Read the book: «Холодный Дом»

Часть первая

Бабушка сидела в кресле-качалке и курила трубку. Причмокивая, короткими вдохами она поглощала дым, на несколько секунд задерживала его в лёгких, затем медленно выпускала с десяток огромных колец. Бабушка была закутана в толстый плед, из-под которого виднелись лишь костлявые руки, испещрённые венами, и седая голова. В моменты, когда Бабушка не курила, её сухое, как пустыня, лицо было неподвижно, а глаза открывались лишь для того, чтобы наблюдать, как умирают, растворяясь в воздухе, кольца, сотканные из дыма. Прислонённое спинкой к стене кресло-качалка уже давно не могло качаться. Оно, пожалуй, было такое же старое, как и бабушка, и такое же монументально неподвижное. Бабушка почти вросла в это кресло, а кресло почти вросло в стену – и вместе они терпеливо ожидали конца времён, когда смогут спокойно разложиться на плесень и прах.

Ольга зашла в комнату как раз в тот момент, когда Бабушка выпустила очень большое кольцо дыма. Оно медленно поднималось вверх, пока не достигло подвесной люстры, где и было распорото на части хрустальными подвесками.

– Доброе утро, Бабушка, – Ольга подскочила к старушке и клюнула её в щёку.

– Доброго утра, – Бабушка, словно самый искусный чревовещатель, говорила не шевеля губами.

– Холодно, – поёжилась Ольга и подошла к градуснику. – Девять градусов! Всё холоднее и холоднее. Когда же починят отопление. Ох, проклятая старая развалина, – Ольга занесла ногу, чтобы пнуть стену, но передумала.

– Не ругайся на дом, – назидательно пробурчала Бабушка, – он не виноват, что в нём живут нерадивые люди.

Ольга, проигнорировав слова Бабушки, продолжала смотреть на градусник, будто от её взгляда упрямая полоска ртути могла приподняться.

– Так жить нельзя, – сетовала Ольга.

– Нельзя, но вот, живут, – раздался в ответ, как всегда, спокойный голос Бабушки. – Беспечность и безответственность – бич нашего Дома.

– Мы же замёрзнем вконец!

– Замёрзнем, – подтвердила Бабушка и шумно выпустила дым из плена своих лёгких.

Ольга отмахнулась от надвигающегося на неё кольца дыма.

– Такое хорошее было, – проскрипела Бабушка.

– Ну что за привычка дымить на других.

– Ничего, ничего. Дым от микробов спасает.

– Байки! Ни от чего он не спасает!

– Мне-то лучше знать, видишь сколько прожила-то уже без ваших микробов, а мне ведь уже… А сколько мне? – старушка открыла глаза и задумчиво уставилась в стену, словно искала заветное число, которое должно было бы обозначать её возраст.

Дверь со скрипом открылась и в комнату, потирая глаза, вошёл Иван Мусоргский, которого обычно называли Старший Иван, а то и просто – Старший, потому что был ещё и Иван Младший – старший сын Старшего Ивана.

– Какая же холодрыга! Спать в шапке приходится.

– Холод не мешает тебе разгуливать по дому в одних трусах, – раздался из-за его спины голос Анны Фёдоровны. – Сколько можно? Не один живёшь! Куда ты прёшь, что тебе у Бабушки понадобилось.

– Ой, замолчи ты, карга! С самого утра мне нервы начинаешь морочить. Температуру хочу посмотреть. Я ж не виноват, что во всём доме один градусник. Оля, здравствуй, Олечка, ты Саныча не видела?

– Спит он, – вместо Ольги ответила Анна Фёдоровна, грозно дирижирую половником, – после вашей попойки. Даже не думай будить. Нечем у него опохмелиться. Всё попрятала.

– Ведьма, – пробурчал себе под нос Старший Иван, а громче добавил. – Анна Фёдоровна, да мне по делу.

– Я тебе дам по делу! Пусть проспится. Совсем совесть потеряли. Он до кровати даже не добраться не смог. Алкоголики. Это надо столько пить. Хорошо я вышла его искать, а то замёрз бы насмерть у порога. Лучше бы отоплением занялись, а не пьянками. Тоже мне – мужики. Только зенки свои поганые и можете заливать, а на работы не способны. Тунеядцы, нахлебники, негодяи…

– Разошлась, разошлась, у тебя там горит что-то, – пробубнил Старший и закрыл дверь за убежавшей Анной Фёдоровной. – А ты, бабка, всё тут сидишь, – рассмеялся своей шутке Иван, затем подошёл к градуснику, погладил Ольгу по голове и спросил. – Что тут у нас, Оленька? Ну не так уж и плохо. Переживём! И не такое бывало. Это разве холод?! Вот у нас как-то помню было…

– Не называйте меня Оленькой, Ольга я, – сказала Ольга и мгновенно вынырнула из-под руки Ивана и, поправляя волосы, вышла из комнаты, чтобы не слушать очередную историю Старшего. Ольга поморщилась: с кухни доносился запах щей. Впрочем, как и всегда: кухня была пропитана этим запахом, как и Анна Фёдоровна, которая постоянно готовила щи, точнее – это единственное, что она готовила.

Кухня была общей и имела потрёпанный вид: ремонт давно не делался, а уборка по графику всеми производилась обычно кое-как. Только раз в год, перед Пасхой, общими усилиями вся грязь вымывалась и на несколько дней кухня преобразовывалась настолько, что однажды в пьяном бреду Старший Иван не мог узнать её и решил, что попал в чужой дом – и это чуть не свело его с ума; Старший после этого случае даже не пил целых два месяца: настолько его напугало несостоявшееся безумие.

Ольга незаметно пробралась на кухню и, пока Анна Фёдоровна копошилась у плиты, стянула из буфета пару вишнёвых пирожков, которые вчера испекла матушка. Так же незаметно Ольга выскользнула из кухни. Она поднялась на третий этаж, прошла по длинному коридору, приблизилась к зелёной двери, постучала, открыла её, не дождавшись ответа, и вошла в комнату Матвея. Во всём доме эта комната была самой чистой и аккуратной: Матвей ежедневно выметал пыль и сор, относился ко всем вещам бережно, всё всегда лежало на своих местах с геометрической маниакальностью. Ольга внимательно огляделась: порой ей казалось, что комната каждый раз меняется в размерах, но ей ни разу не удалось установить это точно.

Матвей, как обычно, сгорбившись сидел за столом и что-то писал. Он даже не обратил внимания, что комната обрела ещё одного человека. И только, когда Ольга дотронулась до его плеча, он вздрогнул, будто от неожиданного пробуждения, оторвался от работы, поправил съехавшие очки и сотворил на своём лице блаженную, потустороннюю улыбку:

– Ольга.

Ольга протянула Матвею пирожок.

– Опять стянула? – спросил он

– Не стянула, а заранее взяла то, что мне бы потом всё равно дали.

– А мне – нет: твоя мама не очень-то меня жалует.

– Ну, когда бы его дали мне, он бы стал моим и я могла бы им распорядиться так, как мне хотелось бы. Я просто всё это сделала заранее.

– Любишь ты софистику и сослагательное наклонение.

– Как и все мы. Софистика – наши пирожки.

– Только без начинки: пустые и пресные.

– Если бы они были пресные, разве мы бы их любили?

– Верно, не любили бы. Тогда получается, что пустые, но очень сладкие, до того сладкие, что зубы болят. Куча рафинированного сахара. Больше, чем муки. Есть такие пирожки – одна сплошная мука удовольствия. Нет, наверно, такие пирожки тоже не пришлись бы нам по вкусу.

– Но кому-нибудь пришлись бы.

– Кому-нибудь. Особенно, если не есть их самому, а кормить ими других.

– Хорошо, что у нас сейчас пирожки с начинкой и в меру сладкие. Они всё-таки лучше.

Ребята соприкоснулись пирожками и синхронно откусили от них по кусочку.

Ольга бесцеремонно взяла рукопись со стола и хотела полистать её, но Матвей сразу же отобрал:

– Сколько раз просил, не трогать незаконченные вещи.

– Трудно удержаться, потому что законченных вещей у тебя не особо много. Как продвигается?

– Медленно, постоянно заходит одна девчонка и отвлекает меня от работы.

– Ха-ха. Если бы я не заходила, ты бы с голода помер. Возможно, что и духовного.

– Ты себя переоцениваешь.

– Или ты меня недооцениваешь. «История одного дома». Наконец-то придумал название?

– Не совсем, это пока рабочая версия.

– Весьма скучная.

– Весьма скучная это – ты.

Ольга подошла к кровати и улеглась на неё.

– Только не вытирай руки о пододеяльник, как в прошлый раз, – спохватился Матвей, укладывая потревоженные листы рукописи обратно в аккуратную стопочку.

– Да случайно же вышло, не бухти, я же уже извинилась.

Матвей встал из-за стола, подошёл к кровати, лёг рядом с Ольгой и откусил ещё раз пирожок:

– Хорошо, что твоя мама не кладёт много сахара и остаётся эта прекрасная вишнёвая кислинка.

– Только она сахар не докладывает не из-за вкусовых предпочтений, а из экономии. Впрочем, это – неважно: выходит у неё действительно потрясно.

– Знаешь, а мне кажется, что всё-таки – важно. Очень важно. Может быть не для пирожков и не для нас, вкушающих их, но это важно для человека, который их готовил, хоть он сам этого может и не осознавать.

– В глобальном смысле, думаю, ты прав. Но когда дело касается пирожков, главное, чтобы они выходили вкусными.

– Что может быть глобальнее пирожков? То есть, конечно, многое. Но не нужно ли всё воспринимать глобально каждую мелочь, не вынося ничего за скобки. Порой мне кажется, что нужно всё воспринимать через глобальность. Не идти ни на какие компромиссы, – Матвей задумался на несколько минут, затем продолжил развивать свою мысль. – Хотя и для нас, вкушающих пирожки, это тоже должно быть важно. Отставим пирожки, представь кофе, две чашки кофе. Одна приготовлена из семян, собранных с любовью, а вторая – из семян, собранных рабским детским трудом. Вкус – один и тот же. А вот послевкусие, если узнать правду, будет разным. Послевкусие обнаружения истины.

Матвей встал, подошёл к столу, положил недоеденный пирожок на исчерченный лист бумаги, вытер руки о тряпку и что-то записал.

– Я испортила для тебя вкус пирожка? – спросила Ольга, когда Матвей закончил писать.

– Только послевкусие, – Матвей снова лёг рядом с Ольгой. – Пирожки всё такие же чертовски вкусные.

– Чертовски. Даже как-то обидно.

Матвей улыбнулся:

– Мы как будто в абсурдном романе. Если бы нас услышали со стороны, подумали бы, что мы в бреду.

– Какая разница, как это выглядит со стороны, если мы друг друга понимаем. Мы просто побеждаем абсурд нашей жизни абсурдом наших мыслей.

– Да, только абсурд может одолеть абсурд. Хорошо, когда есть кто-то, кто понимает твои безумные мысли. И поэтому я хотел бы поделиться с тобой ещё одной: я больше никогда не буду спать.

– Что? Почему? Неужели боишься замёрзнуть во сне? Тебе это не грозит. По крайней мере первому: у тебя теплее, чем у других. Извини, так что за новая прихоть тебе пришла в голову?

– Когда я спал в последний раз, мне приснился взрыв, уничтоживший целый Дом в мгновение ока. Люди становились прахом, и от них оставались только тени, кричащие тени. Ох, ты бы слышала, как оглушительно вопили бездвижные тени. И я видел старуху, которая шла в этот Дом к своим родным. Она несла гостинцы в большой плетёной корзине. Но поднявшись на холм, она увидела лишь огромный столп огня, который её ослепил. Последнее, что она видела в жизни – смерть всех, кого она когда-либо любила. И в её ушах навсегда застыл вопль теней, вопль, который свёл её с ума. А корзина выпала из её рук. И рассыпались все гостинцы, которые уже никому не нужны. Теперь я боюсь, что если я ещё хоть раз засну, то вновь услышу этот вопль и тоже сойду с ума, как та старуха: этот взрыв уничтожил и всё, что я любил, хотя я никогда раньше не видел этого Дома и никого в нём не знал: он погиб ещё до моего рождения. Но при этом он продолжает погибать каждый день, каждую секунду. Он застыл во времени, как памятник человеческой жестокости, человечьей анти-любви. В этом взрыве я видел лик дьявола, пламя абсолютного непогрешимого зла. Понимаешь?

По лицу Матвея текли крупные слёзы. Ольга вытерла их своей маленькой ладошкой.

– Понимаю. Не плачь: слёзы станут льдом и порежут твои щёки.

Они прижались друг к другу: мёрзнуть вдвоём было всё-таки теплее. Так, в объятиях Матвея, Ольга и заснула. Проснулась она в тепле, укрытая двумя толстыми пуховыми одеялами. Выбираться из этого укрытия не хотелось. Матвей уже сидел за столом и писал. «Как обычно, – подумалось Ольге, – Сколько листов и чернил он расходует за день? Всё пишет и пишет. Но никак не напишет. Бесконечная история».

– Откуда ты достал эти одеяла?

Матвей вздрогнул:

– Ты меня когда-нибудь до инфаркта доведёшь. Нашёл в шкафу. Не знаю откуда они. По виду очень старые, может, ещё Дедушке принадлежали. Возьми одно себе, а можешь и оба. Мне всё равно не понадобятся.

– Спасибо. Одно возьму. Другое тебе и самому может пригодиться: просто укрыться. Как же не хочется выбираться. Вот так бы и пролежать в тепле и уюте до самой смерти.

Ольга высунула из-под одеял ногу и тут же спрятала её. Она проделала это ещё несколько раз, затем собрала волю в кулак и бросилась в объятия холода, скинув с себя разом оба одеяла. Ольга встала с кровати и подошла к окну. Коснулась батареи, скрывающейся под подоконником: батареи, как и всегда, ответили звенящей холодностью.

– Странно, такие же холодные, как везде, но здесь будто бы теплее, чем в других комнатах.

– Не могу представить, что же тогда творится в других комнатах, – поёжился Матвей. Он уже давно не покидал своей комнаты.

Ольга прислонилась лбом к холодному стеклу:

– Как думаешь, что там снаружи?

– Ты же видишь, что там снаружи.

– Вижу. Но не знаю, что там: какой воздух, какая температура, как дует ветер, как печёт солнце – вся та прелесть, о которой мы только читали. Не может же это всё быть выдумкой? Наверное, там жутко тепло. Матвей, давай сбежим, а? Куда-нибудь подальше… или хотя бы просто за порог.

– Для того, чтобы сбежать, нужно хотя бы знать, где находится выход. Впрочем, моё место всё равно здесь.

– Я бы тоже хотела знать, где моё место… Но оно явно не здесь. Ах, как мне тесно. Матвей, я не помещаюсь в этом доме. Думаешь, я глупости говорю? Сама знаю, как это звучит. Но как же давят эти прогнившие стены. Здесь всё пытается меня раздавить. У тебя нет такого освещения? Освещения? Ощущения. Наверное, у меня дикая клаустрофобия. Мне нельзя долго в замкнутом пространстве. А я в нём всю жизнь! И очень холодно. Я не люблю холода, у меня от холода сыпь, вот смотри… Остаётся только ходить и заламывать руки. Что значит «заламывать руки»? Странное выражение. Столько раз попадалось в книгах, но никогда его не понимала. Как это заламывать руки? Для чего? Почему? Не понимаю. Она ходила по комнате и заламывала руки. Всегда возникает жуткая картинка, когда воображаю, как это.

Ольга готова была расплакаться. Матвей растерянно смотрел на друга: он первый раз видел её в таком состоянии и не знал, что сделать. Положить руку на плечо и сказать, что всё будет хорошо? Или дать ей по шее и сказать, чтобы перестала ныть, чтобы собралась? Обнять, успокоить? Пока Матвей обдумывал своё потенциальное действие, с кухни раздались крики. Ребята переглянулись.

– Ни дня без ругани, – грустно сказала Ольга. – Пойду узнаю, что там. Потом принесу тебе что-нибудь пообедать и заберу одеяло. И прости за это… я немного устала и давно не могу выспаться. А я без сна прожить не могу.

Ругалась Раиса Чайковская, мать Ольги. Скандал разразился из-за тех самых пирожков с вишнёвой начинкой. Раиса обвиняла всех и вся в воровстве, причитала, мол, ничего нельзя без присмотра оставить, истово хаяла каждого попавшегося и пыталась найти виновника, говорила, что даже домовой берёт только то, что ему оставляют, а люди, здесь живущие, – настоящие свиньи. Сашка стояла, скрестив руки на груди, смотрела своим обычным брезгливым взглядом и периодически спокойным тоном выдавала разные саркастические колкости, чем ещё больше распаляла Раису. Когда Ольга зашла на кухню и призналась, что она взяла пирожки, мать взглянула на неё так, будто дочь совершила самое великое сверхисторическое предательство. Теперь Раиса выглядела глупо в своей ругани на соседей и от этого распалялась ещё больше.

– Восемнадцать пирожков! Ты что, совсем оголодала? Тебя дома не кормят? Молчать, когда мать говорит! Не перебивай! Опять носила еду этому негодному мальчишке?!

– Это мой-то сын негодный? – удалось вставить слово матери Матвея, Александре Михайловне, которую обычно все звали просто Сашка.

Но Раисе уже не была интересна Сашка, она хотела отомстить дочери, обрёкшей её на позор.

– Я, значит, вчера весь вечер пекла, старалась, а они за раз всё умяли. Подумать только, восемнадцать. Выпорю, ей Богу, выпорю, мочи больше нет. Егоза-то какая. Наказана будешь. Целый день на хлебе и воде. Да что день, неделю! На месяц тебя в комнате запру, негодница.

– Мама, я только два взяла, только два, – сумела произнести Ольга, когда мать переводила дыхание для нового захода своих излияний.

Повисла тишина: все присутствующие на кухне задумались. Ольга гадала, кто же взял остальные пирожки. Раиса сразу поверила дочери, потому что иначе ей не было смысла изначально себя выдавать, чтобы теперь врать. А Сашка подумала, что всё же Ольга изначально верно призналась, но испугалась материнского гнева и пытается теперь пойти на попятную. Анна Фёдоровна же, всё это время молчавшая, вообще запуталась и не думала ни о чём, чтобы занять свои руки и сделать видимость неучастия в конфликте, она подошла помешать щи, которые были уже давно готовы и в помешивании совсем не нуждались.

В эту тишину ворвался Старший Иван с вишнёвыми следами преступления на губах. Все, кроме Анны Фёдоровны, сразу всё поняли. Раиса моментально вернулась в состояния бушующей ярости и, совершенно не смущаясь дочери, обильно обогатила ненормативной лексикой свою ругань.

Старший Иван застыл в изумлении, совершенно не понимая, что происходит и почему на него кричат. Точнее он был удивлён тому, что на него кричит Раиса, а не Сашка, его жена. Он переводил пьяный взгляд с одной женщины на другую, гадая в чём же дело. Сашка тоже была изумлена и негодовала, что на её мужа кричит кто-то другой. Она уже хотела было вступиться за мужа, дать отпор этой неистовой стихии, грудью заслонить своё пьяное, но немножко любимое, чудовище, но до Ивана уже начала доходить суть обвинений, и он сумел закричал в ответ:

– Да, что ты, дура кедровая, всё орёшь и орёшь. Не знал я, что они – чужие. Не подписаны ведь. Увидел и взял. Закрывать нужно было, раз такая жадная. Пирожки! Тоже мне большая потеря. Они у тебя ещё и не сладкие были, сахара побольше клади, не жалей. Сразу видно чья кровь: сахара жалко. К тому же мы их с твоим пополам съели. Ему тоже не понравились. И вообще… – но что хотел сказать дальше Старший, так никто и не узнал, потому что он вдруг сделал удивлённое лицо и, спотыкаясь обо всё подряд, помчался в туалет, где и исторгнул в мир то, что было добыто нечестным образом: пирожки и водка.

– Пополам с моим? – тут Раиса всё поняла. – Закусывали, свиньи. Нашли чем, сволочи! Так он опять нажрался? Я его уже четвёртый день не вижу трезвым. Только и знает, что лопать. И пирожки у ребёнка съел. Паразит. Ох, я тебе покажу, – Раиса взяла первую попавшуюся сковороду и отправилась совершать квест по поиску пьяного мужа. И поиск довольно быстро был завершён, о чём слышал весь дом.

Олег Александрович Чайковский, которого все в Доме обычно просто звали Санычем, невероятно страдал. Во-первых, он страдал от жуткого похмелья, настолько сильного, что он решительно обмочился прямо в штаны, так как не мог заставить себя даже пошевелить мизинцем, не то, чтобы отнести свой мочевой пузырь в уборную. И сейчас Саныч готов был замёрзнуть насмерть, героически отдать свою жизнь, как он думал, но не покинуть чулана, где почему-то уснул, обнявшись со шваброй, у которой искал тепла и спасения от одиночества. Ни того, ни другого швабра не могла подарить Олегу, в чём она имела сходство с его женой. И это была вторая причина страдания Саныча – жуткое одиночество и тоска по женскому теплу и телу. Да, Раиса не дарила тепла своему мужа, вместо этого она была лишь той единственной силой, которая могла разлучить Олега со шваброй и заставить его выбраться из чулана. Ни пожару, ни землетрясению, ни любой другой стихии, кроме его собственной жены, было это не под силу. Она ворвалась в чулан и сразу бросилась колотить его чем попало: била мокрым полотенцем по лицу, которое называла исключительно рожей, лупила сковородой, которую, к счастью, держала в левой, не ведущей, руке. Но хуже физической расправы было то, что она орала своим высоким голосом настолько громко, что казалось, это электропила бороздила по мозгу Саныча. У него закладывало уши и готовы были полопаться все капилляры в глазных яблоках. Всё это и даже худшее непременно случилось бы с Олегом, если бы он героически не сбежал. Кто-то из мудрецов сказал, что между геройством и трусостью – зыбкая грань, и Олег был прекрасной иллюстрацией этого изречения: он был трусливым героем, а иногда и героическим трусом. По крайней мере, таковым было его самоопределение, которое он считал неимоверно честным.

Каким чудом Санычу удалось подняться на ноги и скрыться от разъяренной жены, он бы сказать не смог. Мечась по лестницам и коридорам, он вдруг очутился в комнате, в которой никогда не был. Окна закрывали занавески, которые были настолько плотными, что здесь таился полный мрак. Саныч нащупал выключатель и включил свет. Комната была очень большая, заполненная разнообразной мебелью, на которой, словно грязный снег, лежал толстый слой пыли. Всё в комнате было синего цвета: стены, пол, потолок, занавески, мебель. Отчего-то Санычу стало жутко. Он что-то слышал о Синей комнате, но что именно – не помнил.

Саныч злился на Старшего Ивана, который снова споил его, на жену, от которой он так позорно, но при этом героически, бежал. Он даже злился на дочь, хотя и не помнил почему, но определённо за дело. Олег злился на весь этот грёбанный Дом, на каждого в нём жильца. И ему хотелось на ком-нибудь эту злость сорвать, заставить другого почувствовать всё то, что чувствовал сейчас он. Тогда он и заметил рыжую, некрасивую кошку, которая сидела на подоконнике и вылизывала свою лапку. Саныч обрадовался чуду и не позволил себе задуматься о его природе. Он просто взял первую попавшую под руку вещь, которой оказался подсвечник, и метнул в кошку. Раздался звон стекла: подсвечник отскочил от места, где мгновение назад сидела кошка, и угодил прямо в окно. Сквозняк потревожил затхлость комнаты, взворошил пыль, которая завальсировала дикими снежинками в воздухе. Кошка осуждающе смотрела на Олега со шкафа, покачала головой (или Санычу это показалось), прыгнула и исчезала в глубине комнаты, среди залежей барахла. Саныч закашлялся от поднятой пыли и поспешно покинул комнату. К счастью, в этот раз Олегу больше никто под руку не попался, и ему снова пришлось сложить свою злобу в ящик в своём сердце, куда он всегда складывал все негативные эмоции, чувства и мысли. Ящик уже был переполнен, и Санычу с трудом удалось затолкать туда свою сегодняшнюю злость. Сейчас же он сосредоточился на проблемах сиюминутных: сменить штаны и найти новое место, чтобы спокойно проспаться.

Ольга сидела на подоконнике, заплетала косы и с грустью смотрела в окно, что-то напевая себе под нос. Она любила сидеть здесь и с высоты третьего этажа взирать на потусторонний мир, от которого её отделяли всего лишь несколько сантиметров стекла и железная арматурная решётка – огромнейшее расстояние. За окном росло большое дряхлое дерево, название которого Ольга не знала, но всё равно очень его любила. Она сама придумала ему название – липодуб, соединив название двух известных ей деревьев, никогда ею не виденных. Её просто завораживало звучание этих двух слов. Дуб – короткий губной гласный, обрамлённый двумя согласными, звучащими как шлепок. И нравилось ей, как язык проскальзывает по зубам, переходя из мягкого «ль» в «и» и затем всё резко обрывается взрывным «па» – липа. Вместе же эти слова звучали словно заклинание, заклинание, дарующее освобождение – ли-по-дуб. На липодубе висели качели, которые раскачивались под лёгкими порывами ветра, словно на них катался кто-то невидимый: призрак, привидение, дух. Качели гипнотизировали Ольгу, зачаровывали: туда-сюда, туда-сюда. Наверное, там было тепло, наверное, там было уютно. А может не тепло, может и не уютно, но точно теплее и уютнее, чем на этом покрывшемся инеем подоконнике, с которого тут и там толстыми кусками отпадала белая краска. Для чего там были эти качели, если на них никто и никогда не катался? Но раз они существуют, значит они всё-таки нужны? Может они созданы для них? Значит и должна существовать дверь, через которую к ним можно выйти? А может они должны быть недостижимым искушением? Просто дразнить своим существованием? А вдали, в глубине леса, виделись крыши ещё двух Домов. И Ольга гадала, есть ли в них жильцы и какие они? Такие же как здесь? Или совсем другие? Холодно ли в тех Домах? Или они ещё сохранили своё тепло? Что они скрывали? Как много тайн было там, снаружи, как много неизведанного. Получит ли она ответы на свои вопросы? Выберется ли когда-нибудь из этого Дома?