Read the book: «В гостях у Папского Престола», page 7
С утра меня никто не будил, и тем не менее я встал рано – сказалась привычка. Умывшись и выпив парного молока с куском хлеба, я решил пройтись по знакомым местам, которые так часто снились мне. Выйдя за ворота, я сразу попал в объятия моих друзей детства, которые уже поджидали меня, и мы все хором побежали к речке, которая манила своей прохладной синевой. Вечером мы пошли в ночное пасти лошадей, а утром устроили рыбалку, сварив затем из пойманной рыбы классную уху. Так и пробежали эти три светлых дня, отведенные для моих детских воспоминаний. Вечером перед отъездом отец пригласил меня к себе. Закрыв дверь, он посадил меня на стул, несколько минут мерял комнату шагами, а затем, остановившись возле меня, сказал:
–Ну что, сынку, вот ты и стал взрослым. У тебя начинается новая жизнь. Что тебе судьба приготовила – не знает никто. Но я по мере моих сил и возможностей хотел бы помогать тебе, довести до твоего сознания, что в жизни надо идти только вперед, несмотря на трудности и препятствия. Будь смелым и мужественным, береги свою честь, ибо это и честь рода нашего. Время сейчас неспокойное, и мы живем в постоянной осаде. Ты знаешь, что на нас давят со всех сторон и польская корона, и крымское ханство, и турецкий султан. Сколько наших братьев и сестер томится в полоне, сколько увезено за моря и океаны, сколько еще попадет в руки этим нехристям, никто не знает. Везде по степи мотаются татарские и турецкие отряды, которые нападают на наши села и заимки и захватывают живой товар, который затем выставляют на продажу в Бахчисарае. Сердце кровью обливается! Когда я с делегацией гетмана ездил к крымскому хану, то там на перешейке, около ворот Тавриды, сидел старый жид – сборщик пошлины. Через него непрерывным потоком тянулись колонны захваченных невольников. Так вот, он, увидев наш отряд, принял нас за торговцев, не выдержал, встал и спросил:
–Остаются ли еще люди в нашей стороне или нет? И откуда их так много берется? Идут непрерывным потоком каждый день. Если людей еще много, то тогда, наверное, мне не нужно менять работу, можно сидеть тут и дальше?
Отец продолжал:
–А когда этих невольников доставляли в Кафу на продажу, то аукционер, расхваливая свой товар, кричал, что эти пленники новые, привезенные из народа королевского, а не московского, поэтому они дороже, так как бесхитростные и простодушные.
А сколько нашей крови течет в жилах турецких янычар? Их туда специально отбирают из наших хлопчиков и воспитывают соответствующим образом. Поэтому помни об этом, храни и защищай веру православную, помогай обездоленным и своим побратимам. Будь справедлив и великодушен к своим врагам, если они того заслуживают. На то тебе мое отцовское благословение. Учитывая, что ты будешь теперь служить на Сечи и тебе, возможно, придется участвовать в военных походах, я хочу, чтобы ты взял с собой ту саблю, которую тебе подарил твой дед.
С этими словами он достал сверток, развернул его, и моему взору открылись прекрасные ножны искусной работы.
–Это сабля не простая, а с секретом. Ее делал знаменитый мастер. Не каждый может справиться с ней, и не каждого она примет. Все твои прежние военные упражнения были как раз подготовкой к овладению этой саблей. Не бойся ее, найди в ней друга и защитника, и она поможет тебе во всем. Зря не доставай из ножен, а если достал, то не останавливайся и пускай в дело. Она должна стать продолжением тебя, твоим вторым я.
С этими словами он передал мне саблю и заставил вытащить клинок. Тот очень легко вышел из ножен, играя переливом узорчатого булата. Держать ее было очень удобно, и она, словно влитая, покоилась в моей руке.
–А теперь посмотри на острие клинка. Видишь вот эти три молнии, которые готовы сорваться с острия и поразить врага?
–Да, – ответил я, приподняв его, чтобы получше рассмотреть узор.
–Так вот, здесь и заключается секрет. Когда в пылу боя ты достигнешь запредельного состояния и занесёшь саблю, чтобы поразить врага, то твои чувства передаются клинку, который вот в этом месте, где молнии, раскрывается на три части и проходит сквозь врага, как через масло, не оставляя ему никаких шансов.
Видя мои попытки найти какой-то секретный выступ на рукоятке сабли, который управлял ее раскрытием, отец спокойно сказал:
Не старайся, ничего такого здесь нет. В том-то и дело, что секрет заключается в силе духа, который оживляет сталь и заставляет ее творить чудеса. Поэтому привыкай к ней, а она будет привыкать к тебе. Старый хрыч (это он так называл моего деда), наверное, знал, что делал, когда подарил тебе это сокровище. Говорят, такая сабля была у самого Тамерлана, с которой он завоевал полмира и унес ее с собой. Возьмешь ее тогда, когда пойдешь в военный поход, а пока будешь ходить с простой саблей, с которой ты постоянно тренировался.
Весь вечер прошел в сборах, а утром я, оседлав коня и распрощавшись с родными, в сопровождении двух казаков отправился на Сечь.
Степь цвела и пахла разнотравьем, весело щебетали и порхали птицы и бабочки. Трава была по колено лошадей, а когда мы попадали в заросли ковыля, то просто скрывались в нем, не видя ничего вокруг. Ехать приходилось осторожно, по дороге, известной только моим попутчикам. Периодически кто-нибудь из нас выскакивал на холм, чтобы окинуть взглядом путь, который предстояло пройти в дальнейшем на предмет возможной опасности, и сразу прятался в траву. Лошадей водой поили из замаскированных криниц или из небольших ставков, расположенных в балках. Один раз едва разминулись с небольшим отрядом татар на низкорослых лошадях, которые осторожно пробирались по степи, настороженно поглядывая по сторонам. Нам удалось спрятаться в небольшой балке и держать головы лошадей руками, чтобы они, не дай Бог, не заржали. На крайний случай у каждого из нас кроме сабли было по два заряженных пистоля и мушкет. Но, к счастью, все обошлось. Ночевали мы в небольшом селе, спрятанном так хитро среди балок и оврагов, что, не зная дороги, попасть туда было относительно трудно. Старший из казаков постучал в окно третьей от начала села хаты и на вопрос «Кто там?» произнес интересную фразу, которая оказалась ключом, открывающим двери казачьим путникам. Звучала она так: «Пугу-пугу, казак с югу, сам простой и с ним двое на постой». Нас пустили в хату, где чадил каганец, угостили молоком с хлебом и определили на ночлег на сене в сарае, так как в самой хате спать было негде. Старший остался беседовать в хате с хозяином, а мы со вторым казаком с удовольствием зарылись в душистое сено. Утром, поеживаясь от росы, скопившейся за ночь, мы оседлали лошадей и не торопясь двинулись навстречу восходящему солнцу. Где-то далеко за полдень, пройдя через ряд казачьих пикетов и застав, мы переправились на Сечь.
Солнце заходило за горизонт, но все еще ярко освещало центральную площадь, вокруг которой расположились казачьи курени. Возле каждого из них на треногах висели котлы, в которых дежурные казаки варили ужин. Вкусно пахло дымком и вяленой рыбой, связки которой висели на деревьях. В ожидании еды некоторые казаки слонялись без дела, но основная масса собралась в центре площади, где стояло человек десять не казачьей наружности. Иногда оттуда доносился громкий хохот, поднимавший над островом стаи птиц, устраивающихся на ночлег.
–Что там такого интересного? – спросил я своих попутчиков.
–А, это принимают прибывших в казачий гурт. Кстати, и тебе туда, без этого никто здесь товарищем не считается, – ответил мне старший и пристроил в очередь стоящих друг за другом парней. Каждый из них походил к столу, на котором стоял небольшой бочонок и сидело трое суровых казаков. Один из них оказался дьяконом, он имел на груди большой крест, который подносил для поцелуя вновь прибывшему. Наконец настала моя очередь, и я предстал перед комиссией. Учитывая, что я значительно отличался от прошедших передо мною ребят, меня несколько минут молча осматривали с ног до головы. Затем дьякон встал и, вперив в меня взгляд, спросил:
–В Бога веруешь? Православный? Крестись!
И очень внимательно смотрел, как я крестился, как держал пальцы и какое у меня было при этом выражение лица. Очевидно, я сделал все правильно, так как он подозвал меня к себе и сказал:
–Цалуй Крест!– что я и сделал.
Затем встал казак, сидевший возле бочонка. Он взял стоящую на столе кружку и спросил:
–Горилку пьешь?
–Нет! – ответил я.
–Правильно делаешь. На Сечи казаку дела нет до горилки, а за ее межами лей в себя, сколько душе угодно! – и, словно почувствовав вкус напитка, расправил усы и сел на место.
Наступила очередь третьего казака. Он вышел из-за стола и остановился передо мною. Здоровый, как гора, он на целых две головы возвышался надо мною. «Если такой тебя зацепит ненароком, то будет очень больно», – подумал я.
–Ну а теперь, хлопче, давай проверим, как ты крепко стоишь на ногах,– и он, плюнув в кулак, развернулся, чтобы нанести мне удар. В мгновение ока я понял, почему ранее стоящие передо мной ребята, как мячики, отлетали от стола, а некоторых просто оттаскивали. Это потому, что этот казак не сдерживался при нанесении удара, а бил по полной. Перспектива валяться здесь перед всеми меня не устраивала. Поэтому, сосредоточившись, я выбрал момент, когда его кулак приблизился к моему лицу, отклонил его чуть в сторону, дав возможность ему потащить за собой своего хозяина за счет его инерции. Того, что произошло дальше, не предвидел никто. Пролетев мимо меня, казак влетел в толпу близко сгрудившихся зрителей и, падая, врезал одного из них в живот с такой силой, что тот согнулся пополам и, откидываясь на казака, выстрелил из заднего места с таким шумом, словно настоящая пушка. Все замерли от неожиданности, а затем раздался дикий хохот, под который оба участника инцидента с трудом поднимались на ноги. Один от – стыда, другой – от боли. Чувствуя себя виновником сложившейся ситуации, я со страхом ждал продолжения спектакля, решив просто так не сдаваться. Однако казак встал, грозно посмотрел на меня и, плюнув под ноги, занял свое место за столом, предоставив решать, как со мной поступить, своим товарищам, на лицах которых тоже играла улыбка.
–Ну ты и хитрец,– сказал один из членов комиссии – А как ты метко стреляешь? Вон весь обвесился пистолями! Покажи нам, -и он хитро уставился на меня.
Я положил руку на рукоять пистолета, ища глазами, куда можно стрелять, но вокруг находилась толпа заинтригованных казаков, ждущих развязки. На моё счастье, в это время над головой раздался клич пролетавшей утиной стаи. Прикинув расстояние до неё, я понял, что из пистолета я уток не достану. Поэтому я метнулся к стоящим в толпе моим попутчикам, которые опирались на мушкеты, и буквально вырвал свой у одного из них. Взведя курок, я, прицелившись, выстрелил в одиноко летящую птицу. Все следили за этим процессом. Сначала ничего не произошло, и птица продолжала лететь, но затем, словно споткнувшись, она камнем рухнула вниз и приземлилась где-то за толпой. Несколько человек бросились туда, чтобы удостовериться в моей меткости. Через минуту оттуда раздался дикий хохот. Толпа медленно расступилась, и перед всеми предстал грозный полуголый казак, держащий за ногу утку, с которой капала вода.
–Хто тут шуткует, не дает хлопцам кулиша сварить?
С этими словами он бросил свой трофей на стол. Оказалось, что подстреленная утка рухнула прямо в котел пятого куреня, обдав повара, который в этот момент помешивал духмяный кулиш, горячими брызгами. Он испуганно отскочил в сторону и стал сразу искать обидчика. Каково ж было его удивление, когда он под взоры подбежавших товарищей вытащил из котла подбитую птицу!
Такого смеха Сечь, наверное, давно не слышала. Хохотали все, кто, держась за живот, кто, распластавшись на земле, кто, заикаясь от смеха, лупил ладошкой своего товарища, не в силах вымолвить ни слова. Когда все успокоились, дьякон сказал:
–Да вот этот хлопчик, так что, Грицько, бери его к себе до куреня, раз он таким заходом попал к вам.
Грицько, смерив меня взглядом, призывно махнул рукой и, неся птицу на вытянутой руке, двинулся к куреню. Забрав свои вещи и поклонившись членам комиссии, я двинулся за ним. Зайдя в курень, он показал мое место, ткнув в один из скатанных соломенных матрацев, и сказал:
–Давай, клади свои пожитки и бегом мне на помощь, будем хлопцам доваривать сниданок, – и вышел.
Я пристроил свои вещи возле матраца, снял и сложил оружие и вышел на улицу. Довольный Грицько щипал пух с утки и махал мне рукой, призывая подключаться к этому процессу. Я обреченно вздохнул и медленно двинулся к нему. Но на полпути меня окликнул один из казаков, с которым мы приехали сюда, сказав, что меня вызывает военный писарь. Под удивленным взглядом повара, я пошел за казаком, помахав ему рукой на прощанье.
Справа от церкви находился дом гетмана, а в следующем доме обитал военный писарь. На нем было завязано все, что происходило в Сечи и за ее пределами. Фактически он был негласным правителем и часто вкладывал в уши атамана то, что было ему необходимо. Пройдя через скрипевших перьями младших писарей, мы остановились перед дверью, которая вела в комнату писаря. Это был невысокий мужчина с седыми опущенными вниз усами, сидевший за столом и просматривающий какие-то бумаги. Увидев нас, он приподнялся из-за стола и стал внимательно рассматривать меня, затем снова сел, предложив мне занять место напротив него.
–Ну как добрался, без приключений?
–Спасибо, все нормально, – ответил я.
–А как поживает твой батюшка, все у него в порядке?
–Спасибо, передавал вам большой привет и пожелания доброго здоровья.
–Да, повоевали мы с твоим отцом, хлебнули сполна и горя, и меда! Я ему многим обязан, добрый казак, хоть и с Дона.
–Как с Дона, я не понял ? – и вопросительно посмотрел на него.
–Потом поймешь, он тебе все сам расскажет. Ну да ладно. Я сейчас покажу тебе твое место, заниматься будешь вместе с шафаром, то есть с казначеем, ревизией военной скарбницы. А то надо закупать новые припасы для войска и следует знать, сколько мы можем потратить денег и можно ли трогать неприкосновенную казну. Польская корона уже давно не может жалование заплатить, а жить на что-то надо, вот казаки и говорят о том, что пора турка бить и в поход идти. А как без припасов можно воевать? А то эти басурманы совсем обнаглели, нападают на нашу землю, режут народ и в неволю забирают, пора их наказать да своих вызволить.
То, что казаки собирались в поход, большим секретом не было. Слухи об этом ходили давно и не давали покоя «сиятельной» Порте. Турецкий султан гнал гневные ноты польскому королю с требованием урезонить казаков и не допустить осуществления их замыслов. На постоянные стычки, которые происходили в степи, уже никто не обращал внимания, так как это стало обычной жизнью на пограничной территории, которая превратилась в дикое поле.
–Ну, пошли, – писарь встал и повел меня в соседнюю комнату, где представил меня казначею, оставив с ним наедине.
–Ну что, хлопче, зови меня пан Микита, сейчас иди обустраивайся, а завтра после утренних упражнений прошу сразу сюда, – и он указал на соседний стол.
–Каких упражнений? – удивленно размышлял я, выходя из дома и направляясь к куреню, откуда приятно пахло чем-то съедобным. Здесь уже вовсю шел прием пищи. Казаки с мисками и куском хлеба в руках с аппетиом хлебали ароматное варево. Увидев меня, Грицько громко сказал обедавшим:
–А вот наш новый товарищ, который подкинул мясца в наш сниданок. Давай, доставай ложку да садись с хлопцами рядом.
Долго упрашивать меня не надо было. Под молчаливые взгляды присутствующих я сбегал в курень и выбежал оттуда с ложкой. Вручив мне полную миску, Грицько сел обедать рядом со мной.
–Ну что, познакомился с писарем?
–Познакомился, – ответил я, удивляясь той скорости, с которой уменьшалась еда в его миске.
Видя мое удивленное выражение лица, мой собеседник сказал:
–У нас в селе говорили: «Кто как ест, тот так и работает». Посмотрим на тебя через пару дней.
И он действительно оказался прав. Через несколько дней, занимаясь по утрам обязательными военными физическими упражнениями, я стал принимать пищу с той же скоростью, что и Грицько, а пока медленно ел, ловя на себе взгляды товарищей по куреню. Поев, казаки достали свои глиняные трубки, и над островом поднялся крепкий табачный дым. А я решил ознакомиться с местностью. Центр Сечи был обнесен высоким деревянным забором, внутри которого находились церковь, дома войскового атамана, писаря, скарбница совместно с оружейным запасом, различные служебные постройки и курени, где жили казаки. По бокам стояли деревянные вышки, с которых был хороший обзор всего острова. Отдельно на берегу Днепра стояла переправа, которую охраняли и использовали запорожцы. В специально оборудованных местах и на деревьях сушились связки жирной рыбы, которая пользовалась спросом и у оптовиков, и у местных жителей. По берегу в разных местах плескались лодки – плоскодонки, привязанные к корягам или просто лежавшие на песке. Прогулка по острову заняла у меня достаточно много времени, и я пришел к куреню, когда уже смеркалось. Казаки после хозяйственных работ, как всегда, курили. Увидев меня, они оживились и один из них, находившийся рядом со мной, встал и, протянув мне руку, сказал:
–Ну что, хлопчик, давай знакомиться. Я Опанас, – и крепко сжал мне руку, глядя прямо в глаза.
Учитывая его габариты и рост, рука показалась мне огромной лопатой. Кроме этого он жал мою руку со всей силой, пытаясь выдавить во мне слезы или заставить опуститься на колени. Было очень больно, моя ладошка сразу побелела. Все замерли, глядя на нас, ожидая, чем закончится наше знакомство. Понимая, что сдаваться мне ни в коем случае нельзя, что это новое испытание для меня и от того, как я его выдержу, будут зависеть мои дальнейшие отношения с товарищами по куреню. Осознав это, я начал действовать. Расслабившись, я отключил руку от своего сознания, мысленно превратив ее в мягкий воск, что вызвало удивление у соперника, так как он перестал чувствовать сопротивление и потому ослабил нажим. Воспользовавшись этим моментом, я, глядя в глаза противнику,заставил его поверить в то, что его правую руку обвила змея и сейчас она воткнет в нее свое смертоносное жало. Все эти приемы сбили его с толку. Несколько секунд он стоял в замешательстве, однако затем, очевидно, представив себе, что будет с ним, когда его укусит змея, он резко отпустил мою руку и стал рассматривать свою, периодически дуя на нее и словно что-то сбрасывая вниз. Ничего не понимающие казаки в недоумении переводили взгляд с него на меня. Затем один из них, вынув люльку изо рта, произнес:
–Ты что, хлопче, укусил его или что?
Это разрядило обстановку, и казаки стали громко смеяться, глядя на растерянный вид моего противника.
–Ну, ты, хлопчик, молодец. У нас Опанас не то, что руки ломает, он подковы гнет и гвозди ладонью вбивает, а ты вот выдержал и не пикнул. Ну, давай знакомиться, я Гнат, – и протянул мне руку.
Так по очереди я познакомился со всеми. Рука горела огнем и немного распухла, пришлось пройти к реке и, сидя на лодке, приводить ее в воде в норму. Когда я вернулся, то застал ту же картину: казаки вели разговор о предстоящем походе. Маленький и юркий Остап говорил:
–Я так скажу, хлопцы, перед тем как освобождать наших друзей-товарищей из басурманской неволи, надо бы спросить каждого: ты действительно хочешь домой, в русскую землю, чтобы бороться за нее до последней капли крови, или желаешь остаться здесь? Не потерял ли ты казацкий дух и веру православную или уже обасурманился, и неволя тебе стала слаще воли?
–Да как так можно! – встрял в разговор я. – Неужто любой православный не хочет домой, не хочет поквитаться с врагом за все те притеснения, которым он подвергался в плену?
–Э, не говори так. Жизнь она по-всякому человека крутит.
Остап продолжал, попыхивая своей трубкой:
–Вот в последнем походе под командой славного атамана Ивана Сирко случилось так, что мы освободили из турецкой неволи много наших людей. Были тут и стар, и млад, и «тумы», то есть те, кто родился от смешанного брака. Вывели мы их на границу Крыма, а татары и подоспевшие к ним турки наседают, а мы держим их, не даем прорваться к бывшим пленникам. И вот остановились мы там, а атаман Сирко на коне стоит в центре этой огромной толпы и зычным голосом кричит:
–Люди добрые, кто хочет – идем с нами на Русь, а кто не хочет – может возвращаться в Крым, в басурманскую неволю. Кто истинный христианин, становись справа от меня.
Сначала наступила тишина, только слышен был гул боя да иногда доносились выстрелы. Затем народ зашумел, зашевелился и пришел в движение. Основная масса бывших рабов оказалась с правой стороны атамана. На месте осталось около трех тысяч человек.
–А вы что? – спросил их атаман.
–Мы решили вернуться обратно в Крым, – ответили ему из толпы.
–Воля ваша, – сказал атаман и, повернув коня, повел людей в родные степи.
Когда они отошли достаточно далеко от остающихся в Крыму, атаман развернул казаков и приказал изрубить всех изменников, всех до единого. И сам принял в этом участие, приговаривая после каждого удара саблей:
–Спите, братцы, до Страшного Суда, а Бог уж нас рассудит!
Когда после кровавой сечи казаки спросили его, почему он так жестоко поступил, атаман,обладающий даром предвидения, ответил, что дети этих остающихся в Крыму людей, с надломленной волей, и особенно «тумов», могут вернуться на Русскую землю уже не в качестве соотечественников, а в качестве воинствующих и жестоких янычар или «контрактников» за головами невольников из русских людей.
–Встречался я с такими янычарами, – сказал один из казаков. – Драться они здорово умеют. Когда станешь одолевать его в бою, он начинает ругаться по – русски, а кричит, как турок.
После этих слов все замолчали, уйдя в свои мысли, очевидно, вспоминая свои истории, связанные с военными походами. Молчание нарушил куренной. Затянувшись в последний раз, он выбил трубку и, потянувшись, сказал:
–Ну что, хлопцы, повечеряли, пора и на боковую. Завтра рано вставать, – и, поднявшись, направился в курень.
За ним потянулись и другие казаки. Я тоже присоединился к ним. Расстелив свой матрац, я улегся на него и окинул взором своих товарищей по куреню. Каждый из них, перед тем как улечься, пристраивал возле себя свою саблю и остальные припасы так, чтобы в случае тревоги быстро быть во всеоружии. Посмотрев, как они делают это, и я под одобрительный взгляд куренного положил возле себя саблю и пистоли. Вскоре наступила тишина, которую затем нарушил громкий храп, который никак не давал мне уснуть. В нем чувствовалась своеобразная система людей, долгое время живущих вместе. Тон задавал казак с большим животом, лежащий у входа. Он начинал храпеть так, словно над твоим ухом громко били в огромные барабаны. Все остальные затихали, но, когда он заканчивал свое соло, несколько голосов уже на более щадящей ноте подхватывали его призыв, постепенно понижая звук. Заканчивал весь этот хор невысокий худой казак, лежавший слева от меня. Его храп можно было назвать соловьиной трелью, которая проникала во все уголки куреня. Затем наступала небольшая пауза, и все начиналось сначала. Я долго ворочался, привыкая к новой обстановке, но усталость взяла свое, и я вскоре уснул, несмотря на такой необычный концерт.
Утром я проснулся от звона медного колокола, висевшего на площади. Он возвещал начало нового трудового дня. Все казаки, умывшись, выстраивались перед куренем со своей саблей. Затем, разбившись на пары, они стали отрабатывать приемы сабельного боя. Со мной в паре тренировался худой казак. Он был достаточно опытным бойцом. Мне с трудом удавалось парировать его удары, а он, довольный результатом, все агрессивнее наступал на меня. Я трижды вспотел, прежде чем поступила команда закончить упражнения. Бросив саблю в ножны, я присел отдохнуть. Казак, наклонившись надо мной, похлопал меня по плечу и сказал:
–Ты добрый рубака, хлопче. Завтра я тебе покажу несколько сабельных приемов, которые помогут в бою. И, действительно, он сдержал свое слово, и я освоил с ним несколько необычных хитростей, обманных движений, использование кинжала как вспомогательного средства и рубку ятаганом, главным оружием янычар. Кроме этого, я позже изучил приемы боя казацкой пикой как в седле, так и в пешем строю. Что касается стрельбы из огнестрельного оружия, то она проводилась достаточно редко, так как берегли боевые припасы, которые стоили достаточно дорого.
После утренней разминки я пришел к шафару, который заставил меня взять бумагу и чернильницу, и мы вместе с ним пошли в скарбницу разбираться с казной. Он открыл большой амбарный замок и, взяв с полки светильник, зажег его. Войдя вслед за ним, я очутился сначала в оружейной комнате. Возле стены в ряд стояли пищали, бочки с порохом, висели пистоли, лежали сабли как в ножнах, так и без них. Шафран возился со следующей дверью, которая запиралась на два замка. Когда он отворил ее, передо мной открылась небольшая комната, заставленная сундуками, небольшими дубовыми бочонками и глиняными кувшинами. Возле них лежали какие-то свертки, замотанные в ткань или в персидские ковры, бока которых распирались предметами, скрытыми в них. Поставив светильник на полку, шафран сказал:
–Вот это – основная казна нашего войска. Есть еще и неприкосновенный запас, который хранится в церкви. Вопрос о его использовании решается общим собранием и в крайних случаях. Здесь хранятся всякие ценности, состоящие из предметов и украшений, а в неприкосновенном запасе в основном золотые и серебряные монеты. Каждый казак после похода выкладывает свою добычу перед собой, и я с войсковым писарем и помощниками забираем от него в казну десятину.
–А как вы определяете, сколько и что брать? – спросил я.
–Ну, когда по весу, когда по виду предмета, который попал к нему в руки. К примеру, если это икона, то ее сразу отправляют к батюшке, а он уже определяет, куда ее – или в церковь, или в скарбницу. Это святое, и тут он главный. Если неприкосновенный запас не трогали до похода, то вся собранная десятина идет в скарбницу, если там что-то брали, то часть монет идет на пополнение необходимой суммы.
–А что казаки делают с оставшейся добычей?
–Да, кто как. Обычно к нашему возвращению сюда приезжают жиды – перекупщики, которые скупают все. Кто из казаков не продал свою часть, едет через Днепр, на ту сторону, и отдает родным или прячет, а часть просто пропивает все в шинках. Те, которые остаются здесь, имеют на территории Сечи свои схроны и прячут туда свои деньги. Все об этом знают, но никто не признается друг другу, только на смертном одре открывают эту тайну своим товарищам. Поэтому и ты в разговорах не касайся этих вопросов. Здесь этого не любят. Да, некоторые меняются своей добычей, если что кому приглянулось.
–А что еще интересного привозят, кроме драгоценностей и оружия? – не удержался я.
–Что еще? Да баб привозят. Правда, редко, но бывает. Тогда сразу казак отправляется отсюда восвояси и переезжает в село и обзаводится хозяйством. Однако случается, что не всем это по плечу. Некоторые возвращаются обратно и с еще большей силой рвутся в бой.
Вводя меня в курс дела, он перекладывал узлы, отодвигал бочонки и сундуки, ища что-то, известное только ему. При этом один из узлов развязался, и из него высыпались какие-то предметы прямо мне под ноги. Я наклонился, чтобы положить все на место. Первым предметом, который я поднял, оказалась серебряная чаша, на которой была изображена скачущая фигура, получеловек, полулошадь, с другой стороны он уже играл на каком-то струнном музыкальном инструменте. Следующим был ковш с танцующими малышами, причем их позы свидетельствовали о том, что они, очевидно, прилично выпили и теперь предавались веселью. К тому же фигуры были изображены так естественно, что вызывали умиление. Кроме этого я поднял с пола две позолоченные чаши с белой эмалью. Видя мое восхищение этими предметами, шафран сказал:
–Это хлопцы выделили из своей добычи. Говорят, нам такое баловство ни к чему, а здесь может пригодиться. Мы иногда эти чаши дарим в знак уважения при проведении переговоров или заключении союзов. Польское панство прямо млеет при виде подобных чаш. Например, эти трофеи хлопцы взяли в Константинополе, у одного турецкого паши. Сам-то он сбежал, и чаши бросил, и даже гарем. Ну, хлопцы все это и оприходовали, не пропадать же добру.
И он очень громко рассмеялся.
Вскоре он нашел то, что искал. Это была большая глиняная макитра, закрытая крышкой и обмотанная куском холста, на котором висела сургучная печать с изображением запорожского казака. Сорвав ее и открыв крышку, он высыпал содержимое на кусок ткани, расстеленной на глиняном полу. Передо мною образовалась куча различных драгоценностей. Здесь были и золотые диадемы, и украшения для волос, и подвески с драгоценными каменьями, и перстни с печатками, камнями и жемчугом, и золотые и серебряные серьги то в виде виноградных кистей, то в виде полумесяца. Особняком лежала золотая массивная цепь с подвеской в виде какой-то фантастической птицы, уткнувшейся своим клювом в бок серебряной чеканной чаши. Такого изобилия изысканных драгоценностей я никогда в своей жизни не видел, поэтому стоял, открыв рот, и смотрел, как в свете мерцающего светильника они переливаются всеми немыслимыми оттенками, словно приглашая взять в руки и рассмотреть себя поближе. А ведь они принадлежали когда-то разным людям, были неотъемлемой частью их жизни и несут в себе черты характера того человека, которому принадлежали. Драгоценности вот они, здесь, а где же эти люди?
Если для меня все это было неожиданностью, то для казначея это было обыденным делом.
–Доставай ручку, будем записывать, – сказал он.
–Вытащив из кармана небольшой мешок, он, расправив лежащие перед ним украшения, стал брать из кучи по одному предмету, диктуя мне, что и как записывать.
–Пиши: золотые браслеты в виде змеек – две штуки, золотая подвеска с каменьями – одна, серебряные перстни с печатками – две штуки, пуговицы золотые – семь штук… И так далее, пока мы не заполнили мешочек под завязку. После этого мы сложили оставшиеся предметы снова на место и запечатали макитру сургучом. Заперев двери, мы пошли к дому войскового писаря, где шафран достал реестр всей казны Запорожской и велел вычеркнуть из нее те предметы, которые мы отобрали, сделать отдельный реестр и отнести его на подпись к писарю. Так началась моя служба. С утра- военные упражнения, в остальное время – канцелярская работа. Я проводил ревизию казны и военных припасов, готовил различные письма и реестры, ездил с шафраном к жидам, перекупщикам и ростовщикам, покупал порох и свинец, пищали, которые мы тайком провозили на Сечь, так как польская корона очень косо смотрела на эти вещи. В результате я стал разбираться в драгоценностях, научился торговаться, обзавелся кучей полезных знакомых и стал заметной фигурой среди писарской братии на острове.
