страховки сразу пять репетиторов терзали мой мозг, что кипел, шипел и готов был разорваться.

Понимал, что это неизбежно, что пора заканчивать шалопайство. Есть вещи более привлекательные. Хотелось проявить себя, почувствовать частью элиты, пощеголять джентльменом. Раньше был не чужд лоску: перед глазами – отец, кутила еще тот, и бабы его мелькали соблазнительными улыбками. Раза два он даже предлагал:

– Хочешь эту зажигалку? Обжечься можно.

Я смеялся в ответ:

– У меня свои девчонки, им и платить не нужно, так у них свербит между ног.

Драйв на пределе возможного

Уже работая в больнице № 57 не мог избавиться от комплекса шалопая. Мне хотелось шальной жизни, зажигать по полной. Мчаться по Москве на новеньком авто, подаренном отцом, с девчонками, друзьями, безудержного веселья, бесконечного праздника. Тогда мы тесно стали общаться с Инной. С Наташкой все было кончено. Тогда я не до конца осознавал ее поступок – самоубийство.

Сумасшедшая музыка, вино и девицы, готовые на все по первому зову. И это снимать и выкладывать в интернет по ходу движения. Гнать по встречке, обгонять всех в ночном городе, подсвеченном тысячами ламп. Мосты, набережная, красота – мы ликуем вместе с прекрасной Москвой. На спидометре – 160–180 км. И вдруг – визг одной из моих сучек:

– Вэл, прекрати, мне страшно!

Сбавляю скорость, вспомнив, что мой отец всего лишь замминистра, возглавляющий Рыбнадзор страны, не олигарх, и не нефтяной магнат, и даже не банкир. И, тем не менее, многое могли себе позволить на зависть родственникам, что облизывались на то, как красиво мы живем.

Отец потешался над ними: на людях они воспитанные, а за спиной шипят, как гады. Когда им что-то надо – кланяются, когда нет – не заметят. Отец вообще был страшный человек: людей презирал, на мать руку поднимал, обзывал, сам гулял направо и налево. Мне он говорил:

– Дай я тебе за вихры потреплю. Растешь, парень, умишко прибавляется.

* * *

Мать робела перед ним, лишь иногда она возмущалась, когда его поведение выходило, как она выражалась, за рамки приличия. Однажды во время какого-то приема в Кремле на ее замечание, что он ведет себя развязно и прилюдно потянулся за третьим бокалом, он показал ей язык так, чтоб никто не заметил.

– Сколько можно издеваться надо мной? – плакала мать.

– За что ты меня унижаешь?

– Дорогая, – смеялся он в ответ, – неужели все так плохо, или ты устала быть богатой? Не забывай, как рискую, за это можно, думаю, списать все мои недостатки.

В общем-то, все было неплохо, даже очень неплохо. Кого-то сажали, ловили на взятках, отец ухитрился избежать, лишь тот случай, когда к нам забрались те отморозки, что чиркнули мне по лицу, напугал их… С родителями что-то произошло, ведь я у них был один. Отец всегда ругал мать за то, что она больше не стала рожать.

* * *

Время летело. И вот я уже – дипломированный хирург. Отец добрался до второй строчки – первый замминистра. Мы узнали, что такое роскошь, уже не знались с родственниками, вошли в соответствующий круг общения. Мать занималась собой, омоложением. Отец усваивал этикет и все прочее. В правительстве его ценили и время от времени чем-то награждали. Ни на чем его не подловили, но напряжение, сказалось, да и интересные дамы, к коим он испытывал слабость, старались, как говорится, во всю прыть. Я предупреждал его:

– Отец, как врач должен заметить: не забывай о возрасте. Те таблетки, что видел у тебя, могут так возбудить, что сердце не выдержит.

Организм забарахлил после одного случая, когда, как он выразился, переутомился, переусердствовал, потерял сознание. Стал более тщательно следить за своим здоровьем.

* * *

Если, учась в школе, увлекся виртуальной реальностью, погружался с головой и сходил с ума по играм, то в институте меня захлестнула любовь сразу ко всем заметным девушкам. Мне всегда хотелось секса, и всегда добивался своего.

Но однажды мне стало скучно, оттого что все было просто и не составляло труда. Красавицы сдавались без боя, правда, для интриги иногда кочевряжились, выпендривались. Поломаться считалось хорошим тоном, так и говорили: «Поломалась приличия ради».